«Ощущение, что и министры, и губернаторы засунули голову в таз с водой и там пускали пузырьки. Раз — высунули: «Может, это приснилось? Нет, продолжается», — говорит писатель и политик Захар Прилепин. О том, что происходит в российской элите, почему «самая нацифицированная часть» Украины — молодежь, зачем нужно взять в плен иностранных наемников в Мариуполе, как Запад повесит на Россию «руины Украины» и почему ради сохранности Киева президента Владимира Зеленского надо отключить от телефона американского коллеги Джо Байдена, — в интервью «БИЗНЕС Online».— Захар, в своих недавних выступлениях в СМИ вы неоднократно говорили, что до конца не верили, что на Донбассе развернется то, что мы сейчас наблюдаем. Почему?
— А кто-то верил? У нас есть хоть один человек, который говорил об этом?
— Например, Александр Бородай (первый премьер-министр ДНР, ныне депутат Госдумы — прим. ред.) в интервью «БИЗНЕС Online» говорил, что все равно это неизбежно.
— Мы все говорили, что все равно что-то когда-то будет и будут применяться дипломатические, военные — всякие шаги для того, чтобы принудить Киев к признанию Минских соглашений. Мы все об этом говорили. Но мы не вели речи о том, что с введением российских войск на Донбассе будет то, что называется «лютой войной». Я хорошо знаю Бородая, и он мне никогда этого не говорил. Никто и никогда не говорил, что мы высадим десант около Киева, возьмем в кольцо Чернигов, Сумы, начнем наступление на Херсон, Одессу. Никто! Я 8 лет этой темой занимаюсь — ни один человек это вслух никогда не произносил. Может быть, только где-нибудь в горячечных пьяных застольях говорили: «На Киев пойдем!» Дело не в том, что я не верил, но никто не предполагал такого развития событий. Я не верил в силу объективных причин, потому что Россия является либерально-буржуазной страной, частью европейского мира, частью огромного количества соглашений, финансовых институтов и всего прочего — от ВТО до ЕГЭ. Вообще частью системы, которую одним махом начала разрушать. Я думал, что коллективное либеральное сознание российской политической и финансовой элиты никогда не позволит государственной машине вписаться в такую историю. Но выяснилось, что у нас есть один человек, который все это коллективное сознание либеральной политической и финансовой элиты вертел на указательном пальце.
— И один человек перевешивает систему?
— Да, конечно. Он сам выстроил эту систему. С экономической и даже культурной точки зрения Владимир Путин — либерал в классическом смысле слова. Но он не как наши либералы, для которых пусть в России все летит в ад, а мы хотим пить чай в Ницце. Путин — нормальный либерал, как те, которые вымерли накануне 1917 года. Он типа Петра Струве, для которого большая либерально-консервативная Россия — это страна с капиталистической экономикой, плюрализмом мнений и всем прочим. Но их больше нет. Путин, к великому удивлению самого президента, — единственный нормальный либерал в России. Все остальные наши либералы не видят Россию самостоятельным государственным телом. А Путин выстроил эту систему, и в этом, может, даже есть некий его идеализм. Он предполагал, что либералы понимают, что есть государственные интересы России, которые мы все равно обязаны блюсти, несмотря на то что это либералы, которые не любят коммунизм, социализм, милитаризм и прочее. Но есть объективные вещи, с которыми надо смиряться.
Мы поставлены в очень сложную ситуацию, и нам нужно из нее выйти таким образом. Оказалось, что система, если на нее не давить, не готова это воспринимать как само собой разумеющееся. Конечно же, это в первые дни спецоперации было очень заметно, но не только в культурном слое (с ним все понятно — пошел по шву), но и в огромной части политической элиты. Ощущение, что и министры, и губернаторы засунули голову в таз с водой и там пускали пузырьки. Раз — высовывали: «Может, это приснилось? Нет, продолжается», — и опять попрятались.
— В первые дни спецоперации у многих был шок. Что сейчас происходит в политическом классе? Как вы оцениваете?
