Pozd11 все записи автора

Марлен Шпиндлер (1931-2003)

 

Интереснейший художник второй волны авангарда в России.Сложной судьбы человек и фантастический художник,проявляющий тайну бытия выхваченную скорописью в своих пейзажах,композициях,портретах и религиозных сюжетах.

 

В не так давно вышедшем сборнике «Художник о художнике» по поводу Марлена Шпиндлера среди прочих высказались двое. Один: «Говорят, у него все картины в пыли, и он не разрешает их протирать». Другой: «Маэстро с большой буквы! Еще есть настоящая живопись! Но слава и признание всегда чуть-чуть опаздывают». Первый, пересказавший не им сочиненную байку, очевидно, молодой, для которого Марлен — почти что художник из «Жизнеописаний» Вазари. Второй, судя по пафосу, «шестидесятник», знающий цену живописи во всех смыслах. То есть он из поколения Марлена. И если не из числа его друзей, то явно принадлежащий к тому же сообществу художников, что и Шпиндлер.

 

 

 

Прежде их, как известно, называли «неофициальными». Когда обмякшая власть призналась, что все «не» похерены, и позволила бывшим отверженным выставиться в Третьяковке, то всех их скопом за неимением более внятного определения сверстали под обложкой каталога «Другое искусство». На 191 странице среди «других» оказался Марлен. По полосам альбома сосед слева — известный Игорь Шелковский, сосед справа — не менее известный Эдик Штейнберг. Соседство почетное. Но в этом соседстве Марлен тоже другой. Он свой, но только по алфавитному порядку. На букву «Ш».

Неофициальным Марлен был не всегда. Довольно долго он работал на Комбинате графики, сочинял товарные знаки и афиши, одна из которых даже получила первую премию на каком-то важном конкурсе плаката. Другим же он был даже в самом «другом искусстве». В этих кругах он как бы ходил сам по себе, временами исчезал, и надолго, затем внезапно объявлялся, показывал новые вещи, иной раз устраивал скандалы и снова пропадал. Подчас выставки с его участием проходили в его отсутствие. Шпиндлер не входил ни в какую андеграундную группу или кружок, где, перелистывая западные журналы, устраивали «мозговые атаки» и грызли камень премудрости современного искусства или замышляли баррикадные бои с властью. Но в трусости художника обвинить нельзя — его жизнь просто переполнена случаями конфликтов с властью.

 

 

 

Счеты с властью у Марлена были не столько идеологическими и политическими, сколько вообще, скажем так, экзистенциальными. По своей природе Марлен — анархист. Была советская власть — он конфликтовал с нею, была бы другая — он и ей бы стал занозой и колючкой.

Кстати о советском. Имени «Марлен» (именно мужского рода) не найти ни в православных, ни в католических «святцах» и календарях. Нет такого святого. Это было советское метисное образование: Маркс + Ленин = Марлен. Этим именем наделил его отец, романтический персонаж, склонный к революционной патетике, выходец из рода среднеазиатских раввинов, шляпник по профессии, с детства мечтавший вывести отпрыска в люди. Самому-то ему не удалось стать художником. Шпиндлер-старший хотел сделать такого из младшего и определил сына в изостудию «Мосфильма». Много ли проку было от этих классов Марлену — неизвестно. Вероятно, больше он получил от Александра Куприна, бывшего «бубнововалетца», который в 1950-е годы подрабатывал уроками в доме культуры в Сокольниках, или от Михаила Перуцкого, или Александра Глускина, ведших такие же студии в Москве.

 

 

Свои работы Марлен до сих пор подписывает инициалом — буква «Ш» с тремя поперечными перекладинами. Тотемный знак или три креста Голгофы? Похоже и на монограмму какого-нибудь средневекового или ренессансного мастера. Марлен изобрел эту графическую формулу еще в молодости, когда и думать не мог, что когда-нибудь ему придется для других сочинять знаки. Он сам уже тогда себя обозначил. В молодости хочется казаться провидцем, причастным тайне. Хочется видеть себя мастером. Первые свои более или менее самостоятельные работы Марлен посвящал не кому-нибудь, а Андрею Рублеву. Наивно, не без пафоса. Знал бы Марлен, насколько пророческими в его судьбе окажутся эти три креста. И вовсе не в творческом, а в самом что ни на есть бытовом смысле. Три «отсидки» в лагерях. Это плата за защищенное самодостоинство, за уважение к себе.

