Мне кажется - мастерская работа. То есть каждое заключение так... здравомысленно, так ложится на жизненный опыт, так подтверждается - что кажется ну точно правильным. Тут и авторитет настоящей зарубежной социологии, тут и горький опыт российской науки.
Я не мог поймать, что же меня сбивает, - только слышал фальшивую ноту, а где дребезжит - не мог понять. Стало ясно в том месте, где было сказано о возникновении науки. Думаю, многие думают так, как сказано в этом докладе. Некоторые в силу какого-то опыта или убеждений поймут, в чем дело, задолго до. А я вот только примерно на 10 странице.
Привожу обильные цитаты - это замечательная риторика.
И я бы посмотрел: вот некий комплекс идей - непротиворечивый, связный, логичный, много лет высказывался над полем российской науки. Что-то воспринято, услышано "властями" (насколько можно судить), что-то не услышано. Что-то "само" так склалось.
Д. Александров. Ученые без науки. Институциональный анализ сферы. 2006
https://polit.ru/article/2006/03/06/aleksandrov/
...Я выскажу несколько тезисов о науке, о том, как я ее вижу, и о ситуации в постсоветской науке. Заранее хочу попросить извинения, я, вообще-то, институциональный историк науки, социолог науки, и мой основной жанр – это рассказывание исторических баек. Я мог бы долго рассказывать байки по поводу того, как была устроена наука или высшее образование в разные времена и в разных странах, но я по возможности постараюсь от этого воздержаться, чтобы не впасть в историю. Потом, если надо будет, я любой из своих тезисов проиллюстрирую примерами.
...Мой первый тезис состоит в том, что науку, высшее образование и образованные профессии нужно рассматривать как социальные и экономические институты, определяющие экономику знания и регулирующие рынки знания и экспертного труда. С момента возникновения специализированного знания и образованного труда знание и рынок были неразрывно связаны через рынки труда, и я буду специально об этом говорить. Именно для регуляции этих рынков в свое время были созданы и существуют до сих пор университеты и степени.
...Центральный тезис моего доклада состоит в том, что если эти институциональные правила не соблюдаются, если нет нормально функционирующих рынков знания и экспертного труда, то нет и науки. В стране могут жить и работать прекрасные ученые или плохие ученые, это не важно; важно, что в стране при этом просто не будет науки. В России сейчас сложилась именно такая ситуация. Ученых много, и многие из них очень хорошие, а науки нет.
...Я скажу несколько слов о советском прошлом, как я его вижу. Вся страна была устроена как одна корпорация – USSR Incorporated, и наука тоже была корпоративной, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она жила по законам административного рынка, который был как внутренний рынок фирмы, хотя и несколько более «рыночный» уже потому, что «корпорация СССР» была очень большая, от Калининграда до Камчатки. Но очень важно, что вся наука была промышленная и в каком-то смысле прикладная. Она была ориентирована на обслуживание разных нужд большой корпорации. И многие ее достижения и провалы – от мировых открытий до всех форм лысенковщины – были связаны с ее корпоративным, промышленно-прикладным характером.
...Очень важно, что в Советском Союзе работа в научных учреждениях обладала большим престижем, чем остальные области деятельности, и не только потому, что государство ученых ценило и платило им солидные деньги, как об этом принято сейчас говорить. Назову три основания. Первое – образование в то время было редким и престижным благом, эффективным способом обеспечить социальную мобильность, переход на «чистую» работу. Сейчас у нас высшее образование становится фактически массовым, всеобщим. Второе – специфический спектр карьерных возможностей делал ученые занятия если не быстрым, то самым безопасным вариантом карьеры и способом самореализации, по сравнению, скажем, со спортивной, административной, партийной карьерой. И третье – успех в науке давал доступ к специфическим, самым дефицитным и престижным благам советского времени, доступ к Западу.
