Эгон Шиле: грязный порнограф или чистый идеалист

Имя Эгона Шиле – одного из выдающихся художников ХХ века, к сожалению, плохо известно у нас. Австрийское искусств вообще долгое время оставалось для россиян в тени. Их взгляды были обращены к Парижу, а что происходило в Берлине, Копенгагене или Вене мало кого интересовало.
Первым из великих австрийцев, россияне открыли Климта. Это стало возможным, во первых, благодаря частым поездкам наших соотечественников в Вену, а , во вторых, просто благодаря мировой моде на Климта.
Очень часто так бывает, что художник долгое время пребывает в забвении, и вдруг его имя извлекают на свет и начинают его усердно эксплуатировать.
Современники считали Эгона Шиле преемником Климта, но ранняя смерть помешала настолько развиться его таланту. И все же он оставил ярчайший след в искусстве XX века.


Его отец Адольф Шиле работал на австрийской Государственной железной дороге, и отвечал за важную станцию Tully, где его сын и родился в июне 1890. Так как не имелось никакой соответствующей школы в Tully, Эгон Шиле был отослан в 1901, сначала к Krems, потом в Klosterneuberg в северных предместьях Вены. В 1904 все семейство последовало за ним туда из-за ухудшения здоровья его отца. Безумие Адольфа Шиле быстро прогрессировало и в следующем году он умер, в возрасте пятидесяти четырех лет. Шиле впоследствии всю жизнь чувствовал на себе влияние своего отца.
В течении его запоздалой юности, эмоции Шиле были направлены к его младшей сестре Герте, которые не обошлись и без кровосмешения. Когда ему было шестнадцать, и ей было двенадцать, они на поезде ездили в Trieste, где проводили ночи в двухместном номере в гостинице. В другом случае, его отец сломал дверь запертой комнаты, чтобы увидеть, что два его ребенка там делают вместе.




Шиле впоследствии всю жизнь чувствовал на себе влияние своего отца. В 1913 он писал сводному брату: “Я не знаю, есть ли кто - либо еще вообще, кто помнит моего благородного отца с такой печалью. Я не знаю кто еще в состоянии понять зачем я посещаю места, где он был и где я могу почувствовать боль... Я верю в бессмертие всех созданий… почему в моей живописи столько скорби и тому подобных вещей? Потому что это продолжает жить во мне.” Он невзлюбил свою мать поскольку считал, что она не носила достаточного траура по отцу: “Моя мать очень странная женщина…. Она совершенно не понимает меня и не сильно любит меня также. Если бы она любила меня или понимала, то она была бы готова хоть чем-то пожертвовать ради этого.”



В 1906 Шиле преодолел сопротивление своего опекуна, дяди по матери, и получил место в Школе Изобразительного искусства в Вене, где до этого учился Климт. Там в нем почувствовали проблемного ученика и отправили его в более традиционную Академию искусств. Шиле должным образом сдал вступительный экзамен и ему было в этот момент шестнадцать лет. В следующем году он разыскал своего идола, Климта, и показал ему некоторые из своих рисунков. “В них есть талант?” “Да” - ответил Климт. “Даже слишком много!” Климт любил поощрять более молодых художников, и он сильно помог Шиле, покупая его рисунки, или предлагая обменять их на некоторых из его собственных, устраивая модели для него и представляя его потенциальным патронам. Он также представил Шиле в цех ремесел связанных с Сецессионом. Шиле делал случайные работы для них с 1908 вперед - он сделал проекты для мужской одежды, для женских ботинок, и рисунки для открыток.



В 1908 он открыл свою первую выставку, в Klosterneuberg. В 1909 он оставил Академию, после завершения его третьего года. Он нашел квартиру и организовал там студию. В это время предметом его картин часто становились дети на грани полового созревания, особенно девочки, как вспоминал Paris von Guetersloh, молодой художник, который был современник Шиле, что его студия была наводнена ими: “ Они там спали, укрывались от биений учиняемых родителями или полицией, просто лениво слонялись там целыми днями, расчесывали волосы, чинили одежду и обувь, мылись… подобно животным в клетке, которая удовлетворяет их, они были оставлены на их собственное усмотрение, или во всяком случае им верилось что самостоятельное.” Уже превосходный рисовальщик, Шиле сделал много рисунков этих юных моделей, некоторые из которых были чрезвычайно эротические. Он, делает это своим доходом снабжая распространителей и коллекционеров порнографии, которых изобиловало в Вене в то время. Шиле был также очарован его собственным телом, и делает огромное количество автопортретов. Но впечатлил он не только самого себя, но и всех с кем входил в контакт.



