"Цейхгауз" радует продолжением серии "Ратное дело":
Великанов В. Мехнев С. Курляндская операция 1705-1706 и сражение при Гемауэртгофе. М.: Фонд "Русские витязи", 2016. 88 с.

Всем нам памятна история про то, как Борюсик Соколов использовал порнотворчество Марка Десадова. Но оказывается не один Борюсик так прокололся.

"Публицист, автор многочисленных работ по истории второй мировой войны и гражданской войны в России", а также академик Международной Академии энергоинформационных наук Вольфганг Акунов, больше известный интересующимся историей как заместитель главного редактора "Рейтара", в 2014 г. издал книгу "Берсерки. Воины-медведи древнего Севера".

"Приведем для иллюстрации описанного выше отрывки из трех средневековых саг, в которых говорится о берсерках", - пишет автор. И через несколько страниц приводит текст "Пряди о Нафи сыне Хрекира (из саги о Свиннлауге Свиной Печени)" - одного из культовых произведений Рунета. Вот можно убедиться самим.

Слово "рефлексия" часто принято употреблять с негативным оттенком. Например, нерешительному человеку, который долго колеблется перед тем, как принять малейшее решение, иногда говорят: "Ты рефлексируешь". Между тем, рефлексия - важнейший инструмент, без которого во многих областях сложно добиться успеха. Если, конечно, применять его в разумных дозах; избыточная рефлексия - яд.

Для историка рефлексия особенно важна. Два дня назад я уже писал об этом, но ограничился констатацией факта. Сегодня хотелось бы поговорить поподробнее.

Начну с себя. Когда я поступил на истфак, передо мной встал вопрос о том, какой эпохой заниматься. Мне был интересен ХХ век, я считал новейшую историю в высшей степени актуальной - однако в то же время понимал, что в силу политических взглядов мне будет очень сложно заниматься ею sine ira et studio. И я начал работать над германской историей конца XIX века, которая была, с одной стороны, мне интересна, с другой - в гораздо меньшей степени затрагивала мои личные политические симпатии и антипатии. Я до сих пор считаю, что принял мудрое решение.

Конечно, даже трактовка античности может сильнейшим образом зависеть от политических взглядов исследователя. Любая история связана тысячей незримых нитей с сегодняшним днем, ведь она - наше, а не чье-то еще, прошлое. И поэтому очень важно познать самого себя, понять, как твое собственное мировоззрение влияет на твою объективность.

Поэтому перед началом (и во время) исследования полезно задавать себе следующие вопросы:
- Какие мои взгляды и как могут повлиять на результат моих исследований?
- Имеются ли у меня заранее сформулированные тезисы, от которых мне было бы жалко отказаться?
- Какие эмоции я испытываю, работая над этой темой? Есть ли у меня эмоциональная привязанность к определенным выводам, персонам, источникам и т.п.?
- Есть ли у меня личная симпатия/антипатия к коллегам, занимающимся той же темой? Как она может повлиять на мою работу?
- Насколько сильный дискомфорт я испытываю, когда оказываюсь перед необходимостью признать свою ошибку? В какие моменты и почему у меня вообще в процессе исследования возникает ощущение психологического дискомфорта?

При этом я не говорю, что объективный историк должен выбирать неинтересную ему тему. Это ни к чему хорошему не приведет, без искреннего интереса хорошее исследование не проведешь. Свои пристрастия надо осознавать и вносить соответствующие коррективы в работу, а не пытаться от них полностью избавиться.

Напоследок, как и обещал, скажу несколько слов о том, как неискушенному читателю оценить объективность историка, книгу которого он держит в руках.

Хочется написать: "Поскорее становиться искушенным". Тем более что это - самый честный и правильный ответ.

Способов быстро и со стопроцентной гарантией оценить объективность книги, посвященной сюжету, в котором сам не разбираешься, не существует. Есть лишь ряд косвенных признаков, каждый из которых отдельно взятый страдает очень большой погрешностью и может ни о чем не говорить. Соответственно, смотреть нужно все эти признаки в совокупности - хотя и в этом случае риск прийти к ошибочному выводу остается значительным.

1. Личность автора. При прочих равных профессиональный историк окажется, скорее всего, объективнее непрофессионала. Разумеется, здесь мне могут возразить, приведя кучу обратных примеров. Я их сам могу припомнить не меньше. Остается только повторить - каждый из приведенных мной признаков дает очень большую погрешность. Однако согласитесь, что от профессора Кембриджского университета можно с большей степенью вероятности ожидать объективного исследования ранней истории Британии, чем от академика Академии эзотерических наук им. Мерлина, идеолога Неоязыческого общества возрождения Англии.

Кроме того, имеет смысл задуматься, как профессиональные и личные интересы автора могли повлиять на содержание его труда. Например, если сотрудник Научного фонда партии вигов пишет историю партии тори, его объективность неизбежно ставится под вопрос.

Не лишним также будет посмотреть, есть ли какие-нибудь указания на то, кто финансировал работу исследователя и издание книги, и задуматься, нет ли здесь какого-нибудь "конфликта интересов" с темой исследования.

2. Стиль написания. Если автор постоянно обращается к эмоциям читателя, использует манипулятивную риторику ("Уважаемый читатель, любой дурак понимает, что..." и т.п.) и в целом книга написана скорее в стиле бульварной прессы, то объективности от нее, скорее всего, ждать не приходится. Это не значит, что по-настоящему объективное исследование должно быть написано сухим и трудно перевариваемым слогом, от которого клонит в сон на третьей странице. Историк может - и должен! - писать легко и красиво. На "легко и красиво" - это не значит в стиле желтых газет.

3. Отношение к коллегам. В любом качественном историческом исследовании положено сказать хотя бы несколько слов о том, кто еще занимался этой темой и каких результатов достиг. Если проблема дискуссионная - необходимо упомянуть оппонентов и обрисовать их позиции. При этом автор может не разделять эти альтернативные точки зрения, может жестко критиковать их, даже высмеивать, но при этом должен оставаться в рамках спокойной научной дискуссии. Если автор занимает позицию "все вокруг идиоты, я один умный", в споре с оппонентами на страницах своей книги откровенно переходит на личности и не столько критикует их взгляды, сколько упражняется в изобретении нелестных характеристик - автор с почти стопроцентной вероятностью необъективен. Сложность здесь заключается в том, чтобы провести грань между острой, язвительной критикой профессионала и руганью пропагандиста. Если коллеги и другие исследования вообще никак не упоминаются - это тоже косвенный признак необъективности.

4. Источники и литература. Одна из предпосылок проведения объективного исследования - опора на широкий круг источников и литературы. Если это условие не выполнено, и происходит перекос в сторону одной группы источников, исследование с высокой вероятностью окажется необъективным. Конечно, неискушенному читателю трудно оценить качество источниковой базы. Однако если автор откровенно отдает предпочтение какому-то одному источнику, демонстративно отвергая остальные - это повод задуматься.

