ЮРИЙ_КОСАГОВСКИЙ все записи автора

НЕОЖИДАННОЕ ВОЗНИКНОВЕНИЕ ПИСАТЕЛЯ ИЗ ХУДОЖНИКА

я знал автора только как художницу которая необычайно работает отказавшись от кисточки и взяв в руки цветную бумагу  и разрывая листочки руками - что дает особую чуткость (в противовес ножницам как это делают другие - например Матисс) и вдруг она раскрылась иначе в литературе... и тоже прекрасно...  древние чань-буддисты (или дзен как стали говорить позднее в Японии) говорили что бы стать настоящим художником надо рисовать писать стихи и заниматься медициной - осталось еще услышать и пробуждение этой стихии внутри ее... интересно... ха-ха пока редактировал в предвкушении чтения - увидел что наше детство даже пересекалось в Молдавии в городе крошечном Бельцы... ах где только не носило детей крошечных СССР после нашей отечественной войны с фашизмом в Европе...

Людмила Григорьева-Семятицкая https://www.facebook.com/ludmila.grigorjeva.1 ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ     1 ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ Я потерялась   Я смотрю на себя в зеркало. Я смотрю каждое утро и не только утро. Я смотрела на себя вчера, позавчера, месяц назад, год назад и смотрю уже много, много лет. Я пытаюсь идти по длинному зеркальному лабиринту назад, туда к моему первому зеркалу. Чем дальше я ухожу, тем зеркала становятся мутнее, налет времени скрывает четкие очертания лиц, событий, мелкие подробности и детали. Убирается всё лишнее. Остается главное – человек или событие, или пейзаж. И не важно, что размываются черты лица, теряются слова и яркие краски. Важно то, что осталось в твоей душе, какой отпечаток и то, что после встречи ты меняешься, становишься другим, не замечая этого еще долгое время. Ведь многие дни, недели, годы ты смотришься в зеркало каждый день и не замечаешь больших перемен в себе. И только идя назад по зеркальному лабиринту своей памяти, ты видишь эти изменения, превращения тебя в другого. Когда я увидела себя первый раз? Когда я осознала себя? Не помню. Это зеркало закрыто от меня. Парки, прядущие нити моей судьбы накинули на него свои легкие воздушные покрывала. И только слабо, неясно виднеются какие-то размытые очертания, в которых пытаюсь угадать городской парк, в нем маленькую девочку, испуганно смотрящую по сторонам большого, чужого для нее мира. А может быть, это потом уже, по рассказам я нарисовала себе это трагическую для мамы картину моего исчезновения. Я потерялась!   А случилось это так. Моя старшая сестра, идя на свидание в парк, взяла меня с собой. Она была уже взрослой девушкой, но еще достаточно легкомысленной. Увлекшись беседой со своим кавалером, она совсем забыла обо мне. Не помню, как я оказалась в другом конце парка. Помню, что деревья были огромные и мир, окружающий меня совсем незнакомый. Я не плакала, не звала сестру. Я боялась или стеснялась останавливать людей и просить их о помощи. Просто шла, куда вели меня ноги. Теперь я хорошо понимаю детей, теряющихся и в страхе немеющих перед чужими взрослыми.   Это событие и было для меня первым моим узнаванием себя. Первое мое отражение в слезах, в страхе матери и сестры. И знак. Символ. Только сейчас я поняла, что этот знак всегда появлялся в самые важные, самые трудные минуты моей жизни. Страх потеряться. Страх большого и чужого мира. Этот чужой мир окружал меня повсюду. Он был враждебен мне и моей маме. И её взрослый страх передавался мне. Мы жили в провинциальном молдавском южном городе Бельцы, небольшом, зеленом и очень пыльном. Зимой по улицам расползалась чёрная жирная грязь, в которой вязли ноги. Её месили ноги горожан и крестьян, колёса телег, наполненных углем, который развозили по домам. Уголь был мелкий, сплошная пыль, но заполучить даже такой было большой удачей. Весной и летом, после проливных дождей потоки воды заполняли дороги и тротуары, а мои братья и я пускали радостно по ним бумажные кораблики. У нас с мамой была маленькая комнатка в одно окно, в упор смотревшее на глухую стену