Автор Артур Роесслер, один из его защитников и покровителей, описывал его таким образом: “Даже в присутствии известных людей с экстремальными наклонностями, необычные взгляды Шиле выделились... Он имел высокое, тонкое, податливое тело с узкими плечами, длинными руками и длинными пальцами на костистых руках. Его лицо было загорело, безбородо, и окружалось длинными, темными, непослушными волосами. Его широкий, угловой лоб прорезали горизонтальные линии. Особенности его лица обычно замечались при серьезном, почти грустном выражении, как если бы вызванный болями, которые заставили его плакать внутри.... Его лаконичный стиль говорить афоризмами в сочетании с его взглядом производили впечатление глубокого внутреннего благородства, которое казалось более убедительным, потому что это было очевидно естественно и никоим образом не симулировалось.” В течение этого периода, и впоследствии, Шиле любил производить впечатление чрезвычайной бедности. Но его утверждения, что в это время, он был фактически в тряпках, имеют разногласия не только с тем, что его современники говорят, но и с его оставшимися фотографиями.



Его письма однозначно дают понять, что он страдал от мании преследования - например, он написал в письме от 1910: “Как отвратительно здесь! Каждый завидует мне и сговаривается против меня. Прежние коллеги разглядывают меня злорадными глазами.” В 1911 Шиле встретил семнадцатилетнюю Уолли Невзила, которая стала жить с ним и послужила моделью для некоторых из его лучших картин. Уолли была уже немного известна тем, что была до этого моделью для Климта, и возможно была одна из любовниц старшего живописца. Шиле и Уолли хотели выйти из клаустрофобии Венской обстановки, и переехали в маленький город Krumau, в котором Шиле имел семейные связи, но были вытеснены неодобрением местных жителей. Они тогда переехали в такой же маленький город Neulengbach, тридцать минут из Вены поездом. Также, как это было в Вене, студия Шиле опять стала сборищем для всех неблагополучных детей окрестности. Его стиль жизни неизбежно пробудил враждебность, и в апреле 1912 он был арестован.



Полиция захватила больше чем сотню рисунков, которые они рассмотрели порнографическим, и Шиле был заключен в тюрьму, по обвинению в совращении. На суде обвинения в похищении и совращении были отклонены, но художник был признан виновным в показе эротических рисунков в месте, доступном для детей. Поскольку двадцать один день он уже провел в заключении, это было принято во внимание, и он был приговорен только заключению на три дня. Хотя судья счел обязательным для себя лично сжечь один из рисунков Шиле перед собравшейся толпой, он был очень рад так легко отделаться. В то время, как он был в тюрьме, он нарисовал ряд автопортретов, подписанных саможалостливыми фразами: “я не чувствую себя наказанным; только очищенным”; “ограничить художника - преступление. Это должно убить прорастающую жизнь.”



Neulengbach дело не имело никакого эффекта на его карьеру, и очевидно не отразилось на его характере. В 1912 он был приглашен показать свои работы на Sonderbund выставке в Кельне, и он познакомился с важным дилером Хансом Гольцем в Мюнхене. Их отношения были постоянной борьбой за цены на картины, Шиле который всегда требовал самые большие гонорары за свои работы. Тем временем он хвастливо писал матери, в марте 1913: “Все красивые и благородные качества были объединены во мне ..., я буду плод, который оставит вечную жизнь позади даже после ее распада. Насколько большой должен быть ваша радость, поэтому вы родили меня.” Самовлюбленность Шиле, эксгбиционизм и мания преследования могут весь быть обнаружены в эмблеме, которую он нарисовал для его первой индивидуальной выставки в Вене, проходившей в галерее Арно в самом начале 1915, в котором он изобразил себя как Cвятого Себастьяна. Год 1915 стал поворотным пунктом в жизни Шиле.