5. Наличие изначально заданной точки зрения. Обычно исследование строится по принципу "Постановка цели - изучение - вывод". Если возникает ощущение, что у автора изначально имеется некий вывод, который он затем пытается всеми силами доказать - это плохой признак. Опять же, нередко вполне объективный исследователь может поставить полученный в результате исследования вывод в начало книги, поэтому данный признак может выступать только в качестве дополнительного.

6. Внутренняя логика. Если пропагандист, скорее всего, просто сделает произвольную выборку фактов, то профессиональный историк, даже стараясь доказать некую изначально заданную точку зрения, вынужден будет избегать откровенной лжи и волей-неволей привести те факты, которые плохо укладываются в его концепцию. В этом случае страдает внутренняя логика повествования, выводы оказываются недостаточно аргументированными. Например: "Римские монеты, относящиеся к началу нашей эры, постоянно находят при археологических раскопках на севере Германии. Однако мы можем утверждать, что никаких значимых экономических связей между Римом и этим регионом не было". Сложность здесь в том, что неискушенному читателю бывает непросто оценить, насколько в реальности обоснованным является тот или иной вывод автора. Однако чем больше результатов кажутся "притянутыми за уши", тем больше поводов задуматься над объективностью исследователя.

7. Эмоциональное отношение историка к изучаемому. По ходу повествования часто можно определить, находятся ли симпатии исследователя на чьей-либо стороне. Это часто видно по используемой лексике (хрестоматийное "разведчик - шпион"). Впрочем, здесь надо оговориться, что симпатии и антипатии характерны для любого человека и могут и не влиять на объективность исследования. Если отечественный историк, пишущий о Великой Отечественной, употребляет по отношению к советским войскам слово "наши", это еще не говорит автоматически о том, что его работа необъективна.

Напоследок, как и обещал, скажу несколько слов о том, как неискушенному читателю оценить объективность историка, книгу которого он держит в руках.

Хочется написать: "Поскорее становиться искушенным". Тем более что это - самый честный и правильный ответ.

Способов быстро и со стопроцентной гарантией оценить объективность книги, посвященной сюжету, в котором сам не разбираешься, не существует. Есть лишь ряд косвенных признаков, каждый из которых отдельно взятый страдает очень большой погрешностью и может ни о чем не говорить. Соответственно, смотреть нужно все эти признаки в совокупности - хотя и в этом случае риск прийти к ошибочному выводу остается значительным.

1. Личность автора. При прочих равных профессиональный историк окажется, скорее всего, объективнее непрофессионала. Разумеется, здесь мне могут возразить, приведя кучу обратных примеров. Я их сам могу припомнить не меньше. Остается только повторить - каждый из приведенных мной признаков дает очень большую погрешность. Однако согласитесь, что от профессора Кембриджского университета можно с большей степенью вероятности ожидать объективного исследования ранней истории Британии, чем от академика Академии эзотерических наук им. Мерлина, идеолога Неоязыческого общества возрождения Англии.

Кроме того, имеет смысл задуматься, как профессиональные и личные интересы автора могли повлиять на содержание его труда. Например, если сотрудник Научного фонда партии вигов пишет историю партии тори, его объективность неизбежно ставится под вопрос.

Не лишним также будет посмотреть, есть ли какие-нибудь указания на то, кто финансировал работу исследователя и издание книги, и задуматься, нет ли здесь какого-нибудь "конфликта интересов" с темой исследования.

2. Стиль написания. Если автор постоянно обращается к эмоциям читателя, использует манипулятивную риторику ("Уважаемый читатель, любой дурак понимает, что..." и т.п.) и в целом книга написана скорее в стиле бульварной прессы, то объективности от нее, скорее всего, ждать не приходится. Это не значит, что по-настоящему объективное исследование должно быть написано сухим и трудно перевариваемым слогом, от которого клонит в сон на третьей странице. Историк может - и должен! - писать легко и красиво. На "легко и красиво" - это не значит в стиле желтых газет.

3. Отношение к коллегам. В любом качественном историческом исследовании положено сказать хотя бы несколько слов о том, кто еще занимался этой темой и каких результатов достиг. Если проблема дискуссионная - необходимо упомянуть оппонентов и обрисовать их позиции. При этом автор может не разделять эти альтернативные точки зрения, может жестко критиковать их, даже высмеивать, но при этом должен оставаться в рамках спокойной научной дискуссии. Если автор занимает позицию "все вокруг идиоты, я один умный", в споре с оппонентами на страницах своей книги откровенно переходит на личности и не столько критикует их взгляды, сколько упражняется в изобретении нелестных характеристик - автор с почти стопроцентной вероятностью необъективен. Сложность здесь заключается в том, чтобы провести грань между острой, язвительной критикой профессионала и руганью пропагандиста. Если коллеги и другие исследования вообще никак не упоминаются - это тоже косвенный признак необъективности.

4. Источники и литература. Одна из предпосылок проведения объективного исследования - опора на широкий круг источников и литературы. Если это условие не выполнено, и происходит перекос в сторону одной группы источников, исследование с высокой вероятностью окажется необъективным. Конечно, неискушенному читателю трудно оценить качество источниковой базы. Однако если автор откровенно отдает предпочтение какому-то одному источнику, демонстративно отвергая остальные - это повод задуматься.

5. Наличие изначально заданной точки зрения. Обычно исследование строится по принципу "Постановка цели - изучение - вывод". Если возникает ощущение, что у автора изначально имеется некий вывод, который он затем пытается всеми силами доказать - это плохой признак. Опять же, нередко вполне объективный исследователь может поставить полученный в результате исследования вывод в начало книги, поэтому данный признак может выступать только в качестве дополнительного.

6. Внутренняя логика. Если пропагандист, скорее всего, просто сделает произвольную выборку фактов, то профессиональный историк, даже стараясь доказать некую изначально заданную точку зрения, вынужден будет избегать откровенной лжи и волей-неволей привести те факты, которые плохо укладываются в его концепцию. В этом случае страдает внутренняя логика повествования, выводы оказываются недостаточно аргументированными. Например: "Римские монеты, относящиеся к началу нашей эры, постоянно находят при археологических раскопках на севере Германии. Однако мы можем утверждать, что никаких значимых экономических связей между Римом и этим регионом не было". Сложность здесь в том, что неискушенному читателю бывает непросто оценить, насколько в реальности обоснованным является тот или иной вывод автора. Однако чем больше результатов кажутся "притянутыми за уши", тем больше поводов задуматься над объективностью исследователя.

7. Эмоциональное отношение историка к изучаемому. По ходу повествования часто можно определить, находятся ли симпатии исследователя на чьей-либо стороне. Это часто видно по используемой лексике (хрестоматийное "разведчик - шпион"). Впрочем, здесь надо оговориться, что симпатии и антипатии характерны для любого человека и могут и не влиять на объективность исследования. Если отечественный историк, пишущий о Великой Отечественной, употребляет по отношению к советским войскам слово "наши", это еще не говорит автоматически о том, что его работа необъективна.

