Оглядываясь назад, Клара чувствовала себя словно человек, который, встретив свою единственную любовь, свою судьбу, прошел мимо нее, не узнав, потому что торопился утолить жажду или решил в тот день пораньше лечь спать.
***
Он был настолько не похож на поэта, что Клара решила: никем другим он быть не может, ошибка исключена, это настоящее.
***
Она пыталась понять, какое значение придается в этих кругах подобным действиям – огромное или же никакого, и пришла к выводу, что нигде, ни в каких кругах, ничему не придается никакого значения.
***
Клара всегда верила, что такие люди непременно где-то существуют – они умны и красивы, не похожи на других и с ними легко, но она ни в ком до сих пор не встречала столь счастливого и многообещающего тому подтверждения, как в Клелии, и совсем было решила, что подобная людская порода есть лишь плод ее собственного воображения. Ей всегда хотелось, чтобы такие люди существовали – со вкусом одетые, независимые, неоднозначные; ей их не хватало, и она их мысленно сотворила. И сейчас до Клары медленно доходило, что ее творение – вот оно, перед ней. Она стояла, глядя на женщину, которую сама же так замечательно придумала, и радовалась, что, встретив, смогла ее распознать.
***
Насколько можно было понять, родилась она по недосмотру: никакая божественная сила, желающая ей добра, не смогла бы сознательно поселить ее в такую семью.
Логик (Старому господину). Вот вам пример силлогизма. У кошки четыре лапы. У Фрико и Исидора у каждого по четыре лапы. Следовательно, Фрико и Исидор – кошки.
Старый господин (Логику). У моей собаки тоже четыре лапы.
Логик (Старому господину). Следовательно, это кошка.
***
Беранже (Жану). Жить – противоестественно.
Жан. Наоборот! Что может быть естественнее. И вот вам доказательство – все живут.
Беранже. Мертвых больше, чем живых. И число их все увеличивается. А живых становится все меньше.
***
Мне кажется, выражение «пускать ростки» по отношению к носорогам не совсем удачно.
***
Жан. Какого носорога?
Беранже. Ну того самого носорога или, если хотите, двух несчастных носорогов, которых мы с вами видели.
Жан. Ах да, припоминаю... Кто вам сказал, что они несчастные, эти два носорога?
***
Жан. Врачи только придумывают всякие болезни, которых на самом деле даже и нет.
Беранже. Они делают это из добрых чувств. Им доставляет удовольствие лечить.
Жан. Придумывают они всякие болезни, придумывают!
Беранже. Может быть, и придумывают. Но они же и лечат болезни, которые сами придумали.
Жан. Я верю только ветеринарам.
При этом хочу подчеркнуть, что в моей книге нет ни советов, как заниматься наукой, ни стремления убедить кого-то в ценности этого дела. Здесь просто прочерчивается путь, по которому следует идти, чтобы в определенный день и час перед определенной комиссией вы могли положить пачку листов в переплете, соответствующую нормативам, состоящую из нужного числа отпечатанных страниц, и чтоб этот диплом предположительно как-то соотносился с вашей специальностью, и чтобы он не поверг оппонентов в состояние грустной задумчивости.
***
Серьезно можно подходить и к собиранию фантиков, были бы фантики рассортированы по темам, периодам, стилям. Если решили не заходить раньше 1990 года, прекрасно; лишь бы с 1990-го и дальше было собрано все, что возможно. Конечно, останется некоторая разница между вашей коллекцией и Лувром, но хорошая коллекция фантиков лучше, чем плохая картинная галерея.
***
Дипломники глобального размаха всегда обижены на комиссию, которая ничего не поняла, но беда в том, что комиссия и не смогла бы ничего понять. Обзорный диплом — демонстрация заносчивости. Вообще-то интеллектуальная заносчивость, применительно к диплому, в принципе не возбраняется. Доказывайте, что Данте плохой поэт. Но доказывайте путем трехсотстранично-го грамотного разбора дантовского текста. Беда, что такие разборы в обзорные дипломы не влезают. Вот почему крайне желательно, чтобы студенты вместо «Литературы Италии послевоенного периода» брались за нечто гораздо более узкое.
