Александр Генис: У каждой войны есть своя философия. И если теперь сами философы редко сражаются на фронте, как это бывало в древности, например, с Сократом, то их идеи, концепции, мыслительные конструкции дают обоснование войнам. Даже тогда, когда в пылу битвы никто не думает об идеях, они направляют оружие соперников, более того, философия подготавливает и оправдывает конфликт, ибо служит ему идеологической платформой. (Так, во время Сталинградской битвы один английский журналист сказал, что в этом отчаянном бою левое гегельянство сражается с правым.)
Вторжение Путина в Украину на первый взгляд обходится без философии и представляется актом беспричинной, слепой и безмозглой агрессии, которая никому не принесет какую-либо выгоду. И тем не менее и у этой войны есть философия, которая толкнула Кремль на безумную авантюру.
Об этом мы сегодня разговариваем с профессором Эморийского университета в Атланте Михаилом Эпштейном. За долгие годы сотрудничества с ним у нас на радио я привык называть Михаила “мастером поэтической мысли”, ибо его размышления на самые актуальные темы обычно опираются на первоначальные, то есть самые глубокие интуиции. И это позволяет Эпштейну разглядеть философскую подкладку газетных новостей.
За долгие годы дружбы мне довелось подглядеть за тем, как работает кузница мысли Михаила. Трудясь без перерыва, она постоянно выковывает концепции. Без них мир для Эпштейна нем, гол, бесприютен, и сырая, неосмысленная реальность непригодна к употреблению. Я сейчас не касаюсь его научных достижений в сложной вязи самых разных гуманитарных отраслей. Я говорю о другой черте творчества Эпштейна. Он, как уже было сказано, мастер поэтической мысли, и это позволило ему срастить художественное и аналитическое творчество в один креативный процесс: вулкан концепций. Сегодня я попросил Михаила “включить” этот процесс для того, чтобы рассмотреть войну в Украине с философской точки зрения, вставить путинскую агрессию в идеологический контекст, найти ему интеллектуальную раму. Я понимаю, что это не приблизит падение нынешнего кремлевского режима, но позволит лучше понять его безумную параноидальную природу. Философский анализ тоже оружие. Как известно, диагноз – уже терапия.
Михаил, я внимательно слежу за вашей реакцией на украинскую войну, в том числе и на то, как она отразилась в колонках, которые вы публикуете тут же, на Радио Свобода. В одной из последних вы описываете систему, если так можно ее назвать, Александра Дугина, которого аналитики считают “мозгом Путина”. Главное в ней, если я правильно вас понял, ненависть к бытию как таковому. Цитирую: “Дугин планировал взорвать весь земной шар, поскольку небытие, по его мнению, в конечном счете лучше бытия. Бытие разделяет людей, а небытие соединяет”. Причем, это и есть русская национальная идея, ибо, опять цитата из вашего текста, “русский Эрос – это и есть Танатос”, то есть, стремление к смерти. Вы называете Дугина “пророком Бучи”, этаким антихристом постсоветского мира, его гностиком. Чтобы разобраться в этом причудливом идейном конструкте, нам надо понять его связь с политикой. Проще говоря, как такая философия может служить Путину, да и какой-либо власти вообще?
Михаил Эпштейн: Философия войны и мира – важная составляющая политической философии. Уже у Гераклита можно найти весьма милитаристские идеи. Для него война – это царь и бог всего, состояние войны является постоянным для мироздания и для человечества. Раскол и вражда стихий обусловливает динамику всего космоса.
На протяжении послевоенного времени, 70 с лишним лет, мы как-то отвыкли думать о войне в силу того, что оружие массового уничтожения привело к осознанию ее невозможности, как самоубийства для человечества. Но есть и такие мыслители о бытии, которые усматривают его цель в небытии. Откровенно это высказывается в евразийской ветви современной идеологии, которая представлена не только Дугиным, но и Михаилом Юрьевым, автором "Третьей империи. Россия, которая должна быть". Этот роман вышел в 2006 г., кстати, в том же году, что и "День опричника" Сорокина. Эти две дистопии (первая из них задумана как утопия) очертили будущее для 2000-х и настоящее для нас. Юрьев изображает именно то, что случилось с Россией и миром в последние месяцы. Это не просто захватническая и грабительская война в Украине, но и ядерный шантаж, который в любой момент может перелиться в реальность третьей мировой. Здесь возникает, естественно, вопрос о том, существует ли такая философия, которая оправдывает гибель человечества, то, что можно назвать “онтоцидом”…
Александр Генис: Гибель бытия.