Итак, что такое объективность историка и как достичь этой объективности?

Первое, о чем необходимо сказать: историк является не каким-то небожителем, олимпийцем, раскинувшим свои крыла и парящим на высоте над грешной Землей. Он - человек со своим мировоззрением, своими убеждениями, своей системой ценностей. Может ли это не оказывать влияния на его работу?

Разумеется, нет. Как метко писал один из советских исследователей, "партийность может осознаваться или не осознаваться, признаваться или не признаваться исследователем, но она всегда присутствует". Это не плохо и не хорошо, это факт.

Можно ли что-нибудь сделать с этим фактом? Конечно, да. Ключом здесь является рефлексия. Я не могу полностью исключить влияние моего мировоззрения, убеждений, ценностей на мою работу. Но я могу осознавать свои убеждения и ценности, анализировать, как именно они влияют на процесс исследования, и в определенной степени корректировать это влияние.

Таким образом, способность к рефлексии является одним из важнейших качеств объективного исследователя.

Второе важное условие: историк не должен подходить к работе с заранее сформулированным выводом. Это не урок геометрии, где дана теорема и надо ее доказать. В начале работы я могу сформулировать некие гипотезы, однако затем эти гипотезы необходимо проверять, а не подгонять под них материал. Хочу также обратить внимание на то, что говорю о гипотезАХ (множественное число); если их несколько, гораздо сложнее в процессе исследования "катиться по рельсам" в одном изначально заданном направлении.

Пожалуй, даже излишне говорит о том, что исследователь не имеет права отметать те данные, которые ему не нравятся или не укладываются в его концепцию. Вся информация должна подвергаться критическому анализу вне зависимости от личного отношения к ней историка.

Из этого следует также, что объективный историк должен быть открыт для новой информации, готов при необходимости скорректировать свои выводы, если для этого появляются достаточные основания. Точно так же он должен быть открыт для диалога с компетентными специалистами, придерживающимися иной точки зрения на ту же проблему. Исследователь может быть уверен в правильности своих выводов, однако считать их априори единственно верными не должен.

Достаточно часто приходится читать, что одним из ключей к объективности является методологическое разнообразие. На мой взгляд, это верно, однако сам по себе вопрос достаточно сложный, поскольку методология исторической науки, особенно в нашей стране - это дебри, в которых заблудилось не одно поколение молодых исследователей. Само определение слова "метод" является спорным: его применяют и как синоним общего подхода, и как синоним конкретной методики. Поэтому ограничусь тем, что скажу: историк должен уметь применять различные методики, знать основные подходы, существующие в его сфере, их достоинства и недостатки.

Мне могут возразить, что это имеет отношение скорее к профессионализму историка, нежели к его объективности. Однако, на мой взгляд, одно связано с другим, хотя и не прямой линейной зависимостью. Более того, вполне уместно сформулировать следующий тезис: объективности не бывает без профессионализма. Под профессионализмом я понимаю в данном случае не обладание некими внешними атрибутами (диплом, степень, должность), а фактическое овладение "ремеслом историка". Именно непрофессионалы (со степенью и без) часто берутся за исторический материал с целью доказать нечто изначально заданное - и при этом легко игнорируют базовые правила исторического исследования (к примеру, основные принципы критики источников), поскольку попросту не в курсе этих правил.

Мы описали ситуацию с одной стороны. Переместимся по другую сторону "линии фронта" и спросим себя: как читателю (неискушенному, ибо искушенный и сам справится) оценить объективность историка, книгу которого он взял в руки?

Объективность считается одним из наиболее важных качеств не только историка, но и любого ученого. Часто именно объективность (или необъективность) исследователя является ключевой характеристикой, по которой мы оцениваем его деятельность в общем. "N - объективный автор" - а значит, мы можем доверять его выводам.

Сложность заключается в том, что один и тот же исследователь может расцениваться одними людьми как "в высшей степени объективный", другими же - как "совершенно ангажированный". Часто это зависит от того, насколько выводы историка совпадают с желаниями оценивающих его работу. На самом деле, все еще сложнее: один и тот же исследователь может быть весьма объективен, когда пишет об античности, и крайне необъективен при исследовании сюжетов ХХ века. Нырнем еще глубже: а что такое объективность и достижима ли она вообще в исторической науке?

Лет десять назад один неглупый человек сказал мне: "История - это точная наука. Потому что все было так, как оно было, и никак иначе". С этим можно согласиться, можно поспорить. Вопрос, однако, в другом: познаваемо ли это прошлое в том виде, "в котором оно, собственно, существовало?" (Л. Ранке) При этом речь идет даже не о том, что у нас слишком мало информации о каких-то событиях. Речь идет о том, что прошлое - это не только некие действия, но и мысли, намерения, убеждения живших когда-то людей. Мы можем досконально, в мельчайших деталях изучить решение, которое принял монарх или полководец - но мы восстанавливаем только фактическую сторону. Что при этом думал и чувствовал человек, принимающий решение, какими соображениями он руководствовался, мы можем только предполагать.

На столь же зыбкую почву мы вступаем, когда переходим от простого перечисления фактов к анализу и обобщению, к установлению причинно-следственных связей. Здесь тоже нет ничего такого, что было бы дано изначально в однозначном и завершенном виде. Не случайно в конце XIX века была сделана попытка полностью очистить историческую науку от всякого анализа и ограничиться перечислением фактов - попытка, закономерно провалившаяся, в том числе и потому, что сама граница факта уже есть плод деятельности исследователя.

В течение всего ХХ века вокруг проблемы познаваемости прошлого не утихали споры. Наиболее радикальной стала точка зрения постмодернистов, считавших, что историческое исследование - это плод творчества историка, который по сути ничем не отличается от беллетристики. На другом конце шкалы находится мнение академика Ковальченко о том, что история инварианта, и задача историка – "показ того, как это было в его инвариантности. Объяснение того, почему было так, а не иначе". Большинство российских исследователей высказывается более осторожно, однако и здесь есть существенные расхождения. Академик Тишков, например, говорит: "историк должен стремиться к тому, чтобы достичь адекватности написанного им текста реальному ходу истории, но мысль о том, что этого можно достичь – заблуждение". Более радикально высказывался А.Я. Гуревич: "Всякая историческая реконструкция есть ничто иное как определенная конструкция видения мира, относительно которой историки достигли определенного консенсуса. Сама постановка вопроса об объективности исторических знаний некорректна".

И все же этот вопрос можно и нужно ставить. На сегодняшний день большинство теоретиков науки (не только исторической) отказались от претензий на познание некой абсолютной и совершенной истины и говорят о "приблизительно адекватном отображении свойств объекта" как главной задаче.

