Дмитрий_Шепелев все записи автора

В старом итальянском ресторанчике было тихо и уютно. Летний день только начал клониться к закату, и большинство столиков были еще свободны. Немногочисленные завсегдатаи – в основном, пожилые итальянцы – привычно занимали свои знакомые, давно обсиженные места. Спокойный пожилой бармен за деревянной стойкой казался неотъемлемой деталью обстановки. Все здесь было неспешным и располагающим – медленные вентиляторы под потолком, черно-белые фотографии на стенах, старомодные стулья с круглыми сиденьями.

Вся обстановка казалась такой привычной и раз навсегда заведенной, чуждой всякому влиянию извне. Даже сами посетители, вся их манера, их монотонные голоса, взгляды, морщины – все это было таким неизменным и житейски извечным.

Но сегодня, за дальним пустым столиком, появился новый посетитель. Новый ли? На нем – потертый бежевый костюм, на глаза надвинута старая темная шляпа, руки спокойно лежат на столе. Никто, кроме бармена, его вообще не заметил. А бармен – заметил и подумал: как это я не увидел, когда он вошел; видно, старею. Казалось, незнакомец просто дремлет – ну и пусть себе дремлет, он ведь никому здесь не мешает. Угловатый подбородок с тонкими губами был тщательно выбрит.

Вечерело. Ресторанчик постепенно заполнялся. Слышались звуки отодвигаемых стульев, произносимых приветствий, стук стопок о столы. А новый посетитель незаметно исчез.

 

В прохладном серо-синем воздухе, на крыше небоскреба Крайслера, на одной из металлических орлиных голов, сидели два нагие человека. Мужчина обнимал женщину за плечи, и они смотрели вдаль. Ветер ерошил их короткие темные волосы, но их крепким, упругим телам был не страшен холод. Безупречная шелковая кожа оставалась гладкой. В своей недвижности и каком-то априорном величии они напоминали статуи.

 

Он открыл глаза. В комнате было темно. Ночь. Полежав немного на спине, он с удивлением отметил, что у него ничего не болит – ни голова, ни сердце, ни печень. Он еще немного полежал, раздумывая о книге, которую писал – «Странный случай Говарда Лавкрафта», а потом повернулся и посмотрел в окно. В синем небе была полная луна – чистая и холодная. Он вспомнил, как давно, еще мальчишкой, он проснулся ночью в летнем лагере, а за окном была такая же луна. Он тогда осторожно встал с кровати, подошел к окну и приоткрыл его. На улице не было ветра, но он сразу ощутил прохладное ночное дуновение. Несколько минут он просто стоял и смотрел на луну. А потом закрыл окно, лег в свою постель и уснул.

И теперь, как и тогда, он подумал о бесконечном величии этого бесстрастного ночного светила, и о своей ничтожности и слабости. Иногда, без всяких видимых причин, ему начинало казаться, что у него есть лишь два выбора – сдохнуть или выжить. И он не мог понять, что из этого менее унизительно. Одно он знал точно – стоит ему захотеть и он сможет остановить свое сердце.

 

Двое на небоскребе Крайслера разговаривали:

- Теперь я понимаю, что больше мне ничего не нужно. И это так просто и естественно.

- Разумеется, ведь у тебя есть вечность.

- Да. Раньше я никогда не скучал по вечности. А теперь вижу, что обретение вечности заключает решение всех человеческих проблем.

- А главное – все наши желания по-прежнему с нами.

- Там, внизу, я смотрел на стариков. Какие все они замечательные, особенные. Представляю, как бы они удивились, скажи я им об этом.

- А я увидела одного молодого. И он тоже меня заметил. В его взгляде было такое темное, холодное отчаяние. А потом, когда он увидел меня, я почувствовала его восхищение мной, тем, что он увидел. Так верующий смотрит на икону.

 

Город пробуждался. Серый свет проникал во все извивы бетонного лабиринта. Сердитые массы покидали свои жилища.

Он проглотил таблетку и подумал, что нет в этом мире справедливости. Да и что, собственно, может быть мерилом этой справедливости? Какая справедливость применима к человеку, который один в целом мире? Против мира. Или мир против него. Как измерить его боль, ставшую за долгие годы его привычным состоянием? Как измерить его жажду любви, которой он лишен?

Самое смешное, подумал он, завязывая шнурки, что я даже не могу заплакать.

Иногда меня захлестывает нерассуждающая, слепая ярость. Хочется крушить и истязать. Хочется смерти и разрушений. Чтобы потоки крови заливали мое лицо.

 

В тот день он осознал, как неискренни были его высокие устремления и желание всеобщей гармонии. Он понял, что всегда хотел лишь самого банального человеческого счастья: здоровья, достаток, больше свободного времени, женщину – красивую и добрую, которая любила бы его, и которую мог бы любить он, и которая понимала бы его мысли и желания, и не считала бы его монстром потому, что он любит Бунюэля, Шнитке и Шемякина.

И осознание этого наполнило его сумрачным самоуважением.

Но не сделало его счастливее.