В этом году он встретил двух девочек среднего возраста, которые жили напротив его студии. Эдит и Адель был дочери слесаря, владельца мастерской. Шиле привязался к им обоим, но в конечном счете остановился на Эдит; к апрелю 1915 он был очень увлечен ею, и Уолли Невзил была довольно равнодушно уволена. Последняя встреча Шиле к Уолли имела место в их местном кафе Eichberger, где они играл в бильярд почти каждый день. Он вручил ей письмо, в котором он предложил, чтобы, несмотря на их разделение, они брали отпуск вместе каждое лето - без Эдит. Не удивительно, что Уолли отказалась. Она присоединилась к Красному Кресту как медсестра и умерла от скарлатины в военной больнице около Раскола в Далмации как раз перед Рождеством 1917.



Шиле и Эдит стали супругами, несмотря на протесты ее семейства, в июне 1915. Мать Шиле к тому времени уже умерла. Через четыре дня после свадьбы Шиле был призван в армию. По сравнению с большинством его современников, он легко пережил войну. Он был передан отделению, транспортирующему Российских военнопленных к и из Вены, и позже стал клерком в тюремном лагере для Российских офицеров в нижней Австрии. Наконец, в январе 1917, он был переброшен в Вену непосредственно, чтобы работать для “Имперской и Королевской Комиссии для Армии в Области” - склад, который снабжал продовольствием, спиртными напитками, табаком и другими продуктами Австрийскую армию. В стране, где продовольствие все более и более дорожало, это было привилегированное место.



Армейская служба для Шиле не останавливала роста его популярности – о нем теперь говорили как о ведущем Австрийском художнике молодого поколения, и попросили принять участие на поддержанной правительством выставке в Стокгольме, и Копенгагене намереваясь улучшить образ Австрии в нейтральных Скандинавских странах. В 1918 он был приглашен быть главным участником на 49-ой выставке Сецессиона. Для этого он нарисовал проект эмблемы, напоминающей Тайную Вечерню, с его собственным портретом вместо Христа. Несмотря на войну, показ вызвал настоящий триумф. Цены за рисунки Шиле росли, и ему предлагали много портретов. Он и Эдит переехали в новый великолепный дом-студию. Но их удовольствия в нем были кратки. 19 октября 1918 Эдит, которая была беременна, заболела гриппом, тогда свирепствовавшим в Европе. 28 октября она умерла. Шиле, который, кажется никогда не написал ей настоящего любовного письма и который посреди ее болезни написал достаточно холодное письмо её матери, что, вероятно, она не останется жива, был опустошен потерей. Почти немедленно он слег с той же самой болезнью, и умер 31 октября, тремя днями после своей жены.




В наследие художника входят около 300 картин и несколько тысяч рисунков. После смерти Шиле его экспозиции проходили и продолжают проходить в крупнейших музеях мира. О жизни Шиле написаны романы «Высокомерие» Джоаны Скотт (1990) и «Порнограф из Вены» Люиса Крофтса (2007), о нем снят игровой фильм «Эгон Шиле — Жизнь как эксцесс» (1981), в главных ролях Матьё Карьер и Джейн Биркин. Милен Фармер в одной из самых своих известных песен «Je te rends ton amour» (1999) упоминает имя художника: «Et je reprends mon amour, Redeviens le contour, De mon seul maitre : Egon Shiele» (И я беру обратно мою любовь, Снова становлюсь наброском моего единственного учителя Эгона Шиле).



Интерес к работам Шиле отчасти подогревался основной темой его полотен – эротика в широком смысле играла важное место в творчестве молодого художника. Основным натурщиком для Шиле был он сам, оставивший после себя сотни автопортретов. Но его творчество не было личным "тайным дневником" молодого человека, который исповедуется в грехах. Шиле был нужен натурщик – и он нашел его, используя собственную плоть. В его автопортретах гораздо больше всечеловеческого, чем личного. С такой же яростью и экспрессией, с таким же исступлением и проникновением в скрытую суть натуры он рисовал женщин, обнаженную женскую натуру. Как портретист он имеет мало равных в истории искусства.