Таким образом, любая объективность в некоторой степени относительна. Однако из этого вовсе не следует, что ее не существует в принципе. Что означает это "приблизительно адекватное отображение" применительно к исторической науке? Какие требования должен выполнять историк для того, чтобы считаться объективным?

АРЕСТОВАНА МИРОСЛАВА БЕРДНИК
НАДО СПАСАТЬ ЧЕЛОВЕКА!

Сегодня утром из Киева пришла страшная новость – СБУ задержала Мирославу Александровну Бердник.
Она (родилась в 1958 г.) – известный публицист, историк, писатель, диссидент, популярный блогер, член Антифашистского комитета Украины, автор книги "Пешки в чужой игре. Страницы к истории украинского национализма" (2010), выдержавшей несколько изданий.
Ее отец – Александр (Олесь) Павлович Бердник (1926-2003) – украинский писатель, автор 20 книг, один из основателей Украинской Хельсинской группы, участник Великой Отечественной войны в 1943-1945 гг., сидел в Печорском, Воркутинском и Карагандинском лагерях в 1949-1955 гг., потом – как правозащитник в 1979-1984 гг.
Мирослава Александровна не является публичным человеком, она – писатель и историк. Ее оружие – слово. Как летописец она бесстрашно вела ежедневный дневник в ЖЖ и в ФБ, фиксируя факты неонацистских проявлений сегодняшнего киевского режима. Иногда в день она публиковала по 10 постов.
Эта летопись – беспощадный по своей правде и силе приговор преступникам и человеконенавистникам, дорвавшимся до власти на Украине. Было понятно и ей, и ее читателям, что она становится одним из главных обвинителей этого режима. Она писала об этом – понимала, что "бандеризация" ее родины дошла до того крайнего предела, когда тоталитарные щупальцы этого монстра начинают достигать любого инакомыслящего, и ждала расправы.
Призываю всех правозащитников, коллег по писательскому цеху возвысить свой голос в защиту писателя Мирославы Бердник!
Мирослава – православная прихожанка Украинской Православной Церкви. Ее имя – Мария. Призываю всех братьев и сестер к молитве за нее!

Прошу всех друзей и подписчиков максимального перепоста!
На фото: Мирослава с отцом.
Нравится
КомментарийПо

Ибо все же очень хотелось получить честный ответ на простые вопросы:

1) просьба указать ошибки в двух моих основных статьях на тему турок в 1853-1856 гг. (не можете сами, тогда приведите другого критика);

2) просьба указать на "более качественные" работы по туркам на 1853-1856 гг.

А то ведь даты и события мы вспоминаем обычно только самые громкие. Большинство из нас большинство этих "не самых громких" дат и не помнит. Или помним, что было событие, но не помним, когда, а со временем забываем и подробности...

Спасибо за напоминание френду wolfschanze.
17 июля 1944 года 57 тысяч немецких военнопленных солдат и офицеров колонной прошли по улицам Москвы. Посмотрите, кто не видел, и вспомните, кто видел, как это было.

Несколько лет назад мне пришлось (иначе не скажешь) писать учебник по современной Германии. Первая глава, естественно, представляла собой краткий очерк истории страны. Начав писать ее, я для самопроверки положил рядом две книги. Одной из них была книга немецкого историка Хагена Шульце "Краткая история Германии", вышедшая в русском переводе в 2004 году (первое немецкое издание - 1996 год). Второй - монография А.И. Патрушева "Германская история", опубликованная в 2003 году.

Александр Иванович Патрушев - доктор исторических наук, профессор, более 30 лет проработавший в МГУ. Его перу принадлежит более сотни научных работ. Человек хорошо известный в кругах отечественных германистов, от которого вполне логично ждать качественной работы.

Через пару часов работы я стал понимать: что-то не то. Странное подозрение шевельнулось в моей голове. Отложив написание учебника, я начал проверять.

А дальше смотрите сами.

Шульце:
Восточнофранкский король, которому в течение XI–XII столетий суждено было все чаще называться германским королем, господствовал над территориями расселения майнских франков, саксов, фризов, тюрингов, баваров, швабов и, кроме того, к западу от Рейна — над лотарингами и бургундами, которые большей частью говорили не на германских, а на романских языках.

Патрушев:
Восточнофранкские короли, которых с XI в. все чаще называли немецкими, правили в землях майнских франков, саксов, фризов, тюрингцев, швабов, а западнее Рейна - в Лотарингии и Бургундии, где говорили не на немецком, а на романских языках.

Шульце:
Мир, заключенный в Мюнстере и Оснабрюке, немцы в большинстве своем расценивали впоследствии как несчастье, как низшую точку немецкой истории. И действительно, исходя из представления о том, что создание национального государства становилось необходимой целью всей немецкой истории, такое мирное устройство должно было рассматриваться как тяжелый провал. "Значимость имперской власти и национальное чувство, — сетовал в 1889 г. историк Генрих фон Зибель, — упали до нулевого уровня. Партикуляризм полностью овладел немецкой землей и немецким духом". В какой-то степени это было верно. Удивительное обстоятельство, на которое обращали мало внимания, заключалось в том, что "Священная Римская империя" продолжала существовать не только в результате гарантий со стороны европейских держав, но и благодаря основам, унаследованным от Средневековья и покоившимся на ленном праве. На этих основах и в дальнейшем держались связи имперских князей с сюзереном — императором. Император и империя образовывали, как и прежде, правовое сообщество, опиравшееся на старые традиции, громоздкое и малоподвижное, сложное и в своих переплетениях едва ли доступное пониманию. И все-таки это было устройство, обеспечивавшее компромисс, мир и защищавшее права и притязания как мельчайших, так и больших имперских территорий. Это была пользовавшаяся всеобщим уважением система, создававшая рамки для пестрого разнообразия немецких государственных образований, — маленький европейский мирный порядок посреди большого общеевропейского сообщества. Но уже современникам это устройство казалось устаревшим, отсталым и труднопонимаемым. Повсеместно повторялось прозвучавшее в 1667 г. высказывание юриста — специалиста по государственному праву — Самуэля фон Пуфендорфа о том, что империя подобна монстру.

Патрушев:
Почти все немцы позднее считали Вестфальский мир низшей точкой в развитии германской истории. Действительно, если рассматривать национальное государство как цель немецкой истории, то этот мир являлся тяжелым поражением. В 1889 г. известный историк Генрих фон Зибель писал, что "имперская власть и национальный образ мыслей были сведены к нулю. Партикуляризм полностью завладел немецкой землей и германским духом". Отчасти это было верно, отчасти - не совсем. Удивительным казалось то, что сохранилась "Священная Римская империя" не только в силу гарантий европейских держав, но и на основе перешедшей из Средневековья ленной связи князей с императором, как связи вассалов с сюзереном. Сама империя, в которой были гарантированы права как крупных, так и самых крохотных государств, являлась как бы маленькой копией большого европейского порядка, хотя устаревшей, отсталой и во многом непонятной. В 1667 г. видный юрист Самуэль Пуфендорф в своей известной и вскоре запрещенной книге "О состоянии германского рейха" назвал империю "монстром".