***
Разумеется, не исключено, что сочинитель диплома — гений, в какие-то двадцать два года сумевший понять все и даже больше, и я пишу это без тени сарказма. Но история доказывает, что когда на лице земли оказывается гений подобного масштаба, человечеству требуется очень большой срок, чтобы об этом догадаться, и на переваривание его творений уходит немало лет, прежде чем о его величии узнают. Возможно ли надеяться, что комиссия, рассматривающая не этот один, а целую кучу дипломов, по первому крику оценит гениальность этой белой вороны?
***
Ведь нет на свете априорной иерархии нужных и полезных книг.
Проклятие человечества состоит в том, что существование наше на этом свете не терпит никакой четкой и устойчивой иерархии, что, напротив, все постоянно течет, переливается, движется, и каждый должен быть прочувствован и оценен каждым, а представление о нас людей темных, ограниченных и тупых не менее важно, чем представление людей умных, светлых и тонких. Ибо человек крепчайшим образом скован своим отражением в душе другого человека, даже если это и душа кретина.
***
ГАЛКЕВИЧ
А меня не восхищает.
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ
Это твое личное дело, Галкевич. По всему видно, ты не интеллигентен. Других восхищает.
ГАЛКЕВИЧ
Но, честное слово, никого не восхищает. Как может восхищать, если никто не читает, кроме нас, школьников, да и мы только потому читаем, что нас силой заставляют…
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ
Тише, Бога ради! Это потому, что немного людей по-настоящему культурных и на высоте…
ГАЛКЕВИЧ
Да культурные тоже не читают. Никто. Никто. Вообще никто.
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ
Галкевич, у меня жена и ребенок! Ты хоть ребенка пожалел бы! Не подлежит сомнению, Галкевич, что великая поэзия должна нас восхищать, а ведь Словацкий был великим поэтом… Может, Словацкий тебя и не трогает, но ведь ты, Галкевич, не скажешь, что душу твою не пронзают насквозь Мицкевич, Байрон, Пушкин, Шелли, Гете…
ГАЛКЕВИЧ
Никого не пронзает. Никому до этого дела никакого нет, на всех они скуку наводят. Никто не в состоянии больше двух или трех строф прочитать. О Боже! Не могу…
ПРЕПОДАВАТЕЛЬ
Галкевич, это непозволительно. Великая поэзия, будучи великой и будучи поэзией, не может не восхищать нас, а стало быть, она захватывает.
ГАЛКЕВИЧ
А я не могу. И никто не может! О Боже!
***
Но во всеобщей диковинности растворялась частная диковинность моего конкретного случая.
***
«Эндеки! – Большевизм! – Фашизм! – Католическая молодежь! – Рыцари меча! – Ляхичи! – Соколы! – Харцеры! – Бодрись! – Привет! – Бди!» – слышались слова все более заковыристые. Оказалось, каждая политическая партия нафаршировала слова эти своим специфическим идеалом мальчика, а кроме того, отдельные мыслители фаршировали их на свой страх и риск собственными вкусами и идеалами, да к тому же они были еще нафаршированы кино, романом, газетой. И вот всевозможные типы отрока, мальчишки, комсомольца, спортсмена, подростка, юноши, прощелыги, эстета, философа, скептика носились над полем брани и оплевывали друг друга, необычайно возбужденные и раскрасневшиеся, а снизу доносились только стенания и крики: «Ты наивный!», «Нет, это ты наивный!» Ибо идеалы эти, все без исключения, были беспредельно мелки, тесны, неудобны, несуразны; в горячке спора ученики метали эти слова, будто из катапульты, и отскакивали назад, ужаснувшись тому, что метнули, бессильные забрать назад уже вылетевшие из них незрелые выражения.