Александр Уланов
Эгон Шиле

Его время года — осень. Кремовый, рыжий, темно-коричневый. Дерево без листьев четче и честнее. Врезаясь в пространство. Дерево в ветре. Нервы — тоже дерево. Внутри человека даже в разгар лета — осеннее дерево. Изломанность веток у дерева снаружи, у человека — внутри. Ветви — трещины в небе и камне. Нервы — трещины в теле. Но и контур человека очерчен ими, и по ним в человека втекает мир. И дерево стоит гордо — не гордое собой, его стояние и есть гордость.
Смерть скорее поддерживает, чем хватает. Она печальна сама и удивлена, что за нее цепляются протяженными руками. И у смерти — его лицо. «Все живущее уже мертво» — потому что несет смерть в себе. Все живущее нервно — и потому еще живо.
Человек разнообразен, калейдоскопичен, слагаясь из пятен — в том числе и трупно-синего цвета. Не переходы тонов, а контрасты. Горячие пятна. Даже зеленый горяч, потому что это тело. Не мрамор и не глянец. Пятна — от поцелуев и ударов. Побывал в огне и обуглился. Лежал в пещере мертвым три дня, а потом сам сказал себе: встань и иди.
Люди не только без одежды — без кожи. Открытые для мира — и для боли (но закрытое и определенное — тюрьма, пусть и добровольная для кого-то). Тело, кричащее каждым квадратным сантиметром. Изломанное, скрученное внутри себя, с деревянно вывернутыми руками. Поедающее себя. Человек — пробоина. Вокруг него даже фон теряет цвет и начинает дробиться на вихри. На одном из автопортретов рот и пупок белые — человек пуст, за ним сквозит фон.



Но лицо и руки живут этими пятнами, а одежда столь неважна и пуста, что ее часто незачем прорисовывать детально — есть она, того и достаточно. И у дома — окна, его глаза, карниз, вывески, а стена — не более чем воздух. Окна Крумау — тела в пустоте. И у танцовщицы самое сгущенное — глаза, остальное тело едва есть.
Одежда с зубцами, зубами, ранящими краями-пилами. Она кристаллизуется, захватывает. Сбросить ее, попробовать быть вместе в одном луче света — оказаться на острове постели. Простыня — горная страна с множеством острых камней. Вокруг — волны.
Самое обожженное — пальцы. Не мягкие, не могущие ласкать, каменные, негнущиеся. Воспаленные, разломанные собственными суставами. Пытающиеся хотя бы отделиться друг от друга. Узлы краски. Обугленные — может быть, потому, что коснувшиеся? Ласка — другим, взглядом, внимательным и осторожным.
Он подчеркивает в теле углы. Даже его акварель, его вода — состоит из углов. Вода, перемолотая колесом мельницы. Но угол — это движение, разнообразие движения. Гордость — угол. Острые девушки, у которых нет ничего, кроме собственной жесткости. Между тревогой и желанием. Натянутая худоба. Ее взгляд — глубоко изнутри. Из колодца. Из норы, из которой она не хочет выходить. И хочет выйти, выходит — выставляя локти, а не груди, защищая от взгляда грудь и забывая о том, что ниже. Она не стремится понравиться, свободная от оценки чужого взгляда. И несвободная в своем натяжении, напряжении.



Так начинается человек, открывающий и открывающийся. Смущенность и ломкая хрупкость. Согласившийся, утративший гордость — округляется. Демонстративность новой игры — потом эту новизну можно сохранить, но немногим это удается. Вызывающее — потому что неуверенное. Удивление собой — возникающей любовью (ее не находят, а обнаруживают себя в ней), появившимся телом. Переход от печали к любопытству — или к отвращению. Острый кошачий крик. Не фатальная женщина, а переменчивый друг. Не соблазнительность, а тревога. Эти девушки — тоже он сам, в новой и новой попытке открытости, обретения уверенности, понимания, свободы. Может быть, он пытался занять тонкости там, где ее больше, чем у мужчины.
Растрепанность — спущенные чулки, сбившаяся юбка. Но не распущенность — а мгновение, честное, не желающее приукрашиваться. Сохраняющее частичность и неопределенность. Эротика — открытая, по-человечески нервная, не стесняющаяся саму себя. Та, что гибнет с обретением уверенности, потерей тревоги, появлением маски всезнания на лице и гладкости на коже. Впрочем, это гибель (не смерть) и человека тоже.