Шульце:
Устройство Германии и Европы, относительно которого европейские державы договорились на Венском конгрессе в 1815 г., пока оставляло внутриполитические отношения в государствах неопределенными. Было возможно как консервативное, так и либеральное конституционное устройство. Но общественное мнение в Западной и Центральной Европе взбудоражили освободительные войны. Теперь раздавались громогласные требования выполнения обещаний, данных правительствами в годину бедствий, — предоставление свободы и конституции. Студенческие объединения большинства немецких университетов собрались в 1817 г. в Вартбурге под черно-красно-золотыми знаменами — это были цвета формы добровольческого корпуса Лютцова, в котором многие студенты боролись против Наполеона (черный мундир с красными отворотами и золотыми пуговицами). Собравшиеся требовали создания единой свободной Германии и бросали в огонь книги писателей, которых считали реакционными в силу их антинациональной позиции. Два года спустя студент Карл Занд убил писателя Августа Коцебу, высмеивавшего идеалы национального движения. Событие вызвало сенсацию — это было первое политическое убийство в Германии, с тех пор как в 1308 г. короля из династии Габсбургов Альбрехта I убил его племянник Иоганнес Паррицида.

Патрушев:
Внутриполитическое устройство германских государств по решениям Венского конгресса до поры до времени оставалось неопределенным: были возможны как либеральные конституции, так и старые сословные представительства. Но общественность Германского союза, взбудораженная войной против Франции, громко требовала введения обещанных свобод и конституций, на что в годы бедствий легко соглашались перепуганные князья.
В авангарде оппозиционного движения шло студенчество. В октябре 1817 г, по случаю трехсотлетнего юбилея Реформации около 500 студентов из 11 протестантских университетов собрались в Вартбурге, где Лютер некогда переводил Библию, под черно-красно-золотыми флагами. Это были цвета формы солдат добровольческого корпуса барона Адольфа фон Лютцова времен освободительной войны, состоявшего в основном из студентов и ремесленников, носивших черные мундиры с красными обшлагами и золотыми пуговицами. Теперь эти цвета стали символом национального движения и единства родины. Ораторы, выступавшие в Вартбурге, решительно требовали создания единой и свободной Германии. Часть наиболее радикальных студентов в знак протеста сожгла те книги, которые являлись для них "реакционными и антигерманскими", а также солдатскую косичку и капральскую палку. Но вместе с книгами идеологов Реставрации в огонь полетел и Кодекс Наполеона, что говорило об элементах тевтонского шовинизма и национализма в студенческом движении.
Спустя два года студент Карл Занд совершил бессмысленное убийство российского агента, плодовитого драматурга Августа Коцебу, который едко высмеивал идеалы национального движения. Это событие произвело эффект разорвавшейся бомбы, так как стало первым политическим убийством в Германии с того времени, как в 1308 г. король Альбрехт I Габсбург был убит своим племянником.

Шульце:
После основания кайзеровской империи в 1871 г, вопрос о том, было ли необходимо германское национальное государство — и если да, то в такой ли форме, — казался излишним. Современники и два последующих поколения считали государство, созданное Бисмарком, исторической необходимостью без какой бы то ни было альтернативы. И разве не существовало множества аргументов в пользу такой точки зрения? Разве немцы, "запоздавшая нация" (Хельмут Плеснер), не наверстывали просто-напросто то, что большинство европейских наций оставили уже далеко позади? Не говорила ли сила нараставшего национального сознания как массовой идеологии в той же мере в пользу бисмарковского решения германского вопроса, как и аргумент экономической модернизации и важности развития экономических структур? Имеет ли вообще смысл ставить вопрос об исторических альтернативах?
Вопрос этот ставить необходимо, ибо только реконструкция прежних возможностей и шансов освобождает нас от фаталистической компиляции истории, позволяя судить о действительном историческом развитии. С точки же зрения политического наблюдателя, накануне создания империи происшедшее тогда было в действительности лишь одной из многих возможностей, и даже может быть, не особенно вероятной.
Существовало много возможностей решения германского вопроса. Одной из них был созданный в 1815 г. Германский союз, и в пользу этого говорят серьезные факты: то, что еще сохранилось от имперской традиции, уважение интересов существующей власти, гармоничность "Союзного акта", который действительно придавал существенный вес обеим ведущим державам, но не позволял им, однако, воспользоваться своим положением в ущерб остальным германским государствам. Не в последнюю очередь следует упомянуть также факт заинтересованности европейских держав в сохранении равновесия сил, которому, казалось, угрожал любой процесс объединения в Центральной Европе. Недолговечность Германского союза объяснялась прежде всего патовой ситуацией в отношениях между Австрией и Пруссией, препятствовавшей как любой модернизации Союза, так и какой бы то ни было централизации власти. Кроме того, она объяснялась идеологической отсталостью этого государственного образования, чья легитимация и система сохранения власти противостояла идейным течениям XIX в. и творческому осмыслению происходящего.
Вторая возможность решения германского вопроса была испытана в 1848–1849 гг.: создание современного, централизованного германского национального государства на основе суверенитета народа и прав человека. И эта модель оказалась нежизнеспособной — она потерпела крах как из-за социальной и идеологической разнородности ее либеральных и национальных движущих сил, так и из-за сопротивления европейских держав, воспринимавших распространение немецкого национализма за границы Германского союза как революцию, направленную против европейской системы равновесия. Но на поддержку со стороны немецких патриотов не мог надеяться ни один национальный парламент, отказавшийся от "освобождения" немецкой ирреденты, Эльзаса и Шлезвиг-Гольштейна.

Патрушев:
После создания империи казался излишним вопрос: может ли возникнуть единое немецкое государство, а если да, то в той ли форме, в какой оно появилось. Современникам этого события и двум последующим поколениям государство Бисмарка казалось исторической необходимостью, которому не было иных альтернатив. Но имеет ли смысл задавать вопрос об альтернативах после того, как события уже произошли?
Однако только реконструкция ушедших в прошлое возможностей и шансов может освободить нас от исторического фатализма и понять, почему развитие пошло именно так, а не иначе. В этом смысле то, что случилось на деле, было лишь одной из возможностей, и даже не самой вероятной.
Имелось несколько вариантов решения национального вопроса. Одним из них было сохранение Германского союза в более либеральном виде, и об этом свидетельствуют многие важные факты. Сохранялись остатки старой имперской традиции и уважение к власти давних династий. Акт о создании союза реально придавал особый вес двум крупнейшим государствам - Австрии и Пруссии, но не давал им возможности поглощать другие немецкие территории. Не последнюю роль играла также заинтересованность европейских держав в сохранении равновесия сил, которое могло нарушить объединение Германии. Однако Германский союз не мог быть долговечным. Патовая ситуация, сложившаяся между Австрией и Пруссией, все равно требовала какого-то разрешения, без которого не могло быть и речи о модернизации союза и централизации власти.
Второе возможное решение было опробовано в 1848-49 гг.: создание современного централизованного национального государства на основе народного суверенитета и прав личности. Но эта модель оказалась нежизнеспособной из-за социальной неоднородности и идеологической противоречивости взглядов ее либеральных и демократических сторонников, а также из-за сопротивления европейских держав, опасавшихся распространения немецкого либерального национализма за пределы Германского союза. Однако никакой немецкий парламент не мог надеяться на поддержку населения, если бы он отказался от "освобождения" Эльзаса и Шлезвиг-Гольштейна.