— Кто-то как-то перестраивается, но сказать, что все включились искренне, масштабно и всецело, нельзя. Для государства дается определенная картинка, но она не отображает реального положения дел. Безусловно, есть люди, которые искренне, истово находятся в этом контексте, такие как, допустим, Вячеслав Володин, Сергей Миронов, Алексей Журавлев — мои разные, скажем, парламентские приятели. Но я вас уверяю, что там, внутри, если чуть-чуть зачерпнуть поглубже, в Государственной Думе, процентов 60 вообще молчат по этому поводу и думают о своих активах, дачах, бизнесе. Они же все богатые. Может быть, люди в России не догадываются, сколько стоит место в Государственной Думе. Оно стоит столько же, сколько мы не зарабатываем целым среднестатистическим российским городком. Понятно, что конфликт с Украиной не был их главной мечтой. Это последнее, о чем они мечтали. И это я говорю только о парламенте, хотя есть другие институции.
Есть пример, который меня раздражает, но по-своему и веселит тот самый огромный плакат-мурал в Казани памяти павшего казанского героя, который получил звание Героя Российской Федерации (Дамир Исламов — прим. ред.). Две недели назад мы призвали к тому, чтобы подобное повторяли во всех крупных городах страны. Но этого никто не делает, все притворились, что не услышали. Я не думаю, что это случайность. Никто на местах не проявляет активности. В каком-то количестве городов появился символ Z, и все как бы выдохнули. Но при этом не проявляют инициативу, не пытаются вписаться в такие процессы. Не знаю, о чем думают эти люди и что у них на уме.
Поэтому если люди полагают, что у нас в оппозиции находятся Иван Ургант и Ксения Собчак, а власть являет собой неслыханный монолит, то это ошибка. Наши губернаторы и парламентарии не пойдут единым строем записываться в ополчение. Хотя очень много возможностей помогать Донбассу на самых разных уровнях, хотя бы гуманитарном. Думаете, кто-то хоть палец о палец ударил? Даже не подумали об этом. У каждого депутата нереальные возможности помощи беженцам, раненым — кому угодно. Они могли бы включиться и пахать, раз Родина в опасности. Никто об этом не сообщил? А сами они не торопятся и ничего делать не будут.
«С экономической и даже культурной точки зрения, Владимир Путин — либерал в классическом смысле слова. Но он не как наши либералы, для которых пусть в России все летит в ад, а мы хотим пить чай в Ницце»— Вы сами только недавно вернулись из зоны спецоперации. Что вы увидели на местах? Как люди встречают российских солдат? Что говорят, какова ситуация изнутри?
— Очень разные регионы. Одно дело Мариуполь, где прошли страшнейшие бои, город лежит в руинах. Но даже там я не видел ни одного случая, когда люди выходили из подвалов и кричали: «Будьте прокляты, не возьмем от вас даже воду». Как минимум есть просто контакт. А часто люди начинали рассказывать: «Украинская армия — сволочи, которые свои минометы, танки ставили во дворах, детских садах, занимали наши квартиры и подставляли всех нас». Даже тех материалов, видеозаписей, которые у нас есть, хватит на огромное уголовное дело.
Что касается Херсонской, Запорожской областей, то там молчание, люди не стремятся идти на контакт. Но мы не искали возможностей с ними поговорить, там у нас были другие дела. Расскажу один забавный случай. Нашу группу разместили ночевать в одном пустом общежитии. Видела нас только вахтерша, а утром выходим — целый консилиум местных жителей собрался и смотрят на нас как на невиданное явление. Не поленились встать в 6:30. Я им говорю: «Доброе утро». Они молчали-молчали и отвечают: «Доброе». И все, тишина (смеется). Мы прошли в свой автобус и уехали.
Сложно делать какие-то выводы, но опять же никто не кричал, что явились оккупанты, не призывал нас убраться с их земли. Я заметил у них лишь затаенный интерес. Смотрели, как будто мы инопланетяне и неизвестно, что будем дальше делать: вдруг немедленно объявим репрессии, или что у нас на лицах написано? Тогда было начало марта. А сейчас мои ребята, которые там работают, рассказывают, что все меняется на глазах. Местные не то что бросаются на шею, но приходят за гуманитарной помощью, смотрят российское телевидение, получают от России пенсии, пособия. Там уже проводили социологические замеры: кто-то смирился, что теперь, скорее всего, окажутся в России, а кто-то с воодушевлением говорит, что жили на Украине, а сейчас, не переезжая с места, окажутся в России или Херсонской народной республике. Так что у многих психика оказалась мобильной, поэтому быстро набрали администрацию из местных. Администрация — это не какой-то советник губернатора или мэра, это ЖКХ, кабинеты всех уровней. Так происходит не только в Херсоне, а во всех городах, деревнях. Везде надо посадить в администрации тех, кто говорит: «Я буду работать с Россией». Таких людей тоже много.