***
Посредством повторения, посредством повторения всего проще творится всякая мифология!
Самое сильное впечатление производят заключительные главы книги. В них подробно описывается, как главный герой, отец семейства Томас Будденброк, ощущает приближение смерти. Можно только удивляться, как в свои неполные тридцать лет автор смог настолько проникнуть в чувства и переживания человека, стоящего на краю гибели. — Филип потряс потрепанной книжкой и с тенью улыбки на лице объявил: — Настоятельно рекомендую всем, кто намерен умереть.
***
Ницше однажды заметил, что основное различие между человеком и коровой состоит в том, что корова знает, как существовать, она живет без фобий, то есть без страхов — в блаженном настоящем, не ведая ни тяжести прошлого, ни ужасов будущего. Но мы, несчастные homo sapiens, нас так мучает наше прошлое и будущее, что способны лишь мимолетно скользить в настоящем.
***
Я, как и все смертельно больные люди, терпеть не могу, когда со мной начинают носиться, как курица с яйцом. От этого только становится страшно и одиноко.
***
Мой учитель сказал мне однажды, что никто не может побеспокоить другого — только мы сами лишаем себя спокойствия.
***
И Бонни, и Ребекка — обе страдают по одной и той же причине: Бонни мучается оттого, что ее не замечают, а Ребекка — что ее перестали замечать. Обе зависят от мнения окружающих. Иными словами, счастье обеих находится в руках и в головах других людей. И для обеих есть только один выход: чем больше человек имеет внутри себя, тем меньше он ждет от остальных.
У него была потребность видеть женщин, и поначалу он всегда радовался, когда они приезжали. Ему приятно было их присутствие в доме, иногда даже довольно долгое время. Но в конце концов он провожал их с чувством облегчения, даже если это был кто-то, кто ему очень нравился. Он выработал в себе умение не ссориться с женщинами и не жениться на них.
***
– Роджер, – укоризненно сказал Джонни. – Уже темнеет. Вы разве не видите, что наступают сумерки, сгущается тьма и мрак окутывает землю? А ведь вы писатель. В темноте неуважительно отзываться о боге не рекомендуется. А вдруг он стоит у вас за плечами с занесенной битой.
***
Всякая дрянь гуляет на белом свете. Отпетые мерзавцы. Бить их – это еще ничего не решает. Отчасти потому они и провоцируют нас.
***
– А потом, мне кажется, живописью занимаются более достойные люди, – сказал Роджер. – Будь я стоящим человеком, из меня, может, и вышел бы хороший художник. Но, может, я такая сволочь, что из меня получится хороший писатель.
***
Говорят, счастье скучно, думал он, лежа с открытыми глазами, но это потому, что скучные люди нередко бывают очень счастливы, а люди интересные и умные умудряются отравлять существование и себе и всем вокруг. Томасу Хадсону счастье никогда не казалось скучным. Он верил, что счастье – самая замечательная вещь на свете, и для тех, кто умеет быть счастливым, оно может быть таким же глубоким, как печаль.
Нельзя помещать себя в центр Вселенной, пока не убедишься наверняка, что ты этого достоин. Мы не должны творить Бога по своему образу и подобию, чтобы не выглядеть глупцами.
***
Я видела очень много малышей, они меняются каждую неделю, день ото дня. Фамильное сходство, как облачко, пробегает по их лицам, сегодня они похожи на папу, завтра на дедушку, во вторник на тетушку Понсонби, а в пятницу в обед на прабабушку. Все потому, что эти милые крошки такие нежные, такие податливые.
***
Фейербах понял одну важную вещь касательно нашего разума. Мы нуждаемся в любви и доброте в реальном мире, но часто их не находим, а потому изобретаем Божественного родителя для дитяти, плачущего в ночи, и убеждаем себя, что все хорошо. Но в жизни часто случается, что наш плач никто не слышит.
***
Чтобы книга понравилась широкому читателю, без драмы не обойтись.
