ЮРИЙ_КОСАГОВСКИЙ все записи автора

 

Наталья Ли ОКНА   ИСТОРИЯ КОРЕЙСКОЙ СЕМЬИ ЛИ В РОССИИ           7 часть       А тётя Надя работала за десятерых, подняла детей одна, овдовев совсем еще молодой, замуж повторно не вышла, хотя сватались к ней не раз. Сохранила верность умершему мужу. Верила, что муж в мире ином ждет и дождется её, пока у нее здесь на земле нет другого мужчины. И после смерти они обязательно встретятся. Помню, как однажды она поранила тяпкой в огороде палец на ноге. Плакала в голос, схватившись за ногу. Рана была совсем пустяковой, я тогда глядела на неё с удивлением, как же взрослая женщина может плакать от такой совсем пустяковой раны. Почему-то мне вспоминается этот эпизод и сейчас. Плакала она от отчаяния, от раны, нанесенной ей судьбой. И эта рана болела нестерпимо.     Дядя Алексей.   Я очень любила, когда к нам заезжал дядя Алексей. Не помню, чтобы он приезжал к нам в гости с семьей, изредка заезжал один, как правило, в обед, объяснив свое появление тем, что работал тут недалеко, наскоро пообедав, уезжал. Я, завидев у ворот на улице самосвал, на котором шоферил дядя Алексей, с радостью бежала домой. Балагур, он ел и за время обеда успевал рассказать массу анекдотов и смешных случаев из своей шоферской жизни. Я вообще не помню его мрачным или серьезным. Слышала, что он боится моего отца, то есть старшего брата, и потому приезжает днем, когда его дома нет. Слышала, что в жизни он совершил нечто ужасное, за что прощения ему нет. Папа знал о каждом его приезде, мама ему вечером непременно рассказывала. Слушал молча, ничего не отвечал. Я видела, что отец вовсе не сердится, даже молчаливо радуется, что Алексей приезжал, навестил. Хотя, как знать…Его историю мне тоже рассказала моя сестра. Дядя Алексей - тот самый непутёвый средний сын деда и бабушки, для которого однажды дедушкин любимый внук Костя украдкой отсыпал из кисета табак. Учиться он не хотел, научился шоферить. Хотя благодаря именно этой своей очень востребованной в военное время профессии, был освобожден от трудармии и оставлен на хозяйстве в совхозе. Женился сразу после депортации. Родилась дочь. Жили все вместе с моими родителями, бабушкой и дедушкой.   Однажды, незадолго до начала войны, он вдруг привел в дом другую женщину. Шуру, слывшую первой красавицей в поселке, девушку, о которой ходила не очень добрая молва.  Впрочем, возможно, это были просто сплетни завистниц. Красивым женщинам испокон веков всегда завидовали. Дед, отец Алексея, молча встал с места, подошел к входной двери, настежь распахнул её. Сын его понял. Вместе с Шурой они тихо вышли из дому. Дед закрыл за ними дверь, молча вошел в свою комнату, так и не проронив ни единого слова. Тихо, чтобы не услышал дед, плакала бабушка, задыхалась от слез обманутая жена, прижимая к себе дочь.   Наутро она собрала ребенка и ушла из дому. Бабушка обошла всех в поселке в поисках ушедшей невестки и внучки. Но так и не нашла. Говорили, что их видели в соседнем поселке. Говорили, что они подались в город. Разное говорили. В доме об Алексее ничего говорить не смели. Никогда его имя не упоминалось, пока были живы дед с бабушкой. Знали, конечно, что живет там же, в Уштобе, живет с Шурой. Знали, что сразу после войны у них родилась дочь. Через несколько лет – еще одна дочь. А в войну, в самый голод, как-то зимним вечером в дом пришла его брошенная жена с дочерью. Ребенок едва держался на ногах от истощения. Девочка умерла ранней весной.   Мать её после этого ушла, исчезла насовсем. Отец, хоть и постарался перевезти Алексея поближе к себе, в Алма-Ату, позаботился о его семье, отдав им свой купленный в городе дом, но ни с братом, ни его женой Шурой никогда до самой смерти не обмолвился ни словом. Видно, можно любить брата, но при этом никогда не простить его за содеянное зло. Тётя Шура, так и не прощенная за то, что увела от законной жены и ребенка мужа, не принятая семьей Алексея, отвечала взаимной неприязнью. Не очень жаловала нас, и девочек вырастила, не привив им родственной тяги к нам. Дядя Алексей по-своему переживал, скрывая за веселой бравадой несмываемую тяжесть в душе за обиженную и униженную им женщину, мать своей дочери, умершей от голода. Ведь, будь он с семьей, возможно, дочь осталась бы жива. Алексей стал пить, в пьяном виде, размахивая топором, гонял по квартире Шуру, угрожая зарубить её. В один из таких пьяных дебошей отца уже взрослые дочери вызвали психушку. Такое повторялось еще не раз, после нескольких таких лечений его уже насовсем определили в психиатрический дом инвалидов.   