Однако ситуации в Херсоне и Мариуполе разные. В втором шли тяжелые бои, поэтому местные обижены даже не на атакующих, а на тех украинских военных, кто остался в городе. Если бы они оставили город, то таких был разрушений не было. В Херсоне все произошло быстро, хотя потери тоже имелись, морги заполнялись вээсушниками, членами территориальной обороны. Но российские войска стремительно вошли в город, он не подвергся таким сильным, как в Мариуполе, разрушениям. Хотя и в Херсоне есть те, кто потерял детей, мужей. Но при общем пересчете на всю область выходит, что их довольно мало. Допустим, в городе живут 400 тысяч человек, поэтому потеря 400 человек не очень заметна. Остальные говорят: «А у меня никто не служил, я не обязан воевать с русскими. С чего мне воевать? Я жил и дальше буду жить. Они что, мне мешают?» Такие настроения там. Никакой массовой гражданской войны нет, во всяком случае такой, какой хотел бы Киев.
— А партизанщины?
— Она была и есть. В том же Херсоне, но не в Мариуполе. Какая там партизанская война? Там везде русские и чеченцы. В Херсоне в основном подростки. Было несколько диверсионных групп профессионалов, которых ликвидировали. Поскольку оружие там тоже всем раздали, то какие-то подростки обстреливают кого-то. Но это не так, как было в Чечне в 1995 году. Может, есть там 20 или 200 партизан, но с ними работают, прочесывают дачные поселки, «зеленку» и вылавливают. Это не тотальная гражданская война, это не 10 тысяч человек, которые взяли оружие и обещают биться до последнего. Это считанные люди, которых можно вычислить. Горячая точка — это Донбасский котел, там идет страшный бой. На всей остальной территории, где уже стоят наши войска, все проблемы решены.
— Корректно ли сравнивать Мариуполь со Сталинградом? По разрушенной инфраструктуре…
— Во-первых, некорректное сравнение. Город восстановят быстро. Во-вторых, это неправда. Нам и украинцам показывают разрушенные и сгоревшие дома. Но это не все дома в Мариуполе. Внутри кварталов осталось огромное количество уцелевших зданий. Поэтому все быстро восстановят. Мы же Грозный восстановили, который теперь вон каким красивым стал. А был весь разрушен. Так что в Мариуполе все произойдет быстрее.
— Допустим, еще другое сравнение, тоже, наверное, некорректное. Брестская крепость наоборот, потому что там есть специальные коммуникации…
— Да, в «Азовстали» огромные коммуникации. Можно было бы этот вопрос уже решить. Но там от 200 до 400 наемников, которых наши войска не хотят уничтожать. Это нереальные козыри в переговорном процессе с Западом и Украиной. Может, там оказались иностранные специалисты или офицеры высокого звания. Поэтому их не убивают, а дают возможность сдаться. А Киев говорит: «Не сдавайтесь». Европа тоже приносит этих людей в жертву. Другой вопрос, как они до такой дурости дошли, что оставили их там. Еще 24 февраля должны были немедленно отозвать всех наемников. Вместо этого оставили их даже не в Киеве или Полтаве, а Мариуполе. Это поразительно!
— Сколько было наемников? Насколько это серьезная сила?
— Не могу назвать конкретных цифр. Наемники приезжают и уезжают с Украины в зависимости от операции. Они заключают контракты на определенное время. Да, наемники — серьезная сила, но не катастрофическая. Тему раздувают у нас в СМИ. Но дело в том, что еще в 2014 году на Украину приехало много наемников. Допустим, только польских паспортов среди убитых наемников было под 80. Это много, потому что убивают не всех, допустим, а каждого пятого, может, каждого 10-го, может, каждого 20-го. В общем, их было много, тем не менее все операции так или иначе отыграли: Дебальцево, Иловайск, донецкий и луганский аэропорты — везде победили. Наемники не смогли совершить перелом. И потом, собственно, горячая фаза закончилась, началось позиционное противостояние.