соседнего дома. И кроме стены, крыши и трубы, да узкой полоски земли и неба ничего не было видно. Когда я слишком медленно ела манную кашу, а моя сестра, старше меня на двадцать лет, кормившая меня, торопилась на свидание или к подружкам, то сердито требовала от меня: «Ешь так, чтобы дым из трубы шёл!» И я, торопясь и давясь кашей, доверчиво смотрела в окно и ждала, когда же пойдёт дым. Коридора не было. И кухни тоже. Дверь из комнаты выходила на веранду, во двор. Правда, было крошечное пространство между комнатой и верандой. В узком пространстве между дверьми мама ухитрилась сделать полки. Они служили нам кухонным шкафом. В этой небольшой комнате были три двери. Одна вела на улицу, другая соединяла нашу комнату с соседней квартирой, которую занимала семья маминой младшей сестры, моей тётки Хели, третья - забитая фанерой соединяла еще с одной комнатой, в которой жила соседка, тётя Шура с мужем и сыном. Главное место в комнате принадлежало большой печке. Она была наша любимица. Она давала тепло и еду. Мама постоянно за ней ухаживала, белила, чистила. И она была настоящим украшением нашей комнатки. Только здесь в тепле за закрытыми дверьми мама могла расслабиться и чувствовать себя человеком, женщиной, матерью, полновластной хозяйкой. Еще был шифоньер, который отделял часть комнаты под кухню. Был стол, круглый. Маленькая этажерка для книг. Их было очень мало, но они были. Матрас на ножках и моя кровать. Над столом висела лампочка. Никаких абажуров. Потом уже, спустя годы появился абажур, шёлковый с кистями.     -=-     Заметка 2 МАМА         Я смотрю пристально в зеркало, и предметы начинают четко приобретать свои формы, появляются краски, звуки, шипение примуса, скрип колёс, крики точильщиков ножей. А что там за тем первым зеркалом? Там таинственная и страшная жизнь моей мамы. Это где-то в другом мире. О нем я еще мало знаю и многого не понимаю. Потом, на протяжении многих лет, я слушала, и каждый раз переживала историю её жизни, её жизни до меня.   Она родилась в маленьком местечке Дрогичин над Бугом, где – то недалеко от Белостока. Местечко это не любила. Скорее не любила ту жизнь, которая окружала её. Мать её, бедная, но гордая, страдала от нищеты и непрактичности мужа. Выдали её замуж, не спрашивая, ведь была сиротой. О любви нечего было и говорить. Нашли неплохого доброго человека, дали полагающее приданое, которое осталось от рано ушедших родителей.   Отец, мягкий и безотказный человек решил на эти деньги открыть лавку на первом этаже своего маленького дома, проторговал два месяца и разорился. Всем давал в долг. Всё это происходило во времена Российской империи в начале 20 века. Мама точно не знала своего года и числа рождения. В паспорте у нее стояла дата 12 декабря 1907 года. Она же считала, что возможно это был 1905 год. За трапезой мы часто выясняли, когда же это было. Какие события происходили в это время. Мама путалась, говорила, что в местечке, как она помнит, стояли немцы, которые учили строить уборные местных жителей. Семья была большая, пять детишек. Старшая сестра Фрушка, была белошвейкой. Мама говорила о ней редко, с каким-то непонятным глубоко спрятанным ужасом. Она покончила жизнь самоубийством, выпив стакан уксуса. После её смерти мама стала старшей из детей. Отец научился класть печи и стал неплохим печником. Всё свободное время он проводил в синагоге за чтением талмуда. Вероятнее всего, это вызывало раздражение жены, а вместе с ней и детей. Во всяком случае, мама всегда рассказывала о нем с оттенком жалости и в то же время презрения. Зато матерью она своей гордилась, её статностью, происхождением, гордым независимым нравом. О происхождении, кстати, толком ничего было не известно.   