 

 

 

 

Марлен вообще странным образом напоминает эдакого ренессансного художника — сосредоточенного на своем деле ремесленника (в лучшем, старинном, смысле этого слова), усидчивого живописца, которому корпеть бы в мастерской или на лесах, расписывая фрески какой-нибудь церкви. Но живешь ведь не в пустыне. И тут всякий раз — конфликт, любой косой взгляд — оскорбление. Например, в армии Марлен по большей части не служил, а сидел. Атлет, с детства тренировавшийся как акробат — ходил по проволоке, поднимал чудовищные гири, мечтая стать циркачом, — не очень подошел армейской жизни. Уходил в самоволку — убегал смотреть и копировать старинные фрески во Владимире. За это арест и гауптвахта. Армейские соревнования — и Марлена выпускают. Тот берет призы и снова садится на «губу» — опять удрал к фрескам.

 

 

 

Что говорить о неосторожно оброненном слове в его адрес? На такие оскорбления челлиниевско-тинтореттовское братство обычно отвечало кинжалом или аркебузой (читай Ипполита Тэна). Марлен — топором. Нет, слава Богу, не убил. Хотя тот, малаховский дачный блюститель расовой принадлежности, за слово должен был получить свое. Однако «дело» завели на Марлена, а за «делом» определили и срок, который он провел в местах не столь отдаленных. Одним словом — в Вологодской области. Курьезно и печально — отправили туда, куда он не так давно ездил копировать фрески. Вот откуда периодические отлучки из Москвы Марлена и выставки без его присутствия. Отсюда же глубочайшее уважение к Марлену со стороны не слишком в ладу с законом малаховско-красковского сообщества. Того, которое называют «казанка».

 

 

 

 

Казанка» — юго-восточное направление московских пригородных поездов. Здесь — в доме на станции Красково, куда перебралось из Средней Азии семейство Шпиндлеров — Марлен начал ощущать себя полноценным художником. Здесь у него появилась мастерская, здесь он придумал свои первые знаковые абстракции. Соседом Марлена был Михаил Шварцман. Стоит ли говорить о том, кто такой Шварцман для тогдашнего неофициального артистического сообщества? В мемуарах от Кабакова до Слепышева рефреном звучит сакраментальные: гуру, пророк, патриарх и т. д. Шварцман — мэтр, его искусство вообще не подлежало обсуждению, только поклонение. Даже его молчание было аксиомой для всех. Его рекомендация — пропуск для неофитов в сообщество «неофициальных» художников. Марлен получил этот «пропуск», но не воспользовался им.

Шварцман и Шпиндлер встретились и познакомились в электричке. Старший, признав хорошие графические задатки младшего, рекомендовал того на работу в Комбинат графики — делать товарные знаки. Не заметил, что перед ним врожденный живописец. Эта встреча стала и счастьем, и несчастьем для Марлена: слишком потом было трудно выбиваться из тени «старшего брата». Даже фамилии путали. А если не путали, то оговаривались: «Марлен — хороший художник, но это же не Миша Шварцман…»

Между тем занимались они одним и тем же делом, делом весьма странным для современного искусства — возрождением «иконности». Но по-разному. Ничего общего с якобы православными картинками, которые потом были в ходу в Горкоме графиков на Малой Грузинской, — сусальными куполами, крестами и выписанными святыми — этого не было.

 

 

 

 

 

Шварцман создавал «иературы» — некие иконы современного искусства, таинственные чертежи, паутины неведомых миров. У него была своя школа. Шварцман — учитель, мыслитель, глава. Марлен же всегда был неприкаянным школяром. Шварцман требовал подчинения, Марлен никогда не терпел над собой никакой власти. Он ей сопротивлялся, какой бы она ни была — авторитарной или учительской.

Шварцман — схоластик, своего рода художник-аббат, средневековый мастер-логик, волею судьбы попавший во вторую половину XX века. Марлен Шпиндлер — художник иного рода. Скорее всего, он — мистик, интуитивист. Он не терпел и не терпит расчета, он вообще ничего не рассчитывает. Он всегда ждет какого-то призыва или прорыва или откровения. Говорят, что Марлен «стихийный талант, стихийный живописец». Это так и не так. Перед тем, как написать вещь, он ее обдумывает: набрасывает эскизы, уточняет форму, записывает на полях кроки, где и какой цвет положить. Он, скажем, чувственно размышляет. Его квартира в Сокольниках — музей икон. Есть иконы XVII века, есть и «городецкие» игрушки и «хохломские» росписи. Фольклор. Все это Марлен собирает издавна. Как материал, как «наглядное пособие»? Да нет, скорее как нужное для него окружение, без которого он не может обойтись. Он в них всматривается, пытаясь от них подпитаться. Он с ними живет.