Сейчас снова началась горячая фаза. Думаю, счет наемников идет на тысячи. Возможно, до 10 тысяч человек заключили контракты. Им же деньги платят за это. Но не надо преувеличивать их профессиональную значимость. Во-первых, они часто не владеют ни русским, ни украинским языком, не понимают команды. Цельное подразделение из них не создашь, потому что кто в лес, кто по дрова. И потом, из них огромное количество не имеют военного опыта. Это просто люди, которые всю жизнь играли в компьютерные игры, а потом решили, что так же будут стрелять. Я говорю об этом спокойно, поскольку у нас тоже было много добровольцев. Например, в моем батальоне человек 10, среди них чехи, французы, итальянцы, серб. Но они вообще приезжали почти бесплатно, потому что у нас зарплата была 16 тысяч рублей. В этом смысле добровольцы хотя бы мотивированные. Воевать из них никто не умел, кроме одного серба. Просто захотели и приехали.
Со стороны Украины среди наемников есть 1 или 5 процентов реальных профессионалов, но они не решат исход военной операции. Поэтому наемники в Мариуполе сейчас важны в другом смысле. Допустим, взять их в плен, а потом окажется, что это 100 французов. Значит, Эмманюэль Макрон легализовал отъезд французских граждан на Украину. Кто его просил, согласно каким законам? Как он будет оправдываться — непонятно. Или вдруг окажется, что там американский генерал. А что он делает на Украине? Как вы будете его менять? А русские станут у него показания под запись брать. Медицина дошла до таких возможностей, что необязательно человеку раскаленными щипцами ухо отрывать. Ему просто дадут нужную таблеточку — он все расскажет. Об этом давно все службы знают.
— И не надо пытки устраивать…
— Какие пытки? Просто правильно, хорошо попросят человека, и он все расскажет. Мои товарищи-спецслужбисты говорят, что нет людей, которые не рассказывают, попадая в плен. Если надо, чтобы они что-то рассказали, — все скажут.
— А ваше участие в спецоперации, насколько я понимаю, и идеологическое, и физическое?
— Разнообразное, я сразу всем занимаюсь, мне все интересно, я любопытный, как ребенок.
— При этом многие признают: по большому счету мы информационную войну проигрываем.
— Ерунда!
— Почему?
— Потому что нам не принадлежат европейские СМИ, поэтому они публикуют все, что хотят, а вернее, все, что желают их хозяева. Европейские СМИ в основном контролируются американцами. То есть мы не явились на соревнования. Как мы можем выигрывать информационную войну, если у нас там нет своих СМИ? Они отключили даже нашу Russia Today. Остальные СМИ — их.
Что значит соревнование? Допустим, проходит шахматный турнир, а туда не поехал никто из наших. Мы говорим, что проиграли турнир? Мы в нем не участвовали. И в этом турнире мы тоже не участвовали. Они там сами пишут что хотят, сами анализируют, сами по этому поводу возмущаются и плачут. Это все не имеет никакого значения.
Но поскольку мир все равно открытый, то даже несмотря на то что они ничего не публикуют, информация все равно начинает выползать — через блоги, видео. Тысячи людей, потом сотни тысяч, потом миллионы начинают получать другую картинку. И уж точно политический и журналистский истеблишмент в Европе на самом деле, конечно же, понимает это. Сейчас он осознаёт сложность ситуации, а потом поймет все катастрофические украинские ошибки. Вот это имеет значение. А то, что они впаривают сейчас людям туфту, так они всегда это делали начиная с 1945 года. Поэтому у нас нет возможностей, чтобы играть с ними. Они не читают по-русски, у нас там нет своих 100 газет на английском языке, как и своих сайтов, которые они тоже закроют.
— А внутри России мы не проигрываем информационную войну? Сейчас в РФ пришлось закрывать либеральные СМИ, то же самое «Эхо Москвы». Хотя Алексей Венедиктов* пытался держать какой-то баланс, давать слово патриотическим силам. В итоге у него теперь нет ни того ни другого.
— Это обычная история. Я вам опять же хочу сказать совершенно серьезно, что никакой аналог «Эха Москвы» не мог бы никогда существовать ни во Франции, ни в Италии, ни в Великобритании. Его и не было никогда. Ни аналога «Новой газеты», ни даже «Собеседника». Ничего подобного там нет и быть не может. Россия в этом смысле была предельно либеральной и демократической страной. Ведущие СМИ все время занимали перпендикулярную и параллельную государству позицию. А то, что их закрыли, — это обычная среднеевропейская реакция на слишком мешающие государственным делам голоса.