Да, мне знакома эта девочка
Я снимал с нее лохмотья вплоть до последнего стежка
Но сегодня мы спим с ней в разных могилах
***
Моя девушка стала холодной как айсберг
И мой корабль тут же разбился о нее
***
Воздух слишком плотен, ничего не разглядишь
Но все же слишком разрежен и к нему не прислонишься
***
Говоришь, это Рай! Где мой парашют?
Это Небеса? Тогда я спасаюсь!
***
Он одет в кожаный комбинезон чернильно-голубого цвета, что должно, по идее, посеять семена печали в сердца зрителей и предупредить их о надвигающейся неминуемой трагедии.
Это единственная из моих книг, мораль которой я знаю. Не думаю, что эта мораль какая-то удивительная, просто случилось так, что я ее знаю: мы как раз то, чем хотим казаться, и потому должны серьезно относиться к тому, чем хотим казаться.
***
Подумав, я вижу еще одну простую мораль этой истории: если вы мертвы – вы мертвы.
И еще одна мораль открылась мне теперь: занимайтесь любовью, когда можете. Это вам на пользу.
***
Боже мой! Молодые люди участвуют в политических трагедиях, когда на карту поставлены миллиарды, а ведь единственное сокровище, которое им стоит искать, – это безоглядная любовь.
***
– Ты должен снова начать писать. Подобно тому, как маргаритки цветут маргаритками, а розы розами, ты должен цвести как писатель, а я как художник. Все остальное в нас неинтересно.
– Мертвецы вряд ли могут писать хорошо.
***
Доктор Эпштейн обошелся с несчастным старым Крапптауэром весьма грубо, заставляя его продемонстрировать всем нам, что он действительно мертв.
— Извините, пожалуйста. Это может показаться странным, но я хотела бы написать ваш портрет. Только не думайте, будто я с вами заигрываю.
Возникает пауза; мужчина чаще всего переспрашивает: «Что?» — и тогда Ивон объясняет. Никакой платы, говорит она, никаких особых условий. Ей просто пришло в голову нарисовать его. Обнажаться, если это неприятно, вовсе не обязательно: головы и плеч вполне достаточно. Она действительно профессиональная художница. И не сумасшедшая.
Если мужчина понимает, о чем идет речь (а в большинстве случаев так и бывает), ему трудно сказать «нет». Чего, в сущности, домогается эта женщина? Чтобы он уделил ей малую толику времени, и тогда она получит доступ к чему-то такому, чем обладает лишь он один. Его предпочли остальным, это ясно, ему дали понять, что он неповторим. Никто лучше Ивон не знает, как соблазнительны подобные мысли. Мужчины почти всегда соглашаются.
***
Ключицы, с ее точки зрения, необычайно выразительны; пожалуй, даже не столько сами ключицы, сколько глубокая V-образная впадинка в основании горла. Там находится косточка-вилочка, которая приносит счастье, но для этого косточку полагается сломать. Биение пульса здесь не совсем такое, как в запястье или на виске. Чем-то оно отличается. Это то самое место, куда в исторических фильмах из средневековой жизни вонзается пущенная меткой рукой стрела.
***
Ивон помнит наступление эры колготок, исчезновение чулок со швом; для женщин помоложе, говорит она, эти события — область мифологии.
***
Впрочем, одно достоинство у скандала бесспорно имелось: ее картины начали раскупаться, хоть и не по самым высоким ценам, особенно после того, как магический реализм снова утвердился в искусстве. У Ивон уже отложены кое-какие деньги; она слишком хорошо знает, что такое жизнь художника, чтобы все растратить, ничего не оставив на тот день, когда ветер сменит направление и настанут совсем худые времена.
***
Конечно, импрессионизм — ошибка. Импрессионизм с его плотью, которая была всего лишь плотью, пусть и прекрасной, с его цветами, которые были всего лишь цветами. (Что, однако, имеет в виду Ивон, говоря «всего лишь»? Разве цветку недостаточно быть просто цветком? Если бы она знала ответ...)
