***

«Я жила 20 лет во Вьетнаме.
Меня держали в клетке, и кормили листьями коки.
А на отходняках мне давали опиум».
Она жила 20 лет во Вьетнаме, в клетке.
... в клетке Вьетнама жизни двадцати лет...
На ней играли пальцами сигарет
ее серо-желтых клавиш, шевелящихся как креветки.

Ее серо-желтых клавиш, шевелящихся как креветки
касались сально. Она любила орать своим пианино,
матом вопя звериное какое-то английское «Бля»
Мужчины
насиловали огромные дыр глаза ее розетки.
И ей хотелось убить 20 лет во Вьетнаме.
Ей хотелось, чтоб все стояло перед глазами.
Ей хотелось убить все это, но ей не хватало тока.
20 лет во Вьетнаме, питаясь листьями коки.
Она стала змеиной и грязной сукой.
Ее корчило и рвало по всему сумасшедшему Космосу.
А тот, кому она говорила «Господи»,
съел ее серо-желтую руку.
И когда уже Все Что Угодно бы лопнуло,
тогда она засыпала и просыпалась.
И все было жалость. И все было жадность.
На отходняках ей давали опиум.
И ей хотелось убить 20 лет во Вьетнаме.
И ей хотелось убить свою память.
Но тогда ей казалось, что это совсем немного –
20 лет во Вьетнаме, питаясь листьями коки.
И ей хотелось убить 20 лет во Вьетнаме.
И ей хотелось убить свою память.
И однажды она взяла и убила бога.
Во Вьетнаме, питаясь листьями коки.
На отходняках ей давали опиум.
Дьяволы, явь раздваивая, смерть ее лопали.
Дьяволы отпевали, лопая ее смерть.
Дьяволы отпевали. Но длилась явь.
А тот, кому она говорила «Господи,
на, унизь, гляди с червями я!
Твоя воля, пусть воля твоя...
Пусть только то, что со мною кончится!»,
тот ядовитые иглы вводил в ее ледяные клавиши.
Являлись идолы мглы. И явно виделось удаляющееся
Ничто. А то, что она боялась,
удваивалось, СУЩЕСТВОВАЛО,
существовало, удваивалось.
И больше она не знала,
ГДЕ ее вынимали из мозга –
там, где каменный Маяковский,
в смерти роясь,
влюбился в кокаинетку наглую
двадцати лет насилия. Та же
женщина, спустя эпоху,
20 лет питалась листьями коки.
А тот, кого она называла: «Господи,
совсем ничего не умел. И тоже
не помнил, где ему стало плохо.
И часами смотрел на глобус.
Женщина уплывала
то ли в луны Вьетнаволочь,
то ли в подвалы унылого Космоса.
На ночь
она читала Берроуза
И Блока
... питаясь листьями коки...
На отходняках ей давали опиум.
С ней было Все Что угодно, что можно, и что нельзя.
Она любила своим пианино
матом вопить какое-то английское «Бля!»
Она была сама по себе, и сама для себя.
Ей всегда было больно, и больно очень.
Когда ее брали, волочась кусками, «Сука! Сволочь!» –
ЭТО высыпалось из утробы опера.
И его почему-то тошнило на Блока.
20 лет во Вьетнаме, питаясь листьями коки.

20 лет одиночества, во Вьетнаме, в клетке.
По мотивам романа Гарсиа Маркеса...
По больным пианиновым клавишам наркоманского...
По деревне Забытой Памяти, по адресу...
По адресу середины конца,
и по адресу края света,
где другая змеилась сука всегда, а умирала – эта же.

Во Вьетнаме, в новостройке иксов столицы, где-то
рядом со всеми, на месте всего, и вместо...
Одиночество вечности. 20 лет тела в клетке,
от которого ничего не осталось, только другая клетка
для другого тела, и для другого...
И она хохотала тому, кто пугал ее сроком.
20 лет во Вьетнаме, питаясь листьями коки...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она лежала в тюремной больнице.
И было некому удивиться.
И никто не поверил тому, что кто-то
20 лет питался листьями коки.
Значит прошлого нет. Значит, будущее не случится.
И она всегда лежала в тюремной больнице.
Неужели, чтоб это понять, нужно было столько
лет питаться листьями коки?!!

***

© Алина Витухновская