Когда вы об этом говорите, вообразите, чтобы в Германии, Франции или Италии издавались газеты или хотя бы одно СМИ, которое рассказывало бы о бомбежках Донбасса, о том, что на самом деле все не так, что Украина сама устроила погром в Буче. Ни одна газета в мире об этом не напишет.
Нам говорят: «У вас там „Эхо Москвы“!..» А у вас есть подобная газета? Хоть одна, которая продается на лотке в Париже? Ее там нет. Недавно у меня итальянка спрашивала, как в России обстоят дела со свободой слова. Я говорю: «А у вас что?» Она тут же начала: «Я не отвечаю за нас, а приехала спросить у вас». Но я знаю, что у них нет подобных газет, поэтому для них мы все плохие, а в Донецке одни сепаратисты. Детский сад! Никакой демократии в мире нет, и мы точно такие же, как и все остальные. Мы, что ли, белые вороны?
— Как вы видите денацификацию в действии? Что это может быть, по каким лекалам? Возможно, это какой-то вариант наподобие того, как в свое время после Великой Отечественной войны разделилась Германия на ГДР и ФРГ или еще как-то?
— Как-то так и должно быть. Разделилась Украина, но процесс надо контролировать. Для полной денацификации нужно перезагрузить не только политический класс в Киеве, но и все образовательные программы. Я в Херсоне раздобыл учебники для 11-го класса по украинской истории. Это просто кошмар! Реально неонацистские учебники. На обложке свастики нет, но везде Бандера, Шухевич, Мазепа, Петлюра. Это безобразие возведено в ранг нормы. Они так преподают свою историю и не стесняются. Поэтому самая нацифицированная часть Украины — это, конечно, молодежь. Поэтому наша интеллигенция туда приезжает и говорит: «Никаких фашистов не видим. Где они? Нет никаких фашистов!»
А почему в Херсоне диверсионные группы состоят из подростков? Именно поэтому. По этим учебникам выучились — и никакой другой картины мира у них нет. Поэтому денацификация — это смена образовательной парадигмы. Надо переименовать улицы, снести все памятники и сменить образовательную программу в школах и университетах, а еще разогнать киевскую Академию наук, чтобы они больше этого не писали. Так выглядит денацификация, никак иначе ее не провести. А у нас думают, что придем и скажем: «Давайте больше свастики не рисуйте!» Это не денацификация и никакого отношения к ней не имеет. Еще 10 лет по этим учебникам отучатся — и будут иметь еще 20 миллионов таких же зомби.
— Можно ли все-таки говорить о том, что в Донбассе до нынешних событий был геноцид? Например, один знакомый священник из РПЦ ездил накануне спецоперации в составе делегации туда, общался с местными священниками. Они рассказывали, что были случаи, схожие с тем, что происходило во время Волынской резни. Действительно ли происходили такие трагические события?
— Реально были случаи катастрофических жертв и массовых убийств. Десятки людей расстреливались и подвергались пыткам, а женщин держали в подвалах, насиловали и убивали. Много всего подобного происходило. Конечно, и прорусское сопротивление было изуродовано, посажено в тюрьмы, убито. Речь идет о тысячах человек. Но мы, взрослые люди, должны понять, что термин «геноцид» применяется согласно строго юридическим формулировкам. Мы потеряли в Донбассе 14 тысяч человек среди мирного населения. Мы сами начали говорить, что это геноцид. Если сейчас (а это неизбежно случится, прости меня, Господи) украинская сторона потеряет 14 тысяч человек, тоже скажут, что это геноцид. Понимаете? Я бы не хотел называть геноцидом ни то ни другое. Они, безусловно, ведут совершенно зверскую форму военной кампании 2014–2015 годов, когда осмысленно обстреливались города. Это безусловно. Но если мы настолько будем вольно использовать термин «геноцид», то, конечно, при иных обстоятельствах мы можем применять этот термин и по отношению к северо-кавказским кампаниям в Чечне, и по отношению к нашей афганской кампании и так далее. А те кампании, которые ведут США, — это вообще геноцид на геноциде. Этот термин просто сотрется вконец.
Если вы заметили, я не употребляю слово «геноцид». Я знаю его даже лучше, чем те, кто его произносит, и не сравниваю спецоперацию с Великой Отечественной войной. Это повышение ставок, в котором мы не нуждаемся. Неонацистские элементы в украинской государственности сами по себе отвратительны и неприемлемы. Для того чтобы с ними бороться, необязательно называть это Великой Отечественной войной, а происходившее там — геноцидом. Необязательно. А мы хотим как-то накрутить, в ответ тоже все накручивают. У Украины — «священная война», в Европе — тоже «геноцид». Так мы и обесцениваем все слова. Если там ведут себя как дети малые, давайте сами не будем себя так вести. Нет в этом необходимости, я противник этого.