Его осенило – парниковый эффект! Точно. Земля – огромная теплица. Миллионы лет назад инопланетяне развели здесь людей, а теперь возвращаются пожинать плоды.
***
Некому теперь играть. С играми покончено.
Он поставил рыцаря на место, уставился в стену.
Да, с играми покончено. Навсегда.
После смерти Элиаса Малер то и дело перебирал в голове все, чего лишился, будто составляя перечень потерь: лесные прогулки, игры на детской площадке, булочки с соком в местной кондитерской, походы в Скансен[8] – и так до бесконечности. Только теперь ему открылась вся беспощадная правда – он больше никогда не сможет играть во что бы то ни было, не только в лего или прятки. Потеряв внука, он лишился не только товарища по играм, но и радости самой игры.
***
Всей техникой в доме заведовал муж. Как-то раз, уже после того, как у него началась болезнь Альцгеймера, ей пришлось вызвать мастера из-за перегоревших пробок. Туре никогда не доверял ей подобных вещей, считая, что у нее голова не так устроена и она все равно ничего не поймет. Электрик, не знакомый с устройством ее головы, объяснил ей, что делать, и с тех она прекрасно справлялась сама.
***
В другое время, при других обстоятельствах, вероятно, они бы считались провидицами – или же окончили бы свои дни на костре. Но в двадцать первом веке в Швеции они были просто истеричками с деструктивными наклонностями. Впечатлительными натурами.
***
Разговаривать с ним было не о чем. Не придумали еще таких слов.
Вера меня делает. Мне кажется, что я становлюсь красивой оттого, что она меня видит.
***
— Что, если тебе захочется того, что вредит другому?
Я не знала долго, что отвечать: мне люди еще мало делали зла. И я, кажется, им тоже. Потом сказала:
— А может быть, мне тогда и перестанет хотеться.
— Так, само собой?
— Ну да. А то как же?
Она долго ходила взад и вперед, потом спросила, и ее глаза горели упорно и неуютно:
— А если захочется того, что вредит тебе самой?
— Я думаю, что тогда то же самое.
— Не захочется?
—Да.
— А если все-таки?
— Тогда, значит, в исполнении больше радости, чем беды во вреде. Или не так разве?
***
Цари так проходят по жизни, как по саду. Цари не бунтуют. Они не нуждаются в бунте. Поэтому они кажутся покорными. Они не вожделеют, потому что им нечего вожделеть. В них же все. Поэтому они кажутся всем довольными. Они даже не рассуждают, потому что рассуждают люди, пока не живут. А когда жизнь нахлынет — молчат и пьют. У царей жизнь всегда.
***
Цари не нуждаются в масках. Маска — это отдых от себя, выход из себя.
***
Мне кажется, она боится больше всего двух вещей: привычки и измены. Глядит часто с этим страхом в глазах: не привыкла ли я, или не изменяю ли?
Но к ней не привыкну. К тому есть причина: Вера имеет славу, но ведь и Вера умрет. Все, и высшее, не прочно.
Швыряется, швыряется своим сильным, большим, спотыкливым телом между страхов и восторгов, и сорвется же струна.
Известно, что если лимонным соком на чистом листе бумаги написать записку, то никакого следа не видно. Однако, если бумагу потом поднести к огню на миг, буквы побуреют и все станет ясно. Вообразите теперь, что виски – это огонь, а смысл послания – то, что ведомо лишь душе человека; вот тогда-то и можно понять всю цену выпивке мисс Амелии.
***
Человек восемь-десять сгрудились на веранде лавки мисс Амелии. Они безмолвствовали – просто ждали, на самом деле. Они и сами не знали, чего поджидают, но так уж случается: стоит времени напрячься, стоит неотвратимо подступить какому-то великому действу, мужчины собираются вместе и ждут вот так вот. И немного погодя начинают действовать – все разом, не по замыслу или воле кого-то одного, но как если бы все их инстинкты слились воедино, и решение бы принял не кто-то один, а все вместе. В такие времена никто поодиночке не колеблется. И уладится ли дело миром или же этот совместный порыв выльется в погром, насилие и злодеяние – зависит уже от судьбы.
