Правея Лавеем, зверея лезвием, явно брезгуя, кровью пьянея, шел русский мальчик Серафимушка навстречу чудному черному Солнышку.

Шел русский мальчик Серафимушка, шалея от захватившего его предчувствия потной самки-бойни-революции. Имея волю к подлинному Концу Мира и Сакральной Правильности, Серафим не отказывал себе в плотской, даже немного народной, сиюминутной боевой разухабистости. «Может, я студентик какой офигевший или матросик?.. Я че?» Дьявольский член его вставал. Серафима, когда бывал он, как сейчас, спросонья, в лениво игривом, буржуазненьком настроении даже возбуждали развешанные по городу зомби-слоганы его политического врага – Бориса Петровского:

«Вы…би 2008!»
«Солги, а то сгоришь!»

Серафим знал, что попадет в ад. И поэтому был в оппозиции.

К тому же внутренняя его сущность противилась нынешней власти вовсе не из жажды справедливости, мести или желания социальных дивидендов, а скорее следуя некой заданности Иного, космического порядка, даже надкосмического, внереального, что ли.

«Другой я, другой», – бормотал он, разглядывая в зеркало свое лицо, полное опасной харизмы. «Отцвели уж давно их харизмы в аду», – вспомнилась строчка из готического шансона. Было в Серафимином лице что-то от русского Ивана, простодушно-угрюмое, но диковинно как-то, нехорошо почерневшее. Словно вылезло оно из инфернальной избушки, где глумилось над ним разухабистой плетью Она – Госпожа его, Баба-яга – в готическом белье, в высоких шнурованых сапогах. Она же улыбалась ему и властно призывала с плаката «Родина-Мать зовет». Она сделала его патриотом. Навсегда.

– Серафим?! – окликнул его старый соратник Роман Воронцов.

– О! – обрадовался Серафим. – Ты? Пират?! Гробокопатель! Растленная личность!

– Да, – как-то хвастливо и немного манерно ответил Роман. И зарделся, как смущенная девочка.

– Выпьем?

– Вот у Гитлера было правильное пиво, – стал капризничать Серафимушка.

Но вскоре они уже сидели в патриотическом садомазо кафе «Второе дыхание Христа» и, разливая холодную «Тупеньку», обсуждали политику, перемежая разговоры замечательными тостами.

– За Веру и Отечество! – говорил один.

– Против Бога и человечества! – продолжал второй.

Друзья напивались.

Роман был слишком красив, порочен, слишком изнежен своими услужливыми самками-поклонницами. Слишком декоративен, что ли, был он для войны. Все реже вспоминал, как в юные годы он с Серафимом и компанией ближайших соратников-неофитов, поклоняясь внутренней своей Снежной королеве, Императрице Ничто, стойкими оловянными каями шагали в запредельную Атлантиду. Их влекло в Неведомый, Магический предел Бытия, в некую Навь. Воины Иного, они пришли, чтобы структурировать Хаос. А Хаос распылил их и размазал по стенке...

И сиюминутный русский царек, мутное безликое насекомое, вылезшее со своей червивой свитой из раскрытого жадным гнилым влагалищем Питер-гроба, хохотал над ними, подрагивая дурным утробным икающим смешком, так что, казалось, даже дробились старческой пряничной пылью, разлетались ржаво кусочки кирпичиков лубочного, терпкого, сладенько подгнившего Кремля...

Какая старуха в предсмертной гастрономической похоти беззубо его покусывает? Пещера ее рта – Черная дыра, чья двойственная природа всегда вносила в русскую историю шизофреническую мутную тревожность, ту запредельную парадоксальность, что зовет одновременно и к гибели полной, и к абсолютному возрождению. Эта дыра затягивала Россию в себя, в смертную свою утробушку. И возрождала из этой дыры параллельную, что ли, Другую Россию.

Ибо «БЫТЬ» излишне для абсолютного, тотального бога.

Но вы…бывание это, эти рождения и гибели России происходили в ином пространстве, в ином времени.