— Насколько можно говорить о безопасности с российской стороны? Контролируем ли в полной мере воздушное пространство — в Брянской, Белгородской областях?
— Дело в том, что у нас же не Украина оппонент и неприятель, а вся мировая разведка с космическими спутниками. Наша совместная с Украиной граница — тысяча километров, она огромна. Создать там абсолютно закупоренную буферную зону в принципе невозможно. Мы не можем через каждый метр расставить по солдату и через каждые 50 метров — по пушке, миномету и так далее. Это невозможно. В итоге появляется возможность просочиться либо пешему человеку, либо ползучей змее, либо низко летящим вертолетам. Это все производится при помощи наблюдательных систем наших «дорогих» американских и европейских партнеров. Они смотрят-смотрят-смотрят, а потом подают сигнал украинской стороне: здесь попробуйте зайти — у вас есть высокие шансы. При этом, конечно, мы показываем чудеса — все, что летит, как правило, сбиваем. Если перелетает, мы на обратном пути тоже сбиваем. То есть мы задачу поняли и перед собой поставили. Поймите, что мы не Украине оппонируем. Разве Россия круче Украины, Европы и Америки, вместе взятых?
— Конечно, нет.
— Поэтому могут возникнуть некие сложности, надо понимать уровень поставленных задач. Мы справляемся с ними. Просто граница с Украиной огромная. С Чечней была совсем маленькая граница, но ваххабиты расползлись по всей стране и взрывали дома один за другим. Очень сложная работа была, а сейчас еще сложнее.
— Стоит ли опасаться террористической активности внутри России далеко от границ с Украиной?
— Не будем запугивать людей. Тем более наши спецслужбы вышли на совершенно иной уровень — и ФСБ, и разведки — внешняя и внутренняя. До этого у нас было много неприятностей, мы их пережили, они нас многому научили. Теперь система безопасности хорошо отлажена. Страна действительно едина. Анклавов, где могут зародиться самые неожиданные формы террористического противостояния, в России нет. Мы очень сильно отличаемся от тех же Франции или США, где есть определенные национально-этнические или религиозные зоны, куда полицейские не суются, где черт знает что может произойти. У нас в стране такого нет, несмотря на критику миграционной политики и прочего. В целом, конечно, какие-то эксцессы возможны, но никакой череды катастроф точно не предполагается. А так, конечно, как пелось в песне: «Следи за собой, будь осторожен».
— Есть ли у нас понимание того, насколько долго будет продолжаться спецоперация, как вы считаете? Это месяцы? Энтони Блинкен недавно заявил, что до конца года все уже закончится. Или это все-таки на годы?
— У нас Вторая чеченская война началась в 1999 году, а закончилась в 2002-м, длилась три года. Чечня в несколько раз меньше Украины. Если всерьез к этому подходить, то это, конечно, на годы. А если выйти на какую-то ступень перемирия, а потом начать иными способами воздействовать, то, может быть, и быстрее. Пока же шансов того, что спецоперация закончится за месяц, я не вижу. С моей точки зрения, нет.
— Может, до конца года?
— Мы брали Мариуполь 30 дней. В городе были 15 тысяч человек, а в донбасской группировке — 100 тысяч. Там пять крупных городов. Поэтому еще пять месяцев как минимум потребуется, чтобы все взять. А после этого мы достаточно стремительно пойдем на Киев. Может, одесскую или одесско-николаевскую операцию начнем — плюс еще пять.
— Как мы будем с этими территориями поступать потом? Как станем разбираться? Понятно, что никто не хочет серьезных разрушений в том же Киеве…
— Если не будут сдаваться, в Киеве произойдет то же самое, что и в Мариуполе, только еще хуже. Как в Грозном — ничего от Киева не останется.
— Что нужно сделать, чтобы этого избежать?