***
Любовь – совместное переживание двоих, но коли даже так, совместное переживание не означает, что переживание у этих двоих одинаковое. Есть любящий и возлюбленный, но они – из разных стран. Возлюбленный зачастую – лишь побуждение для всей любви, тихо копившейся в любящем очень и очень долго. Причем, каждому любящему это почему-то известно. В душе своей чувствует он, что его любовь – штука одинокая. И приходит к познанию нового, неведомого одиночества, и от знания этого страдает.
***
Почти все желают стать любящими. А грубая правда – в том, что в тайне тайн своих быть любимым для многих невыносимо. Любимый боится и ненавидит любящего – и недаром. Ибо любящий вечно пытается любимого разоблачить. Любящий жаждет любой возможной связи со своим любимым, даже если переживание это причиняет ему одну лишь боль.
***
Имя Марвина Мэйси было ему незнакомо, но завораживало, как любое упоминание о вещах, известных другим, а ему неведомых.
It was true. I knew it was true, even if mom didn't see it. But this kind of things doesn't happen to you, right? It happens to other people.
***
– Who are you?
– Names, names, names... Each name is but a single aspect of the whole.
***
They are normal. Terrifyingly, appallingly normal–like they've gone through normal and come out the other side. The Stepford Yuppies.
***
And why couldn't anyone have let us know? I mean, I would have liked the option to refuse to go to his funeral.
***
I'm older. I've been up, and been down, and been up again.
Have I learned ought? I've learned from my mistakes, but I've had more time to commit more mistakes.
В 1854 году на Западе Джозефа Фрэнкла водится множество птиц, похожих на суетливые и старомодные немые фильмы (индюки, куропатки, утки, гуси, бекасы, фазаны), и множество зверей, похожих на актеров этих фильмов (бизоны, олени, волки), и множество рыб, похожих на плавучие немые титры (щуки, зубатки, окуни), а еще непохожие на фильмы огромные одинокие пространства, где не живет никто, и узкая дорога, с которой так легко сбиться.
***
Если задуматься о Сан-Франциско, вряд ли кому в голову придут змеи. Туристский же город - люди ходят туда за французскими батонами. Не нужны им в Сан-Франциско змеи. Если бы они знали, что вместо французских булок им подсунут змей, то сидели бы дома, где-то там, во всей остальной Америке.
***
Пятничными вечерами, когда в Шибуйе закрываются бары, народ, смеясь и лопоча по-японски, выдавливается на улицы, словно пьяная и счастливая зубная паста.
***
В кофейне никого, кроме кофежарочного аппарата, чье истинное назначение, если судить по виду, - нечто средневековое, не имеющее отношения к жарке кофейных зерен, какая-нибудь пакость в девятом веке. Радом ждут поджарки безмолвные мешки с кофейными зернами.
***
Я был очень пьян. Виски, как тропический ливень, мутил мне разум. В голове скакали мокрые обезьяны.
Растения – они как люди, им нужен уход, чтобы они могли жить, бороться с болезнями и в конце концов тихо отойти в мир иной.
***
Все в телевизоре было смешано, перепутано и размыто: ночь и день, большое и маленькое, прочное и хрупкое, мягкое и твердое, холодное и горячее, далекое и близкое. Не будь сада и работы в нем, Шанс заблудился бы в цветном мире телевидения, как слепой, потерявший свою палочку.
Переключая каналы, Шанс словно переключал что-то внутри себя. Он менялся, как меняются растения в саду со сменой времен года, но, в отличие от них, мог управлять скоростью этих изменений, просто нажимая на кнопки. Порой он даже оказывался внутри вместе со всеми этими телевизионными людьми. А иногда, переключая каналы, Шанс впускал телевизионных людей в свою голову. Так Шанс поверил, что именно он, Шанс, сам себя сотворил.