Я намеренно привел напоследок большие, в несколько абзацев, цитаты. Я хочу показать: Патрушев не просто воровал у Шульце отдельные фразы, а фактически целиком переписывал его книгу. По сути, передо мной лежали два варианта перевода одного и того же текста.

Комментировать это, думаю, даже не имеет смысла. На всякий случай напомню: речь идет о докторе исторических наук, профессоре МГУ.

Игорь Федорович Максимычев - человек известный и уважаемый. Он не просто эксперт по Германии, он свыше 30 лет проработал в отечественном МИДе и поэтому знает всю внешнеполитическую кухню не понаслышке. Половину этого времени он провел в советских диппредставительствах в обеих частях расколотой Германии, то есть и с немецкими реалиями хорошо знаком. Как и многие отставные дипломаты, после ухода со службы он перешел на научную работу и уже более 20 лет является сотрудником Института Европы РАН.

Публикации Максимычева 90-х годов, хотя их есть за что критиковать, были выполнены на достаточно высоком уровне. Однако чем дальше, тем сильнее его работы превращались в политическую публицистику, причем довольно низкого качества. Возьмем для примера опубликованную в 2014 году книгу "Россия – Германия. Война и мир".

Эта книга посвящена, как становится ясно уже из названия, отношениям двух стран. По своему жанру она относится скорее к научно-популярным. Перу автора принадлежит много работ по данной теме, и эту книгу можно рассматривать в качестве определенного итога его многолетней научной деятельности.

Уже гриф "Наталья Нарочницкая рекомендует прочитать" настораживает. Однако авторитет автора все-таки перевешивает, к тому же бывает, что издатели вешают идиотские грифы на вполне годные произведения. Поэтому открываем книгу и начинаем читать, стараясь не обращать внимание на написанное Нарочницкой предисловие.

Однако вскоре выясняется - гриф стоит не зря. Если говорить о тексте в целом, то отражение в нем российско-германских отношений напоминает отражение человека в кривом зеркале. Вроде бы и ноги, и руки на месте – но картина получается искаженной, причем так, что хочется то ли смеяться, то ли плакать. Меткие наблюдения и верные выводы буквально тонут в море стереотипов и пропагандистских штампов, реальность постоянно подменяется вымышленным миром, в котором "треугольник" Москва-Берлин-Париж (кратковременное и давно забытое явление) до сих пор существует, а едва ли не главной целью немецких школьных учебников является воспитание русофобии с младых ногтей. Но не будем забегать вперед.

На самом деле, в довольно масштабной (более 500 страниц) книге Максимычева есть две главных мысли, ни одна из которых не является свежей и оригинальной: "Россия хорошая и миролюбивая, всегда всем помогает, а все нас ненавидят, потому что плохие" и "Россия и Германия должны сотрудничать, немцам это нужнее, но они почему-то не хотят, как мы их ни уговариваем – глупые, наверное".

Для доказательства этих тезисов автор использует практически все манипулятивные приемы, какие только возможно. К примеру, описывая ситуацию начала ХХ века, Максимычев пишет: "Значительная часть политических элит объединенной Германии пришла к выводу, что сформулированная Вильгельмом II задача обеспечения немцам "места под солнцем" может быть решена только за счет захвата земель на востоке Европы" (стр. 38). Дело даже не в том, что слова о "месте под солнцем" принадлежат статс-секретарю ведомства иностранных дел Бернгарду фон Бюлову и касаются заокеанских колоний. Дело в том, что Максимычев умалчивает об одной важной детали – насколько "значительной" была упомянутая им "часть политических элит". Ниже он приводит цитату главы Пангерманского союза Генриха Класса и продолжает: "Распространенный в Германии феномен вражды к стране, которая на протяжении столетий была партнером, а то и союзником, отражал острое чувство зависти" (стр. 40). На основании этой и подобных фраз у читателя формируется представление о том, что описываемые феномены (безусловно, существовавшие) были характерны для германского общества в целом.

В реальности влияние Пангерманского союза в кайзеровской Германии не было доминирующим. Это была лишь одна из политических группировок, прославившаяся благодаря своему радикальному шовинизму, но не представлявшая германское общественное мнение в целом. Судить на основании заявлений Класса о настроениях всех немцев – все равно, что судить о российском общественном мнении по выступлениям В.В. Жириновского, возглавляющего, кстати, постоянно представленную в Государственной Думе политическую партию. Было бы любопытно посмотреть, как Максимычев отнесся бы к немецкому политологу, который написал бы примерно следующее: "Даже ослабленная Россия продолжала стремиться к безудержным захватам чужой территории. Один из самых видных политиков страны открыто заявлял о необходимости "омыть сапоги в Индийском океане". Русские не знали предела в своих захватнических аппетитах: на заседании близкого к правительству Изборского клуба в 2014 году было заявлено: "Пульсируя, наша империя всегда превосходит свои границы. А закончит она пульсировать, когда ее границы совпадут с границами евразийского континента. Это задача масштабная, но она соответствует русской идее"..."

Наверное, прочитав нечто подобное, Максимычев назвал бы это злобной русофобской агиткой, искажающей реальное положение дел. Однако автор вышеприведенного отрывка всего лишь повторил бы приемы, которыми не брезгует сам Игорь Федорович, обвиняя немцев в тотальной русофобии. При этом он даже не всегда дает себе труд найти хоть какое-то подтверждение своим словам. Заявляя, что для немцев с демократическими убеждениями "..."абсолютным злом" были все русские независимо от их положения в обществе" (стр. 40), Максимычев ссылается на…

Как Вы думаете, на что?

Парам-парам! Никогда не догадаетесь! На письмо П.В. Анненкова И.С. Тургеневу! Видимо, ни одного немецкого высказывания, которое подкрепляло бы озвученный вывод, отыскать просто не удалось. За такой "босяцкий прием" я ругаю даже первокурсников. Здесь его использует заслуженный ученый.