Обучение в академии живописи он использовал не столько для рисования моделей на классический манер, сколько для секса с этими моделями. Утверждая, что только так может по-настоящему почувствовать их. Действительно — до ожога и исчезновения кожи. Ладонь — обнимающая или касающаяся, а иначе — зачем ее рисовать?
Дом тоже с углами — значит, с характером, хотя надо ждать несколько сотен лет, пока этот характер сформируется. Так постепенно надстраиваются этажи. Так птица видит город, где она не останется. Неустойчивость. Дома даже не наклонены, а взрывают сами себя. Маленькие старые города не нуждаются в людях и сами смотрят окнами. И они становятся все тоньше, становятся плоскими, а за ними — пустота.
Комната без двери и окна. Черное солнце подсолнуха, солнце затмения — и протуберанцы вокруг него. Рождение его не слишком интересовало, гораздо более — пребывание. Портрет не человека в обществе, а его нервов и мгновенных состояний. Его случайного. Агрессия? Нет, гордая нервность, сжигающая себя, но не разрушающая других. Напряжение, скрученность, неустроенность — и в то же время открытость. Вопрос и тревога. Рост характера — рост пространства для них, места для их деревьев.



Контуры четко выделены, но линия находит себя не во множестве попыток-штрихов, а — продвигаясь, в колебаниях, оставаясь тонкой и острой. Линия-нерв. Красное любит тьму, а тьма отворачивается от него. И каждый один рядом с собственным безумием. Не получится опереться щекой на свою голову. И равновесия нет. Трудно отличить стоящую и лежащую. Можно и вертикально лежать, фон — стена. Пытаясь то ли зачерпнуть руками, то ли плыть.
Люди, не смотрящие друг на друга. У одного — крепкая указующая рука, у другого — только внимательно-печальные глаза и скрещенные ладони. Но ветка течением своих углов проламывает камень. И лучше ладоням быть скрещенными, чем руке преграждать путь.



Гордость отличия — все деревья с листьями, только одно без них. Смотрите на мои углы. Но другой жизни просто нет. Даже если — от испуга или усталости — он попытается стать нормальным, выйдет только пародия на нормальность и покой.
Он рисовал пленных — потому что пленный сам. Тюрьма — это швабра и плинтусы. Тюрьма — серое облако, поглощающее человека. Быть ярким — взрывающимся цветом — но не декоративным. На коробку конфет это не поместить — углы помешают. Избежать карикатурности и однозначности экспрессии. В напряжении много печали. Женщина в трауре — но где-то в глубине ее лица есть улыбка или кокетство.
Октябрь кончается, армия больше не в силах удерживаться на Пьяве даже против итальянцев. С художником уходит страна, странное равновесие культур и движений. Он оставил пустой стул для Климта, еще не зная, что второй пустой — для него самого. «Я посылаю свои глаза». Вечно удивленные глаза автопортретов. Скошенные углы.
Всякий подвешен во тьме. Мать оледеневает раньше. Ее кровь еще греет детей, но не ее лицо, принявшее цвет бело-серого платка. Не печален только ребенок, не знающий ничего. Время временно, печаль постоянна, гордость живет, нервы открывают.










http://textonly.ru/self/?issue=24&article=25774

http://staratel.com/pictures/express/schiele/main.htm

http://www.museum-online.ru/Expressionism/Egon_Schiele/

http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A8%D0%B8%D0%BB%D0%B5,_%D0%AD%D0%B3%D0%BE%D0%BD

http://russianvienna.com/NVM/nvm8_2003%20egon%20Schile.htm

http://wwwhomes.doc.ic.ac.uk/~svb/Schiele/

http://pintura.aut.org/BU04?Autnum=11.112

http://www.fineartprintsondemand.com/artists/schiele/prints

http://www.ilnudo.it/Schiele/Egon.htm