...Одним из побочных эффектов такого устройства было стремление ученых заниматься тем, что называется «чистой наукой». Дело в том, что именно через занятия «чистой наукой» (я поставлю эти слова в кавычки, но не для того чтобы поставить их под сомнение, а чтобы подчеркнуть их значение) был возможен символический доступ к Западу. Человек туда не ездил, не привозил оттуда никаких вещей, но, читая научную литературу, он как бы присваивал себе всю мировую цивилизацию и через переписку с коллегами-учеными, через обмен оттисками получал ощущение принадлежности к воображаемому мировому научному сообществу. Уход в науку и в воображаемое научное сообщество был своего рода безопасной антисоветской деятельностью или, как минимум, эскапизмом.
Результат был совершенно нешуточный, не воображаемый, а очень реальный и значимый. К примеру, я совершенно убежден, что средний активный советский ученый читал намного больше иностранной литературы и изучал большее количество языков, чем его заокеанский коллега. Это был способ социализации в воображаемом мировом сообществе, которое находилось в перпендикулярном отношении к тому сообществу, в котором здесь, в СССР, жил этот ученый.
Соответственно, нормы и правила мировой науки были особенно важны. Они воспринимались как противовес советским правилам и нормам, правилам советской науки в частности. В этой связи научная репутация и так называемый гамбургский счет приобретали особую значимость.
Это очень интересное выражение – «гамбургский счет». Оно появилось в анонсе моей лекции благодаря, по-моему, Виталию Лейбину. Хочу обратить ваше внимание на то, что живучесть этой легенды и идеи гамбургского счета в нашей среде очень о многом говорят. Вот попробуйте объяснить американскому или французскому ученому, что такое гамбургский счет в науке и почему он так важен. Вы увидите, насколько это русская специфическая вещь. Потому что там не существует какого-то одного счета, а потом отдельно еще другого, гамбургского.
Должен сразу оговорить, что все это, конечно, больше относится к естественным наукам и меньше - к наукам гуманитарным. Там была обратная ситуация, когда социальной нормой было скорее не учить иностранные языки и читать только на русском, в частности потому, что это было безопаснее.
Таким образом, как мне кажется, в Советском Союзе сложилась и существовала довольно эффективно работающая система науки. И не столько благодаря дореволюционным традициям, научным школам или чему-то еще, а вопреки и одновременно вследствие существовавшей системы мер и планов партии и правительства ученые ориентировались и на организационные иерархии, в которых они работали, и на международные профессиональные стандарты своих дисциплин. Например, я убежден, что у нас была математика мирового уровня, едва ли не лучшая математика в мире, во многом потому, что математика была самой чистой, самой идеологически безопасной, самой гамбургской и самой международной среди наших дисциплин.
...В постсоветское время, когда распалась та самая «корпорация USSR», ...Кукиш в кармане, который мы все держали (я это очень хорошо помню), читая научную литературу по своим специальностям (а я по первому образованию биолог), потерял всякий смысл.
Спектр карьерных возможностей радикально изменился. В головах ученых воцарился некий хаос, пошли споры о коммерциализации науки, науке-рынке, о гибели науки, о распаде традиций, конце научных школ, об отсутствии научной смены и т.д. И науковедение в этой дискуссии нимало не помогло.
...Вместе с тем эти общие правила, характеризующие науку всех времен и народов, можно описать и детально анализировать. Я скажу о двух пунктах, очень важных для меня. Первый – совершенно очевидный – состоит в том, что наука и интеллектуальная деятельность глубоко состязательны. Есть замечательная книжка А.И. Зайцева о происхождении философии и культурном перевороте в Древней Греции, где показывается, как благодаря появлению интеллектуальной состязательности там складывалась философия.
Даже те ученые и философы (в том числе и у нас в отечестве), которые не склонны к увлечению экономикой и социологией, постоянно используют метафору рынка идей.