Михаил Эпштейн: Да, онто-цид — убиение бытия, как геноцид и экоцид – убиение народа и природы, жизненной среды, что тоже сейчас происходит в Украине. Тактика выжженной земли иногда проводится отступающей армией, чтобы не дать возможности агрессору использовать захваченные ресурсы. Но и такая тактика запрещена международными нормами ведения войны. А в данном случае тактика выжженной земли применяется нападающей армией, которая маниакально опустошает украинскую территорию как таковую, превращает в руины целые города. Это противоречит не только международному праву, но и прагматике войны. Даже нацистская Германия старалась не разрушать больше того, что было необходимо для военной победы, чтобы впоследствии оккупировать эти земли с пользой для дальнейшего развития. Нынешний агрессор превосходит рекорды фашизма середины ХХ века по деструктивности военных действий.
Александр Генис: Как такая философия может устраивать Путина? Ведь это философия самоубийства. Каким политическим целям служит эта философия?
Михаил Эпштейн: Политические цели трудно понять в отрыве от некоторых метафизических интуиций. Мне кажется, есть несколько предпосылок, которые приводят современную российскую власть в состояние одержимости, включающей возможность уничтожения человечества.
Первая – это уникальное богатство и ощущение вседозволенности, которую эта власть приобрела за два предыдущих десятилетия. Известна такая антитеза: ворюга или кровопийца; но одно не исключает другого. Когда ты столько наворовал, когда чуть ли не полмира находится у тебя в кармане, возникает пресыщение и искушение дальнейшего шага: от иметь — к быть или не быть. Это легко понять, если вспомнить Достоевского и его сверхпресыщенных персонажей, типа Ставрогина или Свидригайлова, которые кончают самоубийством. Есть доля вместимости для человеческого духа, осваивающего земные сокровища, где-то ему хочется метафизически переступить эту последнюю черту, испытать себя на краю небытия.
Вторая мотивация – это пандемия, которая стерла границы между жизнью и смертью, обнажила хрупкость бытия и приблизила смерть к каждому смертному, в том числе к суверену. Выяснилось, что при всем всемогуществе смерть - хозяйка в его доме, а сам он может отобрать у нее эту роль, лишь угрожая миру ядерным оружием. Желание возместить за унижение, перенесенное во время пандемии, оправдать свой страх, видимый всем, возможно, тоже побуждает к тому, чтобы принять столь активную позицию в отношении конца человечества.
Александр Генис: Михаил, каковы национальные, философские и общекультурные истоки всего этого апокалиптического мракобесия?
Михаил Эпштейн: Каждая национальная философия развивает свою систему понятий. Скажем, "прагматизм" - в американской философии, "субъект" и "дух" - в немецкой, "опыт" - в английской, "разум" - во французской. Русская философия сосредоточилась на понятии целостности, тотальности. "Мол, да, мы пришли позже, чем другие народы, на праздник истории, но зато мы способны их все объединить и возвыситься над их односторонностью”. Поэтому "ничто" очень часто в воображении этих мыслителей перерастает во "все" (а в итоге все оборачивается ничем). Чаадаев, например, в своих "Философических письмах" заявил, что Россия представляет собой ноль в истории человечества, что она не внесла ничего своего в прогресс, в движение идей. Однако в следующем своем, уже оправдательном сочинении "Апология сумасшедшего" он заявляет, что именно потому, что Россия ничего не внесла в сокровищницу цивилизации, она якобы способна стать настоящим совестным судом по делам человечества и примирить все враждующие народности в своем беспристрастном всеведении.
Вот эта вибрация на грани "все-ничто", "ничто-все" крайне характерна для русской мысли. Тоталитарное мышление, которое определило во многом революции и репрессии ХХ века, глубоко коренится в интуициях русской философии, которой ближе всего оказался девиз “Интернационала": "кто был ничем, тот станет всем".
Александр Генис: Михаил, не получается ли у нас, что в украинской войне - хотя бы и отчасти - следует винить ту, самую оригинальную часть отечественной мысли, которую принято называть “русской религиозной философией” со всеми ее китами, начиная с Федорова, Бердяева и так далее?
