
Пинг_Вин, Знаешь, ещё у тётеньки Димфны Къюсак есть замечательные вещи.
Кто-то обзывает её плагиатчицей на Ремарка, но разве два антифашиста могут быть плагиатчиками? Они просто пишут об одном и том же - о людях:
И вот мы уже едем в темноте по дороге, густо заросшей с обеих сторон
кустарником, море глухо шумит, ударяясь о берег, перекрывая гудение мотора
этой, должно быть, самой старой на свете машины. Но шла эта машина хорошо,
мы подпрыгивали на камнях, тряслись на бревенчатых переездах, с трудом
перебирались через разлившиеся речушки. Я целиком сосредоточил свое внимание
на дороге - мне приходилось то и дело объезжать кенгуру, которые сидели,
сверкая своими красными глазами в свете фар, и еле-еле справлялся с
переключением скоростей (в жизни не ездил с подобным сцеплением!) - и ни
минуты не имел свободной подумать о том экстраординарном факте, что я еду
справлять медовый месяц, что рядом сидит моя жена, которую считают
беременной, но которую я еще ни разу даже не поцеловал.
По-настоящему это начало меня волновать уже после того, как мы зажгли в
хижине керосиновую лампу и развели огонь в камине, сложенном из неотесанных
камней, и я обнаружил, что там всего одна комната и одна кровать, похожая на
солдатскую койку. Занни крутилась как белка в колесе, вытаскивая из ящика
простыни и одеяла, стеля постель и давая мне распоряжения сделать то или
это. Я же притворился, будто меня больше всего интересует огонь в камине, и
все время подкладывал туда дрова; запах горящих листьев эвкалипта смешивался
с запахом дождя. Когда все было готово, я под каким-то предлогом выскочил на
улицу, чтобы Занни могла раздеться.
Дождь перестал, но гром еще гремел, ослепительные молнии кромсали тучи
где-то у горизонта и освещали небо, и белые буруны волн, и пустынный берег,
и густые заросли кустарника по его кромке.
Потом водворялась кромешная тьма - до следующей вспышки молнии,
озарявшей все вокруг странным голубоватым светом. Эта картина до сих пор
стоит перед моими глазами, как негативное изображение предметов, которые я
видел когда-то, но не могу узнать: прибитые к берегу бревна, песок, покрытый
рябью; а когда я закрывал глаза, в них мелькали темные полоски, будто молния
оставляла свой след на сетчатке.
Я увидел лампу в окне хижины, подумал, что Занни ждет, и вдруг меня
охватила паника. Я прямо готов был поколотить себя за то, что упустил
столько возможностей приобрести хоть какой-то опыт, общаясь с девчонками.
Как и всякий восемнадцатилетний парень, теоретически я знал все прекрасно,
но даже не представлял себе, как нужно целовать девушку, не говоря уж о
чем-нибудь еще; и вот теперь я бродил взад и вперед по берегу, ветер хлестал
меня по лицу, над головой раздавались удары грома, то и дело сверкала
молния, а я ни на что не мог решиться. Потом я пристыдил себя, вспомнив о
Занни, которая все это время была там одна и, наверно, беспокоилась, уж не
случилось ли со мной чего. Я собрал все свое мужество, подошел к двери и
постучал, готовый крикнуть: "Занни, я не знаю, что делать".
Когда я открыл дверь, Занни стояла на коленях у камина, закутанная в
одеяло. Видна была только одна ее рука, бросающая в огонь пригоршню сухих
эвкалиптовых листьев. По ее испуганному взгляду я понял, что она в такой же
панике, как и я. Я подошел, наклонился и поцеловал ее (наши носы
столкнулись), одеяло соскользнуло с ее плеч, ярко вспыхнули листья в камине,
пламя осветило всю ее, такую темную и красивую. И тогда я уже знал, что
делать.