...Другое наблюдение состоит в том, что, на самом деле, наука – это побочный продукт специфического рынка экспертного знания, экспертного труда. С.Г. Кордонский перед лекцией меня спрашивал: «Кто такие эксперты?» Почему я так люблю это слово – мой интерес к этому слову связан с некой общей концепцией научной деятельности, где огромную роль играет неявное знание. Есть замечательная книжка Поляни о личностном знании. Поляни был прекрасным химиком и хорошо понимал, что в совершенно строгой науке, в которой он работал, в физической химии, очень много «кулинарных тайн» хороших рук и специфических техник, которые не передаются через публикации.
И на эту тему в последнее время есть замечательные работы. Например, о том, как в Советском Союзе открыли некоторое явление, которое было важно для технической оптики, и никто в мире не мог его повторить. И все считали, что это очередная советская «лысенковщина». А когда открылись границы и народ начал ездить в разные страны, люди понесли эту технику в зарубежные лаборатории, она стала воспроизводиться, и теперь все в мире считают, что да, это очень важная вещь. Для этого людям нужно было просто лично выехать, публикации никак не помогали.
...Есть прекрасная идея Пола Дэвида, замечательного американского экономического историка, ...Его центральная работа в этой серии – о происхождение науки Нового времени, как и зачем она возникла. Возникла она из международной (для тех времен условно международной) конкуренции ренессансных правителей, когда ради престижа эти монархи выступали патронами искусств и наук. И если качество живописи мог оценить большой круг людей, который был при дворе, то качество математики, астрономии или философских дискуссий об устройстве природы, например, галилеевских споров, оценить могли далеко не все.
...Дэвид, опираясь на работы историков науки, демонстрирует, как произошла очень важная вещь. Принимая решение, кого нужно приглашать ко двору, патроны науки, нанимающие ученых, были вынуждены опираться на экспертное мнение сообщества ученых, позже названное «республикой писем», то есть на мнение людей, которые были конкурентами. Таким образом, система peer review, которую мы сейчас хорошо знаем по работе фондов и журналов, та система, на которой держится вся современная наука, была заложена еще в самом начале Нового времени.
Для нас здесь важно, что эту логику можно использовать для анализа науки разного времени, от XIX в. до наших дней, и разных стран. Можно увидеть, что во всех случаях людей, по большей части ученых, нанимают как специалистов, которые могут выполнять совершенно разные работы. Они могут преподавать, обеспечивать промышленность какими-то разработками, информацией и т.д., самыми разными вещами.
...В мемуарах А.Ф. Иоффе, нашего великого физика, есть замечательное воспоминание, как он ездил в Америку. Там он сказал генеральному директору какой-то фирмы: «Вот у вас в промышленности работают такие замечательные ученые, у них выдающиеся научные работы. Хорошо, что вы их нанимаете». А тот непонимающе сказал: «Да, ученые… Да, они иногда бывают полезны. Вот когда нужно что-нибудь найти, тогда их можно об этом спросить, они это делают довольно быстро и хорошо». Вот, на самом деле, зачем нанимали этих людей в большую американскую промышленность начала XX в. Или, по крайней мере, так это воспринималось.
Но дело в том, что это и есть функция эксперта. Вообще, крупные ученые – это те люди, которые могут, в частности, на пальцах объяснить, что интересно в их области, что они делают. Они могут объяснить школьникам, студентам, генеральному директору какой-то компании, зачем нужно проводить какие-то исследования. Все физики, химики это хорошо знают, это хорошо видно и на работе врачей. Способность объяснять на разных языках, по-разному кодифицировать и формализовать знание, которое, вообще-то, неясно, как формализовать и переводить с одного языка на другой, – это способность ученых.
...Трезвому взгляду на науку у нас мешают идолы и мифы российской науки, о которых я сейчас расскажу. Наш первый идол – идол фундаментальности. У нас считается, что настоящая наука – это чистая наука. Помню, брал интервью у одного молодого человека. Он говорит: «Я собираюсь заниматься только фундаментальной наукой». Я: «А не могли бы вы объяснить, что это такое?» Он судорожно думает: «Фундаментальная наука – это та, за которую ничего не платят». Такое распространенное мнение.