Михаил Эпштейн: Винить – это слишком сильное слово. Речь идет не о причине и следствии, а о некоем комплексе или психологическом архетипе, который одновременно побуждает философствовать определенным образом и вести определенную политику - то, что можно назвать “тотализмом”. Это, безусловно, присуще русской философии, даже таким прекраснейшим ее представителям, как Владимир Соловьев, кстати, основоположник философии всеединства. В последнем своем сочинении "Три разговора" (1900) Соловьев оправдывает войну и устами генерала, одного из персонажей этого диалога, выступает очень резко против толстовского пацифизма, против непротивления злу насилием. При всем расхождении западников и славянофилов, мы видим, что и у западников есть одержимость идеей всеединого. Еще Белинский, например, считал, что русский человек – это эмбрион чего-то всеобъемлющего, и не наше дело впадать в какую-то дрянную определенность, уж лучше быть ничем, чем не быть всем.
Безусловно, разные оттенки такого "целомыслия" постоянно мелькают и в сочинениях Ленина и других марксистов, и в деятельности террористов, в том числе террористов-христиан, как Егор Созонов (1879-1910). Он взорвал В. Плеве, министра внутренних дел, и одновременно в своих письмах к родным объяснял, почему его христианская вера требует террора – положить душу за други своя, а значит спуститься вместе с Христом в ад. Положить душу – это не просто жизнь свою положить, а сгубить свою душу ради ближнего.
Таким образом, между русской философией и войной не причинно-следственная связь, а симфоническое целое, сопричастность.
МУЗЫКА (Вагнер, Гибель богов)
Вы слушаете подкаст Александра Гениса “Взгляд из Нью-Йорка”. Сегодня в новом эпизоде подкаста "Генис: Взгляд из Нью-Йорка", в рамках цикла передач, посвященных культурологическим аспектам войны путинского режима с Украиной , мы беседуем о “репетиции Апокалипсиса”, который устраивают путинские философы.
Александр Генис: Одной из главных фигур, повлиявших на Путина, называют Ивана Ильина, знаменитого философа, лучшего знатока Гегеля. Вот созвучная сегодняшнему дню цитата из Ильина: “Мировая закулиса хоронит единую национальную Россию.” При этом я встречал интересную аналогию из Достоевского: Путин при Ильине, как Смердяков при Иване Карамазове: второй витийствует, а первый убивает. Как Вам такая параллель?
Михаил Эпштейн: На мой взгляд, Ильин не слишком даровитый и глубокий мыслитель. К сожалению, расплывчатость или развинченность мысли свойственна русской философии, поэтому она на Западе часто считается не философией, а публицистикой. Это плетение словес, витиеватость, бездна всяких пожеланий к мирoзданию. Да, Ильин оправдывал нацизм, да, он был философом государства и диктатуры, но найти у него сколь-нибудь оригинальную и структурно выраженную мысль трудно. Он мыслил своим "поющим сердцем" — так выспренне Ильин назвал одну из своих философских книг. Такой у него стиль: цветистый по словам, бесцветный по мысли. К тому же он был злой мыслитель, воинственно-пафосный.
Все евразийство, как правило, очень злое по интенции. Дугин провозглашает "эсхатологический захват планетарной власти... Хитрый и жестокий захват". В катехизисе Евразийского союза молодежи записано: "Мы имперостроители новейшего типа и не согласны на меньшее, чем власть над миром. Поскольку мы — господа земли, мы дети и внуки господ земли. Нам поклонялись народы и страны... Мы все вернем назад". Это дешевое, вульгарное и вместе с тем, безусловно, опасное и агрессивное ницшеанство. С точки зрения философской это просто плевок в адрес Запада, ничего более субстанциального. Но в плане практических действий, поскольку эта риторика обеспечена ядерным оружием, к ней надо прислушаться.
Александр Генис: То, что вы описали, очень подходит к Путину. По-моему, это действительно годится для философского обоснования власти в Кремле. В разговоре о философском обосновании путинской агрессии нам не избежать еще одной крупнейшей фигуры нашего времени - Солженицына с его геополитическими построениями. Сейчас нельзя не вспомнить, что этот апостол свободы, которому мы все во многом обязаны освобождением от коммунизма, отказался принять награду от Ельцина, но взял ее из рук Путина. Какова роль философско-политических опусов Александра Исаевича во всем происходящем?