 

 

 

 

Как уже говорилось, в молодости Марлен изобрел собственный знак-инициал — перекрещенную штрихами букву «Ш». Тогда же он придумал систему кодов свой живописи или же изографии. Стоит всмотреться в эти холсты и листы. Можно распознать «Святую Троицу», «Вербное воскресенье», «Бегство в Египет», «Поклонение волхвов», «Рождество», «Святой Трифон на коне». Сюжеты не всегда различимые на первый взгляд, довольно обобщенные, требующие всматривания. Абстрактные? Не слишком распознаваемые? Иной раз Марлена причисляют к абстракционистам. Возможно. Когда-то один из учителей Шпиндлера, Евгений Якуб, ведший одну из студий самодеятельных художников, сказал ему: «Ты — обобщитель, формалист. Трудно тебе будет».

Марлен по своему художническому, а лучше сказать, по темпераментному складу — мастер фрески, фрескист, монументалист, которому нужны размах и плоскости. Но не сложилось так, не получилось у него работать на лесах. Его, так сказать, наставник или направитель, что ли, — Михаил Шварцман — писал на досках, как и нужно было бы писать старинным иконописцам — по «поволоке», по левкасу и т. п. Марлен — на мешковине, ткани грубой по фактуре. Говорил, что так ближе к земле, к правде. Не наивно ли? Он ее подбирал на задворках магазинов, отстирывал и потом натягивал на подрамник. Ездил в Феропонтово, собирал разноцветные камушки, из которых, как ему думалось, старые иконописцы, перетирая, творили свой неповторимый колер. Краску Марлен замешивал в Малаховке — перетирал минералы с яичным желтком — делал темперу по старинным рецептам. Ему так казалось. Связь выходила не слишком приятной для обоняния. А жарким летом, когда вся эта художественная органика витает в воздухе… Сосед по даче выказал претензии. Не в слишком корректной форме и не только по поводу запахов. Дачу у Марлена сожгли. В ответ сосед получил по заслугам. А Марлен снова отправился отбывать срок.

 

 

 

Марленовские знаки или знаки-обереги — три креста. Они переходят из картины в картину. Переплетаются, сходятся вместе, вырастают эдаким букетом. Крест — голова, крест — человек. Три креста — «Троица». И три креста — семья, сообщество, знак счастья. Некоторые работы так и называются «Счастье». А потом появляются «Цирки», «Акробаты», «Цыгане». Его святой — это Святой Трифон или скачущий на коне акробат?

Его лики — лики святых или циркачей? Где у него святость, где цирк?

Когда-то я писал в одном очерке о Марлене и назвал его не слишком русским художником. Больно много в нем метисного, смешанного. Один мой приятель-художник как-то сказал: «Марлен? Так это же русский инк, майя или ацтек. У него дикий, стихийный талант».

 

 

 

 

Марлен напоминает какого-то «латиноса», художников типа кубинца Вифредо Лама или чилийца Экаурена Матта. (Как-то Пикассо сказал Ламу: «Ты, конечно, не интеллектуал, но перед твоей дикой метисной мощью даже я пасую».) Художников, которые тянутся к современности, подбирая к ней странные образы. Для «латиносов» это афро-американские культы «сантерии» и «вуду», где смешиваются христианские святые и языческие символы.

А для Марлена, в жилах которого слились кровь среднеазиатских раввинов и новгородских мастеровых, у кого в памяти орнаменты Самарканда и Ташкента, а еще и фрески Владимира и Суздаля? Таким он родился, таким он стал, такое искусство из него исходит. Наверное, Марлен — последний из художников этого чудного евроазиатского мира, который некогда называли СССР, а потом СНГ, и первый художник некоей виртуальной евразийской страны. Которая еще толком не появилась, которая толком не распознала, не поняла своих художников.

Михаил Боде

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Блог Парижское кафе