Главная идея в том, что хорошая наука должна быть фундаментальной, чистой, академической, настоящей. Считается, что прикладная наука – это плохо, ее легко коммерциализовать, а «нашу», фундаментальную, коммерциализовать нельзя, ее должно финансировать государство. И это при том, что, как я уже говорил, вся советская наука была ведомственной, промышленной, корпоративной, а тем самым и прикладной. Можно называть ее как угодно, но она не была той свободной, открытой академической наукой, в которой участвуют люди, работающие в качестве профессоров в университетах и свободно общающиеся в некой коммуникативной среде.
Более того, не будем забывать, что наука – всегда приложение знаний.
...никакой особой фундаментальной науки, которую у нас как-то специально выделяют, не существует – если, конечно, не верить, что Академия Наук занимается фундаментальной наукой по определению. Поэтому Академию Наук у нас считают культурным наследием, которое нужно хранить, как картины в Государственном Эрмитаже. Только нам в науке ведь нужны инновации, а не памятники.
...Второй наш идол, о котором я буду говорить, – это идол научного сообщества. У нас принято много говорить о научном сообществе, сам этим грешу. На самом деле, за видением науки как научного сообщества мы забываем видеть науку как институт, то есть как совокупность правил, которые регулируют научную деятельность.
...Есть ритуалы научные (например, научный семинар), в которых люди конструируют сакральные объекты, которыми они занимаются, на них сосредоточено их внимание. Есть замечательная работа Рэндалла Коллинза об интерактивных ритуалах, создающих сакральные объекты науки: научную истину и др.
А могут быть совершенно другие ритуалы. Например, большие ежегодные или не ежегодные съезды, которые я наблюдал, особенно часто у нас в российской науке, где вообще нет никакого научного содержания ритуалов. Там конструируются другие сакральные объекты. При этом нам все равно кажется, что существует научное сообщество. Однако на самом деле это сообщество не научное – это сообщество ученых, но сформированное не на научных основаниях, и в нем участвуют как хорошие ученые, так и плохие. И одна из проблем, которая у нас существует, – именно благодаря тому, что у нас воспроизводятся такие сообщества ученых, у нас нет разделения на ученых хороших и плохих, а все они вместе благодаря этой общности выступают одним фронтом.
Третий идол – идол подготовки смены. У нас любят говорить о том, что плохо готовится смена, что нужно готовить смену. Главное, что я хочу здесь сказать, - что смену вообще не нужно готовить, потому что сменят нас без нашей помощи. Мы все это прекрасно понимаем.
...У нас сейчас забота о подготовке научных кадров начинается со школы. Раньше были физматшколы, теперь у нас развиты спецшколы, вузы работают с выделенными школами, и получается, что школа, вуз, потом аспирантура, академический институт – все это образует одну структуру. Что это такое? Это вертикальная интеграция. Все мы знаем, для чего нужна вертикальная интеграция, – конечно, для того, чтобы уменьшать издержки. Трудно искать людей где-то снаружи. Если посмотреть, сколько времени уходит на поиск новых кадров в американских исследовательских университетах, то это страшное количество времени, сил и денег. Сделаем проще – в школе учим, в вузе учим (ну, не мы, наши ученики), потом в аспирантуре, потом мы к себе берем. Соответственно, что здесь возникает? Возникает научная школа.
Это наш следующий идол – идол научной школы, который у нас овеществлен до такой степени, что теперь у нас научные школы финансируют. Это удивительно, поскольку никто никогда не может объяснить, что же это за структура такая, которую можно финансировать. Вот, можно финансировать организацию, научную группу, временный творческий коллектив. А что такое «финансировать научную школу» – непонятно.