— Отключить Владимира Зеленского от телефона Джо Байдена или с кем он там на связи, чтобы Украина сама принимала решения. Он подконтрольный человек, которые говорит дикие вещи: «Мы не будем вести переговоры, если вы захватите Мариуполь». Так захватили уже. Или: «Верните нам Донецк, Луганск и Крым, тогда будем вести переговоры». Причем сначала диалог был более или менее конструктивным. Первые три дня, пока русские стояли у Киева, казалось, что можно о чем-то договориться. Как только ушли, все изменилось. А завтра они еще начнут требовать Кубань с Ростовом. Речь даже не идет о том, чтобы дальше вести переговоры. Диалог идет о том, что там, в пункте управления, скоординировали ситуацию так, что не должно остаться людей ни донбасской группировки, ни Киева: все должно быть разнесено в хлам, а потом на Россию повесить еще и руины Украины. Пусть она потом с ними разбирается, а мы, мол, пока Россия кормит еще 40 миллионов украинского населения, против нее введем дополнительные санкции. Тогда, может, Россия рухнет, что-нибудь произойдет: революция, восстание против Путина или еще что-то. Вот такой расчет. Мол, пока не погибнут все украинцы, сдаваться не будем.
— Запад воюет с Россией до последнего украинца?
— Да.
— А возможно ли как-то взять в оборот Зеленского, выкрасть его?
— Его охраняют лучшие спецслужбы мира. Как только русские появляются у Киева — он сразу куда-то исчезает. Нашли способ как-то быстро его перемещать. В Польше может находится. Он не сидел на Банковой, когда все это происходило. Вероятно, мог там появляться, но не уверен. При определенной политической ситуации его просто вывезут — и все. В другом месте будет находиться.
— Гарантий безопасности никто не может дать, только мы сами себе?
— Нам могут дать только гарантии опасности. Безопасности — не знаю.
— 800 тысяч беженцев переправились на территорию России. Есть ли у нас какие-то гарантии того, что там нет диверсантов?
— В основном приезжает население из Донецка и Луганска, из Херсонской или Запорожской областей сотни или тысяч человек. Как правило, это семьи с детьми. Это русскоязычное население, у которого легко пробить биографию. Это же не беженцы из Сирии и Ливии, которые непонятно откуда появились и что у них на уме.
Если бы существовала угроза диверсантов, то проблема проявилась бы за последние 8 лет. Еще тогда, в 2014 году, предполагали, что после приезда от 2 миллионов до 4 миллионов беженцев с Украины могут начаться теракты. Но за это время не было ни одного случая. Никто никого не отравил. Украинцы везде работали, например на стройках. Ничего подобного не случилось за 8 лет, так почему сейчас это должно начаться? Было то же самое — «отняли» Крым, Донецк, Луганск, шел вооруженный конфликт, люди гибли, но ничего не произошло. Значит, есть возможности все это нивелировать.
— Когда уезжаете в Донбасс?
— Жду сигнала. Хочу поехать уже на другие территории, там чуть сложнее. В Херсон могу приехать всегда, в Запорожье, Донецк, Луганск — тем более. Хочется в другое место попасть. Сейчас не как в 2014 году, когда можно было просто границу пересечь, взять автомат и пойти. Сейчас посложнее.
— Почему вы все-таки не пошли в Госдуму?
— Там есть люди, которые работают вместо меня очень эффективно. А у меня много дел. Сейчас вместо них пришлось бы ходить в Госдуму каждый день. Зачем? Есть люди, которым нравится ходить в Думу, вот пусть они и ходят. Каждый должен заниматься тем, что сообразно его возможностям.
— Вы говорили о том, что у депутатов есть много возможностей помогать беженцам. А когда помогают по чуть-чуть — это скорее пиар?
— Любая помощь хороша. Можно чуть-чуть помочь — и человека спасти, вселить в него веру в человечество. Люди деньги переводили в те годы, переводят и сейчас. Знаете, за все эти годы (а мой фонд существует 8 лет) я практически никогда не встречал супербогатых и сверхуспешных людей, которые осуществляли помощь. Таких нет. Есть те, кто зарабатывает 20 тысяч рублей, но 5 тысяч присылают. Или зарабатывают 50 — присылают 25 тысяч. А те, кто зарабатывает 500 миллионов, не приходили ко мне в гости, не звонили.
Однажды был случай. Есть один нижегородский долларовый миллионер — к нему зашли, сказали: «Захар помощь собирает». Он дал 15 тысяч рублей и сказал: «Захару верю». 15 тысяч рублей дал. Еще так мне это преподнесли, что мне хотелось их обратно бросить, но потом думаю: «Ладно, возьму».
https://nandzed.livejournal.com/9152259.html
astroskop