Избранные – Серафим, Роман и немногие другие – соприкасались с этим временем в организующем Прозрении ритуальных соитий, где уже другие, опасные неуправляемые сущности овладевали их телами, дабы соединить через плотское то, что разобщено в Мире Нарушенных Иерархий. Дабы соединить их хищные щупальца, револьверы, холодные мраморные руки богов, члены лун, кинжалы героев, иксы и свастики исторических уравнений, что, впиваясь гвоздями убийства в плоть Антихриста Новой Метафизики, рождают бесовский вопль, авроровский залп, сперма-слезо-оргазм, кровь революций.

И вся эта эротическая течка террора, оргия Мальдорора, погром в начале мая, молчание Маяковского в полнолуние, переключенное Ничто, переполняют пространство Нави.

Явь наполняется запредельным мерцаньем Идеи, спермой ледяных пионеров, отрицанием людей.

Рыцарями Конца скачут по русскому полю богатыри былин, империи гиббелины, валькирии револьверов, что палили в убогую тлю, в непристойный народ, в опереточных тамплиеров, в пролетариев холуйских.

Скачут по русскому полю русские рыцари, гиббелины былин.
Люмпены гибнут от цокота адских копыт.
Мглистые луны с улыбкой чеширской
С рифмою Блейка немо хохочут, точно
Чарли Чаплин молчания с кляпом во рту.
Отсеченная голова – улов Палача.
С кляпом во рту Ничто – Танечка, плачь!
Истерическое убаюкивание Иного, Агония Барто…

Серафим наслаждался новым томным сверхощущением, что входило инъекцией новых удивительных смыслов в невинные вены его извилин повелевающим шприцом, могучим богатырским фаллосом. Его мозг лопнул бы давно, как шершавый грецкий орешек, если бы Роман не был воином Тьмы, русским бесом, иерофантом Иного.

Он лишь ненадолго забыл о своем предназначении.

…Верховный иерофант Иного в черном балахоне с капюшоном а-ля Ку-клукс-клан с вышитыми на нем блестящими серебряными звездами восседал на некоем подобии трона, посреди странной архитектуры круглого зала, напоминавшего мосфильмовскую имитацию сатанинского храма, сделанную, правда, излишне старательно, может быть, каким-то темным Юфитом для тщательно-тревожной малобюджетной мути.

Но часто в этой мути, в дебрях экзистенциального хаоса пытливый взгляд Особенного существа быстро улавливает ту явственность, ту конкретность, что обычные существа в приватной своей жизни, будто бы явственной, будто бы конкретной, патологически лишены. Этот пытливый взгляд дан Особенным существам. Еще дан демонам, властителям Тьмы и иногда привидениям. Но не тем привидениям, что пугают ручных, болоночных, по-мещански неглубоко чувствительных барышень или старух в кружевных ночнушках, с крестиком на морщинистом пеньке шеи. Благостное, утробное благоговение перед боженькой придает их лицам что-то овечье-куриное. Это нечто проникает сквозь чахоточные чепчики, сквозь лысоватую седину, сквозь глупый пух кудряшек, сквозь прозрачную кожицу, в черепанцирь, в котором крючится, усыхает страхом, слепнет черепахо-мозг.

Серафим видел Ад. А Кэт, его знакомая ведьмочка-Барби, что держала Салон Черной Магии, где собиралась элита черных прогрессивных маргиналов, эта самая Кэт говорила, что видит привидение каждую ночь на протяжении года.

И это был тот год, когда в России должна была свершиться революция.

Привидение появлялось традиционно ровно в 12 часов ночи и устраивало нечто вроде стриптиза.

Под черным балахоном обнаруживался костюм Бэтмена и крылья летучей мыши. Потом Кэт видела голый торс юного наглого накачанного самца и белый треугольник трусиков. Тьму за некростриптизером пронзал кроваво-электрический слоган:

«Трусы ADIDAS –
Садизм для Вас!
Ад – Здесь,
Залазь!
Ад – для Вас!»

Кэт восприняла ситуацию как своеобразное деловое предложение. Она повесила на входной двери надпись «Туристическое агентство».

«Туроператор морга
Долгая дорога в Смерть
Умри дорого!»

Она повесила свою рекламу на готическом сайте и стала ждать.

«Гот всегда готов», – получила она по e-mail’у. И фотография повешенного мальчика в черном. И под ней:

«Буржуй, живущий уныло,
Плати свой прайс за смерть!
А я веревку и мыло
Предпочитаю иметь».
И еще одна подпись:
«Готы-антиглобалисты».