***
Пока на людей не смотришь, они не существуют. Они начинают существовать, только если включишь глаза, как в телевизоре. Тогда они входят в голову и остаются там, пока их не сотрут новые изображения.
***
Он знал, что имя имеет очень важное значение в жизни человека. Вот почему у телевизионных людей всегда два имени: одно – вне телевизора, а другое – внутри.
***
Главное, чтобы другие люди видели тебя и общались с тобой. Пока они это делают – ты в безопасности. Любой твой поступок будет истолкован в том же ключе, в котором ты толкуешь поступки других людей. Никто не в силах узнать о тебе больше того, что ты знаешь о других.
Дарл вряд ли узнает – сидит за ужином, глаза глядят куда-то за еду и за лампу, в глазах полно земли, выкопанной из головы, а ямы заполнены далью, что дальше земли.
***
Вардаман возвращается и поднимает рыбу. Она выскальзывает у него из рук, смазывает его мокрой грязью и шлепается в пыль: рот разинут, глаза выпучены, зарылась в пыль, словно стыдится, что она мертвая.
***
Чтобы родить тебя, нужны двое, а чтобы умереть – один. Вот как кончится мир.
***
Я чувствую место в пыли, где лежала рыба. Теперь она разрезана на куски нерыбы, а на руках, и штанах у меня – некровь. Тогда этого не было. Не случилось. А теперь она далеко ушла, и мне ее не догнать.
Деревья похожи на кур, что купаются в прохладной пыли жарким днем. Если спрыгну с веранды, окажусь там, где была рыба, а она теперь вся разрезана в нерыбу.
***
Папа накладывает себе и отодвигает блюдо. Но к еде не притрагивается. Руки с согнутыми пальцами, лежат по обе стороны от тарелки, голова опущена, волосы косо торчат в свете лампы. Похож на быка после удара обухом: он уже не живой, но еще не знает, что мертвый.
Поначалу приятно оказаться ночью под открытым небом и ощутить холодное движение звезд. Пространство ястребом уносится ввысь, стремительно разрастаясь, как жестокая несправедливость, как смертельная болезнь. Но вот холодный воздух становится равно душной явью: ему нет дела до меня – так каменная маска, высеченная на высокой скале, означает, что мир покинут всеми. Таким же приятным поначалу кажется детство, пока вдруг с ужасом не замечаешь вечную одинаковость всего и вся.
***
Я понял: мир, на который мы так глупо возлагаем свои надежды и страхи, – это ничто, бессмысленный хаос случайных событий и грубой враждебности. Я понял, что в конечном счете существую только я – безотносительно чего угодно. Я увидел: все остальное – это то, что толкает меня, или то, на что я слепо наталкиваюсь; и так же слепо все, что не я, толкает меня в ответ. С каждым морганием я заново создаю весь мир.
***
Таны, собравшиеся в чертоге и огромной немой толпой покрывшие весь холм, благодушно улыбались, внимая арфисту так, будто никто из них ни разу в жизни не убивал соседа.
***
Движимый какой-то нелепой надеждой, я глянул поверх деревьев. У меня, наверное, помрачился рассудок, и я почти уже был готов увидеть там Бога, бородатого и унылого, как геометрия, хмуро взирающего на меня и грозящего мне бесплотным пальцем.
***
Мне, понимаешь ли, чертовски трудно излагать все в понятиях, доступных разумению существа из Темных веков. Дело не в том, что один век бывает темнее другого. Просто таков специальный термин, принятый в другом темном веке.
Сегодня, 1 августа 1979-го, я прижимаюсь к прошлому ухом -- словно к стене дома, которого давно уже нет на свете.
***
Рыба не клюет, но это неважно.
Я просто жду, и мне совсем неважно, как ждать, потому что все ожидания в мире похожи друг на друга.