Однако это не смущает Максимычева, который утверждает, что отношения между русскими и немцами на рубеже XIX-XX вв. стали портить "пангерманская пропаганда, мутным валом накатывавшая из рейха" и "распространявшаяся в объединившейся Германии русофобия" (стр. 44). Это, дескать, негативно влияло на отношение русских к немцам. Безусловно, и то, и другое имело место – но у автора вновь получается кривое зеркало, в котором как-то незаметно исчезает столь влиятельный в России панславизм. Панславистские идеи, распространявшиеся одновременно с пангерманскими и во многом симметричные им, включали в себя враждебность к немцам как "поработителям славян" и отношения двух народов тоже не улучшали. Но это плохо вписывается в задачу Максимычева – обвинить немцев во всех проблемах двусторонних отношений – поэтому панславизм упоминается только в другом месте и только мимоходом.

Не гнушается Максимычев и более грубыми приемами. "Кампания 1915 года велась только на Восточном фронте (...), в то время как на Западном фронте было "без перемен" - англичане и французы зализывали раны" (стр. 55). Это прямая ложь, широко распространенная в отечественной литературе - в 1915 году на Западном фронте союзники организовали ряд наступлений, правда, не добившись серьезных успехов. Причем, как явствует из цифр, приведенных тут же самим Максимычевым, значительно больше половины дивизий австро-германского блока находились именно на Западном фронте. Однако спросить себя, что они там делали, если "кампания велась только на Восточном фронте", Максимычеву в голову не приходит.

К слову, не так давно я писал статью об отражении истории Первой мировой войны в российских школьных учебниках и обнаружил несколько устойчивых мифов, кочующих из одного издания в другое. Но о них нужно писать отдельно. Вернемся к Максимычеву. Возможно, заслуженный дипломат немного путается в истории, но сегодняшний день знает отлично? Давайте посмотрим.

"Вооруженное вмешательство во внутренние дела других стран стало (...) официальным принципом внешней политики ФРГ, что также противоречит букве и духу заключенных ею в 1990 году договоров" (стр. 370). Что допустимо для политической пропаганды, то недопустимо для эксперта. Статья 2 Договора об окончательном урегулировании в отношении Германии (на которую, очевидно, и ссылается Максимычев) содержит весьма расплывчатые формулировки и, по сути, отсылает к Основному закону ФРГ. Что касается последнего, то Федеральный конституционный суд в 1994 году постановил, что операции бундесвера за пределами ФРГ не противоречат Основному закону при определенных условиях. Можно говорить о нарушении в 1999 году немцами духа договора (это спорный момент), но никак не буквы.

"Ишингер сформулировал заветную мечту, взлелеянную в ФРГ почти полвека назад: уравнять гитлеровский национал-социализм, осужденный Нюрнбергским трибуналом народов, с "реальным социализмом" " (с. 372). В статье, на которую ссылается Максимычев (Вольфганг Ишингер. Будущее России лежит в Европе // Независимая газета. 09.08.2000), как может убедиться каждый желающий, ни о каком "уравнивании" и вообще сравнении двух режимов речи нет. Ишингер говорит: "Коренной вопрос в том, как Россия обойдется с наследием Советского Союза. На мой взгляд, в собственных российских интересах было бы провести еще более четкое размежевание с системой Сталина и Ленина, включая четкое определение, где и кому была нанесена несправедливость, будь то внутри или вне страны. Это, в частности, касается и отношений с балтийскими государствами, и нанесенной им несправедливости". К этим словам можно относиться по-разному, но приписываемой Максимычевым мысли у Ишингера нет. И, что самое важное, не может быть в принципе - для крупной политической фигуры в ФРГ немыслимо нарушать официальный тезис об уникальности преступлений национал-социализма.

"Насколько эффективным было воздействие тройки [Париж - Берлин - Москва - Прим. мое] на ситуацию в мире и сохранится ли такое воздействие в будущем?" (стр. 395) "Конечно, нужно сохранять поддержку идеи франко-германо-российской тройки" (стр. 396). На следующих страницах таких цитат можно наковырять еще пару десятков. В 2014 году писать об актуальности "франко-германо-российской тройки" - все равно, что всерьез оценивать перспективы Священного Союза. "Ось Париж - Берлин - Москва" была сугубо тактической комбинацией, которой немцы и французы изначально не придавали основополагающего значения, а с 2005 года она и вовсе ушла в прошлое. У нас же, не поверив собственному счастью, мгновенно придали тактической комбинации характер глобального альянса и год за годом продолжали цепляться за призрак "сотрудничества с Европой против Америки". Некоторые, похоже, цепляются до сих пор. Для эксперта это уже - признак профнепригодности.

"Самостоятельная позиция Германии по иракской и сирийской проблемам в огромной степени обусловлена югославским синдромом" (стр. 462). Если в случае с Ираком еще можно говорить о чем-то связанным с Югославией (и то с большой натяжкой), то при принятии решения по Сирии учитывался, в первую очередь, афганский опыт. Можно (и нужно) говорить об "афганском синдроме" немецких политиков. Почему же Максимычеву милее придуманный им "югославский синдром"? Да потому, что агрессия против Югославии в 1999 году осуществлялась без санкции Совбеза ООН (и России), а на действия в Афганистане с 2001 года мандат ООН был получен (то есть согласие России имелось)!

"В ходе состоявшегося осенью 2004 года анкетирования представительной группы немецких политиков, политологов и журналистов большинство опрошенных высказались в пользу предположения, что к 2020 году Россия станет важнейшим стратегическим партнером Евросоюза" (стр. 464). Ссылка идет на статью газеты "Die Welt" 2004 года, и проверить корректность перевода у меня возможности нет (на сайте газеты есть архив лишь начиная с 2006 года). Подозреваю, что слово "важнейший" означало в данном случае "очень важный", а не "самый важный из всех". Однако, в любом случае, использовать в книге 2014 года издания в качестве актуальной информации данные опроса 2004 года, проводившегося, когда российско-германские отношения находились совершенно в ином состоянии, абсолютно некорректно.

Примеры можно было бы множить и дальше. Они есть практически на каждой странице. Максимычев, в отличие от Вороненковой, редко допускает грубые ошибки. Все-таки он - человек вполне образованный и знающий. Однако мелкие искажения, каждое из которых по отдельности вполне безобидно, в совокупности создают критическую массу, которая и превращает книгу в "кривое зеркало", рисующее искаженную картину и прошлого, и настоящего. Если наши сегодняшние дипломаты руководствуются именно такими представлениями о Германии (а скорее всего, так оно и есть), то наша внешняя политика на германском направлении вряд ли сможет добиться серьезных успехов даже в более благоприятных условиях, чем сейчас.

Итак, начнем с Галины Федоровны Вороненковой. Она - профессор факультета журналистики МГУ, доктор филологических наук, директор Свободного Российско-Германского института публицистики, человек известный и уважаемый. В свое время она много лет провела в ФРГ. Согласно официальному сайту МГУ, ее перу принадлежит 20 книг. Одну из них - "Путь длиною в пять столетий: от рукописного листка до информационного общества. Национальное своеобразие средств массовой информации Германии" - я в свое время начал читать. Эта фундаментальная монография была издана в 1999 году и переиздана в 2011 году.