В восемнадцать лет на плечи моей мамы легло непосильное бремя. Мать её тяжело заболела. Мама вынуждена была ухаживать за семьей и за смертельно больной матерью. Воспоминания об этом времени она пронесла через всю жизнь. Многое было забыто, но рассказы о том периоде жизни отлились в отточенную форму и повторялись неизменно всю жизнь. Она рассказывала, как ей тайком в субботу приходилось кипятить воду, чтобы помыть и напоить умирающую мать, и как к ним домой приходили из синагоги и запрещали это делать. Суббота – священный день! Это осталось в её душе навсегда и оттолкнуло её от религии. После смерти матери двое её братьев, Борис и Михаил тайком переправились через границу в Россию, строить коммунизм. Ведь они были пролетарии, изгои. Дома остались уже немолодой отец, моя мама и еще совсем маленькая её младшая сестренка Хеля. Перед мамой стоял выбор, ехать за братьями в коммунистическую Россию или в Америку, а на худой конец, в загадочный Израиль, где только начиналось подниматься новое государство на земле обетованной. Туда её звал поклонник, молодой сионист. Она выбрала тоже молодое государство, но только коммунистическую Россию. Все дети получили в наследственность от отца непрактичность, доброту, доверчивость и большую дозу идеализма.   В стенах Лубянки в 91 году я прочитала подробные записи допросов моей мамы. Её обвиняли в польском шпионаже. И картина переезда в Россию, по прочтении записей, у меня была намного ярче, острее что ли, чем её позднейшие рассказы. Я увидела в своем воображении бедную семью, забитого, непонимающего русского языка старика, идущего рядом с телегой и сидящих на телеге, маленькую девочку и молодую девушку, рядом бедный скарб. Я почувствовала их страх перед неизвестностью, их зависимость от провожатых, которые тайком переправляли беженцев через границу и их затерянность в большом и чужом мире.   Господи, сколько таких горемык искали и ищут «землю обетованную» по всем дорогам мира. Как легко читать о беженцах в тёплых и защищенных домах. Только тогда, когда я читала эти скупые строчки допроса, меня задело это как-то изнутри, биением сердца, перехватом дыхания, током прошло по нервам. Как привыкли мы к людскому горю и, наверное, еще больше будем привыкать.     -=-       Заметка 3 НОВАЯ ЖИЗНЬ В КОММУНИСТИЧЕСКОЙ РОССИИ           В Харькове семья соединилась, и началась новая жизнь. Была молодость, надежды, желание учиться. Об этом более-менее благополучном периоде жизни я знаю мало. Она о нём не вспоминала. Там она познакомилась со своим будущим мужем литовским коммунистом Казимиром Римкусом. Он бежал из Литвы, где был арестован за революционную деятельность. В Харькове он учился в Коммунистическом университете национальных меньшинств запада. Там готовили коммунистов-иностранцев для засылки на запад. Когда ему предложили работать на Советы на западе, у него была уже семья и под этим предлогом он смог отказаться. Он получил работу в Московском Метрострое, и они переехали в Москву. Это был самый благополучный период жизни. Но мама мало рассказывала о том времени. Сейчас я спрашиваю себя – почему? Было ли ей мучительно говорить и вспоминать о нём? Или она осознала себя как личность намного позднее, сидя в тюрьме, а потом в лагере? И поэтому говорить, оценивать, размышлять, делать выводы она смогла, накопив богатый человеческий опыт, пройдя через эту трагедию. В Москве у нее уже были дети. Дочка Атя - Отелла родилась в 28-ом, сын Юра - в 36-ом году. Мама стала преподавать немецкий язык в школе № 317. Всё было замечательно. Увлекалась живописью. Даже пыталась поступать в художественный вуз или техникум. Муж, старше на десять лет, любил её очень. Она вспоминала, как он сажал её на колени и рассказывал содержание Капитала Маркса, говорил о том, как счастливо все будут жить. Для детей построят отдельные интернаты, чтобы они не мешали родителям строить коммунизм. Будут общественные бесплатные столовые. Не надо будет заниматься кухней дома. Иронией судьбы оказалась то, что его сына действительно воспитывало государство в детском доме, отняв у него родителей. Мне всегда казались очень странными эти разговоры. Понять психологию коммунистов - романтиков очень трудно. Легче понять последующие поколения коммунистов с желанием нажить капитал на своей партийной деятельности. Но настоящей матерью видно она еще тогда не стала. Скорее всего, она чувствовала себя рядом с мужем маленькой заласканной, капризной девочкой. Её старинная подруга по Москве много лет назад мне рассказывала, что когда она увидела впервые маму, то та произвела на нее вид гордячки, «вечно задирала нос». А дети? Дети были с няней. Конечно, она любила своих детей. Но в ней не проснулась настоящая мать. Она смогла себя реализовать как мать уже в зрелом возрасте, со мной.     -=-       Заметка 4 МОЯ СЕСТРА             Моей любимой старшей сестры уже нет в живых. Я вспоминаю о ней с нежностью и грустью. Она была весёлой, остроумной и яркой личностью. Но судьба ей не позволила до конца реализовать свои способности.   Она была старше меня на двадцать лет и была очень привязана ко мне, а я к ней. Её отношения с мамой были сложные. В молодости мне казалось, что это связано только с тем, что она осталась без мамы в 9 лет. А встретилась с ней снова, когда ей было уже 19 лет.   Но став матерью сама, и много думая и размышляя над ролью родителей, я поняла, что конфликт между ними зародился, когда сестра была совсем малышкой. Ей не хватало материнской любви. Она постоянно пыталась это показывать. Но взрослые не понимали, принимая её капризы и истерики за простую блажь или плохой характер.   Мама рассказывала, как сестра могла броситься в магазине на пол и закатить истерику. Это же прямой крик о помощи. «Обрати на меня внимание! Люби меня!»   Оставались смутные воспоминания и у сестры. Они не были радостными. Она мне говорила, что это ужасно, что она не любила маму. Думаю, что было совсем наоборот, только обида была настолько больше самого ребенка, что в ней терялась любовь.   После ареста мамы жила она в семье тётки, маминой сестры. И, конечно, не могла избежать влияния пропаганды и той лжи, которые ее окружали. Она искренно верила, что родители её – враги народа.   Да что она, ребенок! Если даже моя взрослая тётка и её муж были уверены в этом. Может быть, они еще сомневались в вине перед Родиной моей матери, но ее муж, несомненно, был врагом. Невиновных людей не сажают!   Когда сестра встретилась с мамой после долгих лет разлуки, то первое время её просто избегала, и только постепенно восстанавливалось их общение.   Отношение к маме у нее было сложное. Ей трудно было находиться долго рядом с мамой, но она очень переживала и винила себя за недостаточную любовь к маме и писала ей повинные и трогательные письма. А страх остался на всю жизнь. Она боялась говорить на улицах громко и меня просила говорить как можно тише, боялась, что её кто-то услышит.   В послевоенные годы её ровесников, молодых людей в маленьком городке было мало. Оставаться «старой девой» было стыдно. Её подруга влюбилась в женатого человека и, поборов страх перед осуждением общества, родила себе дочку и, конечно, подверглась остракизму со стороны сверх нравственных горожан.   Моя же сестра нашла другое решение. Вместе со своей подружкой отправилась в город Кёнисберг, кажется уже названный Калининградом, где было, как стало ей известно, много «женихов». И действительно, очень быстро они вышли замуж.   Её муж простой уральский парень необыкновенно обаятельный, статный, весёлый прошел с ней весь ее дальнейший путь по жизни, и был с ней в последние её минуты перед уходом в другой мир. Его обожали все продавщицы, заведующие складами, все кухарки, а сестра безумно его ревновала всю жизнь и даже однажды хотела облить соперницу кислотой. Но вовремя образумилась.   Они были очень разные, и казалось, мало подходили друг к другу. Но с годами они настолько сроднились, что стали одним целым. Она пережила ужас потери отца еще раз, когда я, по глупости, послала ей тюремную фотографию отца. Её нам дали на Лубянке, при ознакомлении с делами родителей. Эта тюремная фотография была страшна. Страшна обреченностью человека, уже смотрящего в небытие. Через пару дней у сестры случился инсульт. Я до сих пор думаю, что виной послужила эта фотография.       ===