Михаил Эпштейн: Как вы справедливо заметили, мы во многом обязаны Солженицыну своим освобождением от коммунизма. Мой долг, мое чувство благодарности к нему перевешивает все упреки, которые я мог бы ему высказать. Я не вижу особого идейного присутствия Солженицына в нынешней агрессии России против Украины и западного мира. Главная работа Солженицына философского-политического плана – это "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни" (1973) в сборнике "Из-под глыб". Там он призывает к обращению России внутрь себя, прекращению всяких международных политических и военных авантюр. Рассматривая нацию как цельную личность, Солженицын вменяет ей в добродетель смирение, а не гордыню. Надо сказать, что там впервые появляется термин "национал-большевизм", причем в крайне отрицательном освещении. Солженицын констатирует: появилась холодная и жестокая идеология, согласно которой русские всегда во всем были правы и как православные, и как коммунисты, и вся их история беспорочна. "Всё это вместе у них называется русская идея. (Точно назвать такое направление: национал-большевизм.)" "Мы русские, какой восторг!" — воскликнул Суворов. А Солженицын добавляет: "Но и какой соблазн!"
Конечно, у Солженицына можно найти противоречия. Например, он полагал, что политическое будущее России – это развитие земства, местных микроструктур власти, растущая самостоятельность органов самоуправления. Вместе с тем он, действительно, считал необходимым союз России, Украины и Беларуси — союзное государство с добавлением, возможно, северного Казахстана. Это уже в работах 1990-х гг, прежде всего, "Как нам обустроить Россию?" (1990). Но в принципе он был против имперской экспансии. С точки зрения нынешнего евразийства, Солженицын – это явление ретроградное, обращенное к прошлому, это остатки славянофильства. Ведь евразийцы далеко не славянофилы, между ними такая же разница, как между хищными и травоядными. Евразийцы презирают славянофилов за их робость, за то, что они ограничивают свои интересы допетровской Русью, погружены в свой домотканый, доморощенный быт. Евразийство же – это воля к власти, к экспансии.
Александр Генис: С другой стороны у Солженицына помимо всего, что вы сказали, была и другая работа "Письмо вождям", которое вы, конечно, прекрасно помните. Суть этого послания: берите власть, но откажитесь от коммунизма. Разве это не руководство к действиям Путина?
Михаил Эпштейн: Солженицын был сторонником развития России вглубь, прежде всего путем освоения северных и восточных территорий. Скорее это была изоляционистская позиция: давайте займемся собой, как подобает верующему человеку, который печется прежде всего о собственной душе. А всякие поползновения о том, чтобы владеть миром, вторгаться в чужие дела, нужно отринуть – это соблазн гордыни. Когда он дает совет вождям отречься от коммунизма, он имеет в виду именно советскую установку на завоевание мира, "всемирную революцию". Православие для Солженицына – это не то православие, с которым мы сталкиваемся сегодня, не церковное чиноначалие, иерархия, которая встраивается в милитаристское государство и ему служит. Солженицын вообще был довольно далек от церкви; нравственный аспект веры для него был важнее конфессионального и клерикального. Так что я не думаю, что Солженицын поддержал бы нынешнюю реваншистскую и самоубийственную политику российских властей.
Александр Генис: Я, конечно, не берусь переводить наш разговор в сослагательное наклонение, достаточно того, что это делают российские власти, которые пытаются мобилизовать всех, кого могут, в свою армию: и Чайковского, и Рахманинова, и Пушкина, и Бродского, кого угодно. Но я не могу не вспомнить, что когда Солженицын вернулся в Россию, он сказал: "Единственный способ в России выжить – это стать по-настоящему христианским государством". И я тогда подумал, что поскольку до сих пор не было по-настоящему христианского государства, почему надо начинать с России, лучше бы начали с какой-нибудь другой менее пострадавшей державы. А наш коллега Борис Михайлович Парамонов тогда сказал, что: "По-настоящему религиозную державу строят”.
Но давайте поговорим о другой составляющей нынешней философии. На сегодняшнем дне лежит густая тень фашизма. Поэтому, говоря о философии, нельзя не вспомнить Хайдеггера, соблазненного Гитлером. Сам философ объяснял это тем, что не может "созерцать образованный народ без метафизики. Это как величественный храм без святилища". Можно ли считать вымыслы путинских философов попыткой найти или вернуть русскому народу свою метафизику под названием “русский мир”? Не зря власти начали усиленно заказывать своим штатным идеологам "национальную идею", которая вместо кодекса коммунизма "сплотила" бы народ. Что вы думаете по этому поводу?