***
Захламленный гараж освещала 15-ваттная лампочка, висевшая на желтом шнурке, с виду похожем на те, которыми обматывают мумии.
Там стоял длинные ряды аккуратно упакованных ящиков с прошлым и сотни вещей, давно ставших тенями. Они жили воспоминаниями о детях, которые когда-то выросли из этой коляски.
-- Забирай, -- сказала старуха.
Я очень осторожно приблизился к коляске. Я боялся споткнуться о прошлое, сломать себе вполне настоящую ногу и попасть в будущее калекой.
***
Чем бы не занимались дети, взрослые ни за что не упустят возможности им помешать -- кроме тех случаев, когда дети делают то, что им не нравится. Если ребенок не любит какое-то дело, взрослые заставят его заниматься им всю жизнь, если же, наоборот, любят...
***
Солнце в небе отвернулось от собственной скуки, и теперь с явным интересом спускалось к распахнутым дверям наступающей ночи; ветер унялся, пруд лежал ровно и тихо, словно спящее стекло.
Если кто отвергает Лакана, то вскоре и сам психоанализ покажется ему сомнительным, а отсюда всего один шаг до пренебрежения фильмами Хичкока и высокомерного отрицания детективов. Сколь многие впервые вступили на гибельный путь с какой-нибудь беглой цинической насмешкой над Лаканом, который в тот момент казался им делом невеликой важности, а закончили тем, что считают Стивена Кинга абсолютным литературным мусором!
Если кто отвергает Стивена Кинга, то вскоре и сам Хичкок покажется ему сомнительным, а отсюда всего один шаг до пренебрежения психоанализом и высокомерного отрицания Лакана. Сколь многие впервые вступили на гибельный путь с какой-нибудь беглой цинической насмешкой над Стивеном Кингом, который в тот момент казался им делом невеликой важности, а закончили тем, что считают Лакана фаллоцентрическим мракобесом!
***
Лакан утверждает, что влечение стремится не к своей цели (к полному удовлетворению), а к выполнению своей задачи; предельная же задача влечения – просто воспроизводить себя как влечение, продолжать свое циркулярное движение, свой путь к цели и от цели. Действительный источник удовольствия – это бесконечное движение по этому замкнутому кругу. В этом состоит парадокс Сизифа: как только он достигает цели, он тут же оказывается перед тем фактом, что реальной задачей его действий был сам путь, чередование восхождения и нисхождения.
***
Мы принимаем за отсрочку "сути дела" то, что уже и есть "суть дела", мы принимаем за связанные с желанием стремление и нерешительность то, что является не чем иным как реализацией желания. То есть реализация желания не состоит в его "исполнении", в его "полном удовлетворении", она скорее совпадает с воспроизводством желания как такового, с его циркулярным движением.
***
Парадокс желания в том, что оно задним числом создает свою собственную причину, т.е. объект а – это такой объект, который может воспринять только взгляд, "искаженный" желанием, объект, который не существует для "объективного" взгляда. Иными словами, объект а всегда, по определению, воспринимается искаженным образом, потому что вне этого искажения, "сам по себе", он не существует, ибо он есть не что иное как воплощение, материализация этого самого искажения, этой прибавки смятения и беспокойства, которую привносит желание в так называемую "объективную реальность". Объект а "объективно" есть ничто, но, увиденный с определенной точки зрения, он становится "нечто".
***
В этом же заключается и фундаментальный урок Лакана: хотя и верно, что любой объект может занять пустое место Вещи, он может это сделать только посредством иллюзии, что он всегда там был, т.е. что мы не поместили его туда, но обнаружили его там в качестве "ответа реального". Пускай любой объект может играть роль объекта-причины желания – постольку, поскольку та сила очарования, которую он источает, не является его непосредственным свойством, но придается ему тем местом, которое он занимает в структуре – мы должны по структурной необходимости пасть жертвой иллюзии, что эта сила очарования принадлежит самому объекту.