На первый взгляд ничто не предвещало беды. я долго отказывался верить своим глазам, когда на страницах книги один за другим появлялись бесподобные перлы. С ужасом я выяснил, что представление Галины Федоровны о германской истории сделало бы честь академику Фоменко.

Итак, начнем. Все страницы приводятся по изданию 2011 года.

Бытует мнение, что периодическая печать берет начало в эпоху Священной Римской империи. Принято считать, что основу регулярному распространению политических сообщений положил приказ Юлия Цезаря об опубликовании протоколов сенатских заседаний, так называемых “acta senatus”. (С. 26)

Уже в этот момент меня посетило жуткое предположение, что автор не понимает различия между античной Римской империей и средневековой Священной Римской империей германской нации. В дальнейшем это предположение превратилось в уверенность.

“Письма-газеты” готовились в Риме и рассылались при помощи государственной почты и частных почтмейстеров в различные провинции Священной Римской империи. По сути, они представляли собой ежедневные бюллетени новостей, а при императоре Августе распространялись не только официальные сведения о заседаниях сената и народных собраниях, но и и новости императорского двора. (С. 28)

Фоменко с Носовским громко рукоплещут. Но оставим их и двинемся далее, тем более что впереди нас ждет настоящий бриллиант:

В XVIII в. некоторые издания создавались по императорскому указу, из чего следовало, что они служили абсолютистскому государству, управлялись и контролировались им. Так, в 1741 г. по распоряжению прусского императора Фридриха II в Бреслау была основана “Schlesische privilegirte Staats-, Kriegs und Friedenszeitung”(С. 44)

Чтобы написать "прусский император Фридрих II", недостаточно просто иметь поверхностные знания. Нужно вообще не представлять себе историю Германии XVIII века.

Но может, речь идет о банальной описке? Смотрим ниже:

Большую лепту в развитие немецкой прессы внес Фридрих II Великий, бывший на престоле с 1740 по 1786 г. За основу нового немецкого законодательства о прессе 1749 г. он взял французский регламент 1723 г. Император обращал больше внимания на цензуру книг, а цензорами газет по указу 1755 г. стала дирекция Департамента иностранных дел. (С. 62)

Проницательный ум Фридриха Великого оценил влияние прессы на развитие страны. Император дал понять министрам.... (С. 63)

Как считают немецкие историки, Фридрих был первым германским императором, создавшим настоящую пропагандистскую машину. (С. 63)

Нет, не описка. Галина Федоровна свято уверена, что Фридрих Великий был императором. Причем всей Германии. Что тогда объединял Бисмарк, не вполне ясно.

Движемся далее:

Следующий важный и трагический этап немецкой истории - Тридцатилетняя религиозная война. Эта война на долгие годы отбросила развитие Германии. В результате войны страна разделилась на две части - Германский Союз и Пруссию (С. 61)

Как говорится - узнайте, что Карл Маркс и Фридрих Энгельс - не муж и жена, а четыре разных человека.

Прусский король Фридрих-Вильгельм II (1786-1797) попытался снова “закрутить гайки”, и идеи Просвещения явно не пользовались его покровительством. Благодаря политике этого малообразованного императора, Пруссия становится опять наиболее консервативной из всех земель Германского союза по отношению к свободе прессы. (С. 64)

На месте Фридриха Вильгельма II я бы еще поспорил по поводу того, кто тут малообразованный.

Когда престол перешел к Фридриху-Вильгельму III (1797-1840), император заявил, что подавление свободы прессы приводит к плохим последствиям (С. 66)

С этого момента я начал с нетерпением ждать, как Вороненкова будет трактовать историю Германии XIX века. Оказалось, что она выходит из собственных хитросплетений легко и элегантно, на голубом глазу:

Вместо разбитой после Йены Священной Римской империи германской нации Венский конгресс 9 июня 1815 г. создал Германский союз из объединения 35 княжеств и четырех вольных городов. (С. 68)

Позвольте! - кричит читатель - Ладно Вы не знаете, что Империя была распущена не после, а за несколько месяцев до Йены! На фоне всего остального это мелочи. Но Вы же сами пишете, что Германский союз появился после Тридцатилетней религиозной войны!

Германия так и не смогла избавиться от цензуры вплоть до 1848 г., когда она была наконец отменена, и новая конституция страны провозгласила гарантии свободы слова и печати в стране. (С. 69)

Отвечает ему Галина Федоровна, по всей видимости, свято уверенная в том, что конституция 1849 года вступила в силу. Пусть читателя не удивляет словосочетание "новая конституция" - старой конституцией Вороненкова называет Союзный акт 1815 года.

Отдельно доставляют переводы названий газет. Выясняется, что Галина Федоровна не знает не только немецкой истории, но местами и немецкого языка!

“Zeitung Lust und Nutz” (“Цайтунг луст унд нутц” - “Газета для радости и удовольствия”)
Nutz - в современном написании Nutzen - польза, но никак не удовольствие. Название скорее переводится как "Газета удовольствия и пользы"

“Hamburgerischer unparteiliche Korrespondent” - “Гамбургеришер унпартайлихе корреспондент” (“Гамбургский непартийный корреспондент”)
"Непартийный" - грубая калька, по смыслу правильнее "независимый"

“Belustigen des Verstandes und Vites” - “Белустиген дес ферштандес унд витес” (“Веселье духа и жизни”)
Verstand - разум, а никак не дух

Конечно, это все оплошности - несколькими строчками ниже, говоря о другой газете, автор дает совершенно правильный перевод слова "Verstand". Но такими оплошностями книга набита до отказа. В монографии, выпущенной МГУ, подобное недопустимо.

Дальше я книгу не читал. Возможно, когда Галина Федоровна пишет о ХХ веке, она допускает меньше ошибок; однако доверия к человеку, не удосужившемуся взять и прочитать хотя бы тоненькую книжку по истории изучаемой страны, у меня нет. Судя по всему, грубейшие ошибки, которые заметит любой грамотный человек, не бросились в глаза ни одному из четырех уважаемых рецензентов, равно как и научному редактору. Из первого издания книги они успешно перекочевали во второе. Все это дает весьма печальную картину.

Я прекрасно понимаю, что Вороненкова - специалист по германской прессе последних десятилетий. Но какой уровень невежества в отношении германской истории (и всеобщей истории в целом) должен быть достигнут для того, чтобы путать античную Римскую империю со средневековой Священной Римской империей германской нации и считать Фридриха Великого германским императором!

Впрочем, есть специалисты, которые хорошо знают факты, но воспринимают их через призму собственных представлений, не заботясь о том, совпадают ли оные представления с реальностью. Об этом я расскажу в следующей части.