...Постоянные разговоры о научных школах, в принципе, дают установку на повторение традиций, которые приводят к тому, что у нас в науке существовали и продолжают существовать то, что называется «замкнутые кластеры цитирования».
...Есть такая вещь – когнитивные карты науки, они показывают, как работает современная наука. Эти карты строят по цитированию, и там получаются очень красивые картинки. Выглядит это так: есть какая-то проблема, и вокруг нее появляется сеть исследований, которая, как грибок, как плесень наползает на проблему и начинает ее поедать. Сеть взаимных цитирований начинает довольно плотно съезжаться, смыкаться, все цитируют друг друга, а потом сеть начинает распадаться на части и исчезать, потому что проблема во многом съедена. И в таких случаях обычно есть некий временной цикл появления и распада кластера. А у нас не так: у нас появившиеся кластеры сохраняются и просто поддерживаются самоцитированием. Были проведены специальные исследования, как в советской химии работали кластеры самоцитирования, люди занимались как бы научной деятельностью, однако наука эта была совершенно не передовая.
Если мы посмотрим на мировую историю науки и высшего образования, то мы увидим, что каждый раз, когда складывались успешные системы производства-воспроизводства знания, например, Гумбольдтовский немецкий университет, там всегда были специальные, очень большие усилия, направленные на то, чтобы бороться со всеми идолами, о которых я говорил. Например, две знаменитые свободы, провозглашенные в Гумбольдтовском университете, – свобода преподавания и свобода обучения – часто рассматривают как некие нормы идеальной свободной науки. На самом деле, это были весьма жесткие правила, направленные на то, чтобы конституировать рынок академического труда и рынок образовательных услуг в Германии. Известно, что все земли всячески против этих свобод протестовали, потому что им всем хотелось замкнуться и контролировать рынки на своих территориях. Как у нас сейчас возникают региональные науки, так и немецким землям хотелось захлопнуться и окуклиться. На самом деле никто не хотел, чтобы студенты ножками шли из Гиссена в Гейдельберг или в Берлин, бросали одних преподавателей, переходили к другим, ведь это и преподавателям обидно, и землям, которые финансировали университет в еще не объединенной Германии, тоже неприятно. Но реформаторы, создававшие немецкие университеты, твердо «договорились» об этих правилах. Было еще одно очень важное неформальное правило. Оно заключалось в том, что приват-доцента в университете Х века этот же университет ординарным профессором не брали.
...Структуры, определяющие рынок репутаций и оборот кредита (есть такая концепция в социологии науки) – это научные журналы и научные фонды. Собственно говоря, их и нужно развивать.
...Один из центральных тезисов замечательной книжки Бертона Кларка про организацию высшего образования состоит в том, что старые учреждения образования и науки не реформируются. Они могут сами постепенно измениться за 40-50 лет вследствие конкурентных условий, а для проведения быстрых реформ нужно создавать новые.
...Какой из этого следует вывод? Нужно создавать новые фонды, новые журналы. Это кажется странным в наших условиях, когда наши российские журналы загибаются, поскольку у них резко падает цитируемость, но можно было бы попробовать создать в России некоторое количество международных классных журналов.
...У нас беда состоит в том, я этого не сказал в лекции, что нет миграции, нет горизонтальной мобильности между учреждениями, регионами и т.д. В это тоже можно было бы вложить деньги, чтобы каким-то образом этот порочный круг разорвать. Я совершенно всерьез утверждаю, что сейчас нужно думать, где и как у нас ученые будут работать и как их использовать, а не о том, кто будет потреблять науку, которую они делают. Если правильно устроить возможности карьерного роста в каких-либо сферах, в том числе и в образовании, то наука окажется побочным продуктом этой деятельности. Потому что люди будут хотеть наукой заниматься, чтобы повышать свою репутацию, расти в карьерном смысле, находить новые места работы, менять их, уходить в промышленность, возвращаться из промышленности в учебные заведения и т.д.
...Все мои тезисы связаны примерно следующим образом. Поскольку эти реальные семинары, группы, лабораторные комнаты для управленческого - особенно государственного - уровня просто не видны, то об этом уровне и не надо заботиться. Не надо делать вид, что мы о них заботимся, если финансируем НИИ. Надо финансировать те структуры, которые в наиболее полной мере воплощают в себе правила науки, а именно фонды и журналы. Вот моя логика.
...
...- Потому что из вашего доклада, если проанализировать, получается, что науки нет. Вы рассмотрели ее в экономической действительности, и в ресурсном плане она ни на что претендовать не может. Вы сказали, что заказчик исчез, новый не сформирован. В последнем ответе вы тоже сказали по поводу изменения в сфере образования, и оно тоже перестает быть связанным с наукой. Тогда я в упор не понимаю, а чего реформировать-то, куда дальше что переводить. Потому что либо наука есть нечто присутствующее, включенное, либо, по крайней мере, ценность, которая стаскивает на себя ресурсы или что-то еще. Я не могу найти следов существования науки в вашем изложении. Либо это историческая часть, но она уходящая натура, тихо гибнет, начиная с периода Возрождения, сейчас она на последней стадии. Заказ новый уже тоже не просматривается. И когда вы говорите, что «наука должна включаться туда-то», получается, что пустота ни во что не включится. Я не могу понять, в чем тогда предмет.
- Сейчас еще раз попробую объяснить, что я имел в виду. Во-первых, что существует не вообще где-то и как-то, а в России. В России существует деятельность большого количества ученых, хороших и плохих, их соотношение можно обсуждать, есть разные исследования состояния науки, есть мрачные наблюдения. Разговаривал с коллегой-естественником, он говорил, что в их академическом институте в Москве 1,5 тыс. сотрудников, а всего 4-5 сильных лабораторий. Это, значит, максимум человек 100-200 на 1,5 тыс. сотрудников. Есть ученые, которые занимаются этой деятельностью. Но они не только не образуют научного сообщества (с эмфазой на слово «научное»), но их деятельность в рамках российской действительности нельзя определить как науку. Дело не в том, что науку никто не потребляет. Я смотрю на науку не как на продукт, который выставлен для потребления, а как на побочный результат некоторой деятельности. Структурирования этой деятельности, побочным продуктом которой является яркая передовая наука, большие интеллектуальные достижения, у нас не создано. В этом смысле науки нет.\
В отношении науки у меня примерно такая же логика рассуждений. Я предлагаю рассматривать науку как институт, который может и не существовать, при том, что люди продолжают совершать определенные действия, которые считаются наукой. Те, кто печатается в международных журналах с высоким импакт-фактором, участвуют в научной деятельности, только при этом, где бы они не жили (на Северном полюсе, на Коста Брава, в Москве, в Петербурге или в Новосибирске), они участвуют в науке не там, где живут. Скажем, на Коста Брава может собраться какое-то количество математиков, отдыхать там и обсуждать математику. Там не будет науки, эта наука будет где-то совершенно в другом месте. У нас сложилась такая парадоксальная ситуация. Если мы не создадим какие-то механизмы, которые будут формировать эту научную деятельность как работающую систему правил производства знания у нас здесь, то это так и будет продолжаться.
-------------------
Здесь заканчивается конспект лекции Д. Александрова. и я приведу еще цитату, другого автора и. несомненно. совсем лишнюю:
"
Я много прожил, много перепил и продумал — и знаю, что говорю. Все ваши путеводные звёзды катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают. Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко обращал на вас внимание, но мне есть дело до вас: меня занимает, в чём теперь ваша душа, чтобы знать наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает мерцать, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и двух плевков.
Есть там весы, нет ли там весов — там мы, легковесные, перевесим и одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, знаю и свидетельствую миру." https://ivanov-p.livejournal.com/247859.html