Я, уже будучи замужем, ездила к нему лишь однажды с тётей Надей. Не приведи, господь, никому увидеть такое когда-нибудь. Грязные, немытые, кое-как одетые в отрепья постояльцы клиники сидели, лежали, бродили в вонючих палатах, уставленных железными кроватями, на которые были брошены некие подобия матрасов с разводами высохших нечистот. Адекватных не было никого. В том числе и дядя Алексей. Он сидел, блуждающими глазами глядел вокруг, все время что-то бессвязно говорил. Ни меня, ни тётю Надю не узнал.   На некоторых кроватях лежали неподвижно совсем голые, исхудавшие до крайнего состояния люди, практически трупы. Окна и двери каждой палаты были прочно закрыты железными решетками. Санитар поспешил вывести нас и посоветовал больше не приходить, поскольку это бесполезно. Помещенные здесь больные находились на последней стадии психического расстройства, сознание к ним практически ни на мгновение не возвращалось, а родственники вынуждены их помещать сюда, поскольку они опасны для окружающих. Дома содержать их невозможно. Господь ли наказал его или он сам себя наказал…   49-ый автобус.   Вслед за газификацией жизнь сельчан улучшилась организацией транспортного сообщения. Почти из центра города до трассы, вблизи которой располагались три поселка, в том числе и наш, запустили 49-ый автобус. Настоящий автобус. Такое подобие коробки с вытянутым носом. Он почему-то был неприятного темно-болотного цвета. Дверцу автобуса на остановках открывал водитель, дернув за рычаг, соединенный длинным металлическим стержнем с ручкой двери. Поднявшись по двум ступенькам, пассажиры попадали в салон автобуса, уставленного мягкими сиденьями. При входе водитель собирал плату за проезд. Позже появилась даже кондуктор с сумкой через плечо, из которой торчала длинная лента билетов. Сам рулон с билетами был в сумке, весьма мудреной. Вся открывающаяся часть её была покрыта блестящей металлической пластиной с двух сторон, потому, когда сумку открывали, казалось, что она раскрывает пасть, заглатывает деньги и выплевывает ленту с билетами. После грузовой машины, на которой до этого сельчане добирались в город, описанный выше автобус казался верхом комфорта. Разве можно было даже сравнивать обтянутый брезентом кузов грузовика, со сколоченными внутри деревянными скамейками, с салоном автобуса. А удобные две ступеньки, по которым легко и просто поднимаешься в салон. Чтобы взобраться на высокий кузов грузовика, надо было вскарабкаться по установленной на ней лестнице, сваренной из металлических прутьев.   Пожилых людей всегда приходилось подсаживать, приподнимать, пока те не закинут ногу на первую ступень железного прута. Для меня всегда было мучением, когда мама карабкалась на грузовик. Её, грузную, как правило, подсаживали пару мужиков из числа пассажиров. Занести ногу на ступень ей с первой попытки никогда не удавалось. Мужики порой шутили, отпуская сальные шуточки, порой ругались. А мама при этом что-то отвечала им на дикой смеси корейского и ломаного русского. Как я любила её, и как при этом мне было стыдно и обидно за неё в такие моменты.   А ездила в город моя мама раз в месяц обязательно, возила продукты семье Кости. С вечера она ощипывала несколько забитых кур. Тщательно очистив от пуха и перьев, разделывала внутренности, мыла тушки и развешивала на бельевой веревке, чтобы стекла вода и они немного обсохли. Затем садилась на маленький стульчик под тушками и начинала обмахивать их веткой, чтобы не садились мухи. Обмахивала так, пока не стемнеет. Затем, когда мухи с наступлением темноты исчезали, она тщательно закутывала каждую тушку в чисто постиранную сухую марлю и в таком виде оставляла висеть на верёвке до утра.   Ранним утром, когда едва начинало рассветать, она собирала в огороде зелень и овощи, чтобы были свежими. Всё это мама аккуратно, чтобы не помялось, укладывала в широкