ЮРИЙ_КОСАГОВСКИЙ все записи автора

 

 

Константин Коровин * портрет кисти Серова *   Апельсины   От зари до зари Лишь зажгут фонари, Вереницы студентов Шатаются…   Мы были молоды, и горе еще не коснулось нас. Весной, после долгой московской зимы, мы любили «пошататься» в предместьях Москвы.   — Пойдемте в Петровское-Разумовское, — предложил Антон Павлович Чехов. Брат его Николай, художник[235], уговаривал идти в Останкино: там Панин луг и пруд, будем купаться. — Нет, купаться рано! — сказал Антон Павлович, — только пятое мая. Я не позволю, я доктор. Никого еще не лечил покуда, и кто будет лечиться у меня — тоже не знаю, но все-таки — врач и купаться запрещаю… Да, я врач! Диплом повешу в рамке на стену и буду брать за визит. Раньше не думал об этом. А забавно, как это в руку при прощании незаметно сунут свернутую бумажку… Буду брать и опускать глаза, или лучше — глядеть нахально: посмотрю, что дали, и положу в жилетный карман. Этак, развязно. Вот так! — показал Антон Павлович. — А покуда что немного денег есть. Пойдем, Исаак, — обратился он к Левитану, — сбегаем в лавочку и купим на дорогу чего-нибудь поесть.   У Чехова мы всегда встречали много незнакомых нам людей: студентов — сверстников его, рецензентов, журналистов, — в это время он писал под псевдонимом Чехонте. На сей раз в его комнатке в гостинице «Восточные номера» был особый человек. Небольшого роста, белобрысый, лицо в веснушках, рот дудочкой, светлые усики и сердитые брови. Серые глаза глядели остро, сразу было видно, что это человек серьезный. Говорил он резко и очень строго. И смешливости, какая была в нас, не было и следа. Он говорил, обращаясь к брату Чехова:   — Медицина не наука, фикция! Никакой уважающий себя человек не возьмет этой профессии. Я это сознал и выбрал филологический факультет. Он сдвинул брови и вытянул губы в дудочку. Какой сердитый! — подумал я.   Антон Павлович и Левитан вернулись. Положили покупку на стол.   — Ну, собирайся, Николай, — сказал Антон Павлович. — Давай вот эту корзинку. — Антоша, послушай! Новичков уверяет, что медицина ерунда, фикция, а ты теперь лекарь, плут и мошенник, — говорил брат Антона Павловича, завертывая в бумагу печеные яйца. — Да, да, верно, все верно, — ответил Антон Павлович. — Половина кладбищ — жертва докторов, — сказал Новичков и сдвинул бровки.   Антон Павлович засмеялся. — Я один сколько народу уморю! Вы замечательный человек, Новичков. Вам надо бы юридический факультет. Вы — судья праведный. Ну, идем!   Мы вышли. Как хорошо на улице! Тарахтят колеса по сухим мостовым, солнце светит радостью, синие тени отделяют заборы, деревья и резко ложатся на землю. Какой контраст: солнце, весна, воздух и накуренная комната номеров!   Идем, а навстречу процессия похорон. Шагают понурые люди, жена, наклонив голову, у самого гроба; потом кареты, извозчики с родными, знакомыми. — Весной лучше жениться… Как вы думаете? — обратился Антон Павлович к Новичкову, но тот ничего не ответил.   Сады, за заборами бузина зеленая, яркая. Тверская-Ямская, лавки, магазины, церкви. А вот и «Трухмальные» ворота. — Читайте, — сказал Николай Чехов, — что написано: нашествие галлов и с ними двунадесяти языков. Вот они здесь когда-то были, чувствовали. Изящные кирасиры, гусары, гвардия, французы, испанцы, итальянцы, саксонцы, поляки, далматийцы, монегаски, мамелюки и сам Наполеон. Когда он увидел впервые самовар, здесь в Москве, то… — И брат Николай пропел:   Что за странная машина! Усмехнувшись молвил галл. Это русская утеха. Это русский самовар…   — Правда, мне надо быть поэтом? Как я стихом-то владею. Вдруг и новый наш знакомый Новичков открыл ротик и с серьезной миной запел тенорком:   И всегда вперед стремился Ты, идейный человек. Сеять правду не скупился. Презирая жалкий век.   Мы остановились и глядели на Новичкова. Что будет дальше? Но он презрительно замолчал. Антон Павлович, севши на край канавы, на травку, вынул из кармана маленькую книгу и что-то быстро записал.   Мы шли сухой дорогой — шоссе. Справа прятались и выглядывали из пуховых весенних садов деревянные дачи, были в садах вишневые в цвету деревья, яблони, акации и желтоватые пушные тополя. На всем блестело солнце. Домики были, как детские игрушки: весело раскрашены, ставни закрыты. Москвичи еще не переезжали в них. Слева протянулось большое поле Ходынское. Мы подходили к Петровскому дворцу. Я любовался архитектурой. Такие формы бывают на старых фарфоровых вазах, где пейзажи и все дышит радостью, обещанием чего-то восхитительного, фантастического… О своем впечатлении я сказал Антону Павловичу.   — Да, — ответил он, — вся жизнь должна быть красивой, но у красоты, пожалуй, больше врагов, чем даже было у Наполеона. Защиты красоты ведь нет.   Дворец стоял на кругу ровной площадки. Впереди шло Петербургское шоссе. По кругу, прислоненные к большим серебристым тополям, стояли длинные скамьи, выкрашенные в яркий зеленый цвет. На одну из них мы сели. Все были голодны и занялись едой.   К нам подошел разносчик, снял с головы лоток, поставил рядом на скамейку и пропел: «Пельсины хорошие!» Антон Павлович спросил:   — Сколько, молодец, за все возьмешь? Разносчик сосчитал апельсины. — Два сорок. — Ну, ладно, я дам тебе три рубля, только посиди часок тут. Я поторгую. Я раньше торговал, лавочником был. Тоже хочется не забыть это дело.   Разносчик посмотрел хитро:   — Ваше дело, пожалуйте. Он взял трехрублевую бумажку, положил в большой кошель, который спрятал за голенище сапога, сел рядом и добавил:   — Чего выдумают! Подошли две женщины с серьезными скромными лицами и с ними старик в военной фуражке. Он взял апельсин в руки и спросил почем. — Десять копеек, — ответил Чехов. Старик посмотрел на разносчика и на Чехова: — Кто торгует-то? — Я-с, все равно-с, — сказал Чехов. — Мы сродни-с.   — Пятнадцать копеек пара. Хотите? — сухо предложил старик. — Пожалуйте-с, — согласился Антон Павлович. — Ну и торговля! — сказал разносчик. — Этак всякий торговать может.   Подошел какой-то франт изнуренного вида. На руках его были светлые лайковые перчатки. Спросил почем апельсины. — Если один, то десять копеек. Если десяток, то рубль пятьдесят. — То есть, как же это? — недоумевал франт, — считать не выучились еще?   Взял апельсин и ушел. Какая-то молоденькая барышня спросила, сколько стоит десяток. — Рубль, — ответил Чехов. — Дорого. А полтинник хотите? — Пожалуйте, — ответил Чехов.   — Ишь запрашивают! — Барышня выбирала апельсины и клала сама в мешок. — Может быть, кислые они у вас? — Кисловаты, — сказал Чехов.   Она посмотрела на него и выложила все апельсины по одному обратно. — Попробуйте один, денег не надо.   Она облупила апельсин и съела. — Кисловаты, — сказала барышня и ушла.   — Ну и торговля — возмущался разносчик. — Хотите сорок копеек за десяток? — вернувшись, предложила барышня. — Хорошо-с, пожалуйте, — ответил Чехов. — Только без кожи. — То есть, как же это без кожи. — Кожей отдельно торгуем-с.   Барышня глядела удивленно.   — Кто же кожу покупает? — Иностранцы-с, они кожу едят.   Барышня рассмеялась.   — Хорошо, давайте без кожи, но это так странно, я в первый раз слышу. Чехов уступил апельсины с кожей.   — Ну, торговля! Торговать-то надо орешек в голове иметь. А это что? Отец тебя мало, знать бил. Этак-то товар отдавать дарма. Дурацкое дело не хитрое. Али деньги крадены? Разносчик рассердился.   — Десяток остался. Это берем себе в дорогу, а вот пяток бери себе, — сказал ему Чехов. Мы пошли дорогой на Петровско-Разумовское. Но пройдя немного услышали сзади свистки. Оглянулись и увидели бежавших в нашу сторону двух городовых и разносчика. Мы остановились. Разносчик показывал на нас городовым и кричал:   — Эти самые студенты! Подбежали полицейские:   — Пожалуйте в участок. — Зачем в участок? — взъерошился Новичков. — Не-че, пожалте! Евонные пельсины усе съели. Там разберут. Чехов смотрел на разносчика. Левитан возбужденно повторял: — Ах, как подло, как подло!   Нас повели как полагается — как арестантов, сзади и спереди по городовому. Они поглядывали на нас серыми глазами, похожими на пуговицы. Видно было, что им нравилось то, что поймали студентов и ведут их на суд праведный.   У самой Петровской заставы ввели нас во двор и приказали подняться на крыльцо грязного одноэтажного кирпичного дома с обвалившейся штукатуркой. Мы вошли в комнату, где пахло затхлостью и сыростью. Комната разделялась деревянной решеткой желтого цвета, за решеткой был человек в котелке, с русой бородкой и румянцем во всю щеку, Увидев нас, он громко завопил: — Книжники, фарисеи, попались, голубчики! Папиросу немедленно потомственному почетному!   Нас провели в другую, большую комнату участка, где справа за столом сидел писарь. Мы присели на лавки. В тишине комнаты было слышно, как перо писаря скрипело. Полная печали, с заплаканными глазами, плохо одетая женщина, наклонясь, шепотом говорила писарю: — Андрей, а может, и не Андрей. Кто знает? А ее канарейкой авали, а кто Шурка-Пароход…   Вдруг быстро отворилась дверь справа, и вошел высокого роста пристав в короткой венгерке со светлыми пуговицами. Кудрявые волосы, ухарски причесанные на пробор, кольцами закрученные усы. Карие глаза квартального улыбались. Севши за стол, покрытый синим сукном, он посмотрел на нас. Сложил руки вместе, опять посмотрел и сказал:   — Ну, которые? Коршунов! Городовой выскочил вперед и стал докладывать.   — Вот эвти студенты у ево, — он пальцем указал назад, не глядя, — у разносчика усе пельсины поели, а деньги не платят. — Сколько у тебя апельсинов съели? — спросил пристав. — Так что очинно много, ваше благородие.   — Сколько? — Так что боле ста. — Много, — заметил пристав. — Как же ты, ярославец, парень не дурак, дал съесть сотню апельсинов четверым без денег? — Признаться, ваше благородие, я маленько отлучился по нужде. — Коршунов! — крикнул пристав.   Городовой выскочил к столу.   — Где он стоял? — спросил пристав. — На кругу, ваше благородие. — Ты что же это, братец, на кругу? Там дворец, а бегаешь по малости? Невежа!   И, обратись к нам, сказал: — Прошу, подойдите. Документы при вас? У Левитана была бумага на право писать с натуры от московского губернатора, князя Долгорукова, у меня тоже. Чехов дал карточку журналиста, брат Чехова не имел ничего, а Новичков как-то ушел раньше.   Пристав перелистал документы и обратился ко мне: — Вы, значит, художники будете? И глядя на карточку Чехова: — Чехонте? Знаю-с, читал… Скажите, как же это? Трудно верить, чтобы по 25 апельсинов съесть, даже очень трудно.   — Да нешто у меня считано, может, и меньше, — говорил разносчик. — Садитесь, — предложил пристав.   Он с улыбкой обратился к Чехову: — Скажите мне, в чем здесь дело?   Чехов коротко рассказал эпизод с апельсинами. Квартальный пристально посмотрел на него и, переведя глаза на разносчика, сказал: — Послушай, молодец, ты говоришь, апельсины поели они без тебя? А знаешь ли, они, вот эти люди, теперь должны за это в тюрьму идти, а тебе все равно не жаль их?   — Чево ж, это нешто дело, так торговать-то. Я чего, ничего, пущай на чай дадут. Нешто это торговля! Пристав полез в карман. Я вынул полтинник и хотел дать разносчику.   — Нельзя, — сказал пристав и, протянув разносчику какую-то мелочь, крикнул: — Ну, пшел вон!   Тот выскочил.   — Ах, ну и плут, а не дурак, — и, обратясь к нам, пристав показал на дверь справа. — Зайдемте закусить. Коршунов! Подбодри самоварчик.   В это время раздался крик в соседней комнате, где сидел человек за решеткой: — Матрена Гавриловна, кто дал денег на обзаведение? Я дал. Кто тут? Я — потомственный, почетный… Входя в квартиру пристава, Антон Павлович спросил его, кто этот человек за решеткой.   — Рогожкин, старообрядец, он запойный. Трезвый когда — хороший человек. А запьет на месяц — беда, куролесит. Вы думаете, я его сажаю? Нет. Сам идет. «Сажай меня, — говорит, — Алексей Петрович, в клетку, яко зверя. Я, — говорит, — дошел до пустыни Вифлиемской». Любит меня. Трое суток один рассол пьет, не спит. Но потом ничего, здоров опять. Полгода не пьет ничего и не курит. Это вы все замечайте, господин Чехонте, все напишите! Комната пристава была с низеньким потолком, окна выходили в сад. На подоконниках стояли длинные ящики с землей, на которой взошел посев какой-то зеленой травки. Все было неряшливо. Грязная салфетка на комоде с зеркалом и фарфоровая собачка перед ней, в углу умывальник, на стене ковер, на котором висели две скрещенные сабли, и тахта внизу. Пыль на коврах, большое кресло и венские стулья. Все говорило о житие холостяцком. У круглого стола пристав и городовой хлопотали и ставили закуску Пристав налил в рюмки водки и сказал Чехову: — Вы ко мне захаживайте! Вам тут есть что увидеть. Такие ли апельсины бывают. На днях один богатый человек покойника купил и как ловко всех провел. Вышло так, что себя похоронил, чтобы от жены отделаться, заела его. Но та нашла… Так он в Турцию уехал.   — Что это за красавица? — спросил Антон Павлович, показывая на портрет красивой женщины в круглой раме, висевший на стене. — Это? Это владычица моя, моя жена.   Пристав клал пирог с капустой к нам на тарелки и часто наливал рюмки с березовкой. — Отличная настойка, — говорил он, — Коршунов почку собирал. Да-с, владычица моя, подлинно красавица. Я ведь кавалерист-сумец. У меня есть сын. И вот позвал я к сыну репетитора, а он у меня ее и украл, — пристав указал на портрет. — Вот и разбил семью. Слышал, что где-то он теперь философию права читает. Он помолчал: — Хорошенькое право для молодого человека отнять женщину вдвое старше и разбить жизнь… Что вы скажете, господин Чехонте? — наливая рюмку с березовой, спросил пристав, обратись к Антону Павловичу. — А на гитаре он не играл?   — Нет, не играл. — Ну, вот и я не знаю, — ответил Чехов, — отчего это они так легко отнимаются.   На большой дороге   Май месяц. Зеленеют московские сады. Так хотелось уйти за город, в природу, где зеленым бисером покрылись березы и над лугами громоздятся веселые весенние облака. А луга засыпаны цветами. Голубые тени ложатся от дубрав, и в розовых лучах солнца разливается песня жаворонка. В рощах, в оврагах, еще кое-где — остатки талого снега. И в лужах, не смолкая, кричат лягушки. Соловьи заливаются в кустах черемухи по берегам речки. Весна, май, солнце… Даже в Москве, по Садовой улице, палисадники у домов веселят душу — цветы, акация.   В Сокольниках первого мая — чаепитие. Праздник. Столы покрыты скатертью. Блестят самовары. Пахнет сосной и дымом. Пестрая толпа москвичей среди леса распивает чай. Хлеб, булки, бисквиты, кренделя, колбаса копченая. Разносчики продают белорыбицу, балык осетровый, семгу, сигов копченых, огурчики свежие, редиску. Уж обязательно мы ходили в Сокольники с А. П. Чеховым, с его братом Николаем. Он был художник, наш приятель. Радушные самоварщицы угощали каким-то особенным хлебцем, вроде пеклеванного. Этот хлеб был внутри как будто пустой. Хорош он был с колбасой. Запивали чаем. А чай был обязательно со сливками, которые подавались в крынках.   * * *   Мы шли большим лосиноостровским лесом до Больших Мытищ, где на Яузе ловили на удочку рыбу. А уху варили в Мытищах. С краю села — дом тетеньки Прасковьи. Сын ее Игнашка был мой приятель, и там жила моя охотничья собака — сука Дианка. Антон Павлович был в то время студентом и большим любителем рыбной ловли на удочку. Ловили на червяка. Антон Павлович любил ловить пескарей, которые шли подряд. Но иногда попадались и окуни, язи и голавли.   К вечеру хотели идти в Москву пешком, но Игнашка советовал не ходить, так как на большой дороге объявились разбойники: по дороге грабят богомольцев, идущих к Сергию Троице, грабят и даже убивают, потому теперь конные жандармы ездят. — Как бы вас не забрали. Тады наканителишься в волостном правлении, пока отпустят.   