Михаил Эпштейн: Если я правильно помню, национальную идею первым стал "заказывать" Ельцин. Он рассчитывал на либеральную интеллигенцию 1990-х годов и бросил клич: давайте создадим свою национальную идеологию. Ничего из этого не получилось. Путин тоже долгие годы рассматривался как совершенно не идеологический человек, занятый в основном коммерцией, коррупцией и барабанным патриотизмом. Но в конце концов он усвоил идеологию жалчайшего стиля, ту, что слышится у российских "буревестников" типа Проханова и Прилепина: "наша национальная идеология – война".
Что касается Хайдеггера, то его представление о народе как о носителе метафизики, как о храме и святилище — это верный путь к войне. Когда разговор заходит о сущности бытия, о "сутствующем", то мне слышится в этом голос небытия. И в самом деле, бытие, по Хайдеггеру, ничтожит себя, а значит, требует войны. Его "фундаментальная онтология", которая вся опирается на понятие "ничто", переходит в онтоцид. Отсюда у Хайдеггера поддержка Гитлера, того экзистанса, который оправдывает войну, голую, слепую, безудержную волю к власти. Да простят меня поклонники Хайдеггера, это философия пораженческая, поражение софии и разума.
Между тем, каждому отцу и матери, каждому вменяемому человеку, ответственному за бытие свое и своих детей, свойственна забота о том, чтобы бытие продолжалось и оберегало себя. Не нужно придумывать какую-то особую "антивоенную" философию. Сам факт нашей жизни есть императив, указание того, что нужно делать: воспроизводить и умножать тот источник жизни, из которого мы сами "излиты", переливать его в других. Данность содержит в себе задание. Живешь - оживляй. Вышел из тьмы - выводи других. Родился - рожай. Ешь - корми. Думаешь - пробуждай мысль. Все глаголы своего бытия превратить в переходные.
Это творческое отношение к бытию, или, как выразился, Альберт Швейцер, "благоговение перед жизнью", мне кажется самым ответственным постулатом современной философии, которая может противостоять безумию путинско-дугинского милитаризма: простое, здравое представление о том, что мать должна кормить детей, отец должен заботиться о благосостоянии семьи. Вот с этого надо начать, и этим, может быть, и закончить.
Александр Генис: Михаил, в завершение нашего разговора я хочу задать такой вопрос: как лично Вам представляется выход из философского тупика, в который сам себя завел путинский режим и его апологеты? Вы уже начали отвечать на этот вопрос. Насколько я знаю, скоро выйдет книга, которая продвинет нас в этом направлении.
Михаил Эпштейн: Только что объявлено о скором выходе моей книги, которая называется "Первопонятия. Ключи к культурному коду". Там, действительно, речь идет о первопонятиях, то есть основополагающих единицах мышления, таких, как жизнь, смерть, бессмертие, ум, безумие, народ, власть... Книга включает 60 таких первопонятий в алфавитном порядке, от безумия до чуда. Хотя книга была завершена почти год назад, мне кажется, что сейчас, когда война разрушает самые базисные представления о жизни и ее смыслах, важно вернуться к этим первопонятиям. Например, понять, что есть разница между витальностью и агрессивностью. Это одна из тем в статье “Жизнь": агрессивность – не полнота витальности, а пустота национальной или персональной жизни, которая ищет себе наполнение в том, чтобы захватывать чужое. Мертвые хватаются за живых, чтобы утвердить себя в иллюзии своей жизненности.
Александр Генис: Михаил, как Вы думаете, Ваша книга найдет своих читателей сегодня, когда так трудно произнести разумное внятное слово в России?
Михаил Эпштейн: Я надеюсь. Война способствовала резкой смене понятий в общественном сознании, вернее - разрушению установившихся понятий. Наступил дефолт смысла для множества слов, таких как "война", "мир", "родина", "братство", "свобода". Захват чужих территорий называют "освобождением", а воинскую "честь" и "доблесть" видят в уничтожении мирных граждан. Важно вернуться к основам мышления. “Судьба”, “любовь”, “мудрость”, “душа” - мы используем эти первопонятия для определения множества других понятий, но сами они определяются с большим трудом, даже в философских словарях. Задуматься о них мне представляется одним из самых надежных способов предотвратить разрушение смыслов, а значит, и самого человечески осмысленного бытия.
Философия и война, на Радио Свобода. 