Некоторые из нас — Поярков, брат Николай и Мельников — советовали лучше ехать по железной дороге. — Замечательно! — засмеялся Антон Павлович. — Пойдемте пешком, может быть, попадем в разбойники — это будет недурно. Некоторые отправились на станцию, а мы — Антон Павлович, я, Ордынский, Мельников и Несслер — пошли пешком в Москву.       * * *   Прошли Малые Мытищи. Сумерело. Последние лучи солнца освещали верхушки леса. На дороге ни души. Только на повороте, у леса, видим мостик, а на мостике сидят какие-то люди. В форме. Как солдаты. Несслер, человек веселый, высокого роста, шедший впереди, запел:   Я не гость пришел. Не гоститеся. Пришел милый друг Оженитеся…   Когда подошел к мосту, один солдат встал с краю и сказал: — Стой. Ты, запевала кто будешь? Мы тоже остановились. — Я? Живописец, — ответил Несслер. — Мы все художники. — А по какому делу? — спросил уже полицейский. — Ни по какому делу, — ответили мы. — Первого мая ходили гулять к приятелю Игнашке Елычеву, чай пили, уху ели, рыбу ловили. — А оружие у вас какое есть? — Никакого оружия нет. — А ножи финские? — Никаких ножей тоже нет.   Полицейский подошел к каждому из нас, прощупал карманы. Ничего не нашел. Посмотрел на нас пристально и сказал:   — Пошаливают здесь, вот что. Позавчера у этого самого моста — вот это самое место в кустах — женщину зарезали. Документы при вас есть какие? — Есть, — ответили я и Антон Павлович. — Так вот. В Мытищах пожалуйте к приставу удостоверить личность. Вот вас туды солдаты проводят. Не моя воля, сказать вам правду, но служба велит. С краю села, у заставы, в каменном одноэтажном доме, за столом при тусклой лампе сидел грузный старик, весь седой, и ел яичницу. На столе стояла водка. В стороне сидел человек и дремал.   Когда нас привели, старик скучно посмотрел и сказал солдату: — Это чего еще привели?   И вопросительно посмотрел на нас. — Ну-с, — сказал он, — чего вам надо? — Нам ничего не надо. А вот задержали, — ответили мы. — Так, — сказал пристав. — Студенты будете или как? — Да, мы учимся живописи, а вот он студент, — показали мы на Антона Павловича. — Садитесь.   Мы сели на лавку.   — Гвоздев, запиши фамилии. Ишь, черт его дергает. Не по уму усердие. Убийцы… Вот поверите ли, — обратился пристав к нам, — третью ночь не сплю. Все убийцев ко мне пригоняют. Прямо берут каждого с большой дороги. А убийца нешто так и пойдет прямо на заставу, по дороге-то. А он сейчас надо мной — старший. Тут какой-то сумасшедший озорничает, ножом работает. Шесть человек на дороге загубил. Позвольте документы. Мы показали документы. У меня — свидетельство на право писать красками с натуры и просьба оказывать мне содействие. У Ордынского и Несслера тоже. — Ну вот, и впрямь художники будете, — обрадовался пристав, — я ведь тоже баловался немножко этим самым. Вот что я скажу: побудьте здесь, Гвоздев подбодрит самоварчик, яичница хорошая. А я вам скажу — больше всего я люблю картины глядеть. И сам занимался — пописывал прежде красками ландшафты. Уроки брал у Белоусова. Знаете ли такого? — Нет, не знаем.   — Хороший человек, лес хорошо пишет, а воду не может. Я ведь Алексея Кондратьевича Саврасова знаю. Это вот человек… — Да ведь это наш профессор, — обрадовались мы. — Да что вы! Очень приятно! Э-х, крутая жизнь у него. Мало людей, которые это самое художество понимают. Одинок живописец и, это самое, — на утеху зовет, — показал старик на бутылку водки. — Ах, если б это дело хлеб бы давало, я бы на этакой службе не состоял!..   Пристав встал, позвал писаря Гвоздева и, вынимая из кошелька деньги, что-то с ним шушукался.   Писарь вернулся с какой-то женщиной. На стол поставили тарелки, селедки, тарань, хлеб, баранки, яйца. Появился самовар. — Эх, и рад я до чего вам! Поговорим про картины. Мало у нас кто может даль написать. Пожалуйста, выпьем за Алексея Кондратьевича, человек правильный, художник настоящий. А я вам вот что скажу: рассветет и поедете на станцию лучше, я и подводу дам. Кто знает, на большой дороге пошаливают, убивают — кому надо богомольцев губить? Не иначе — это сумасшедший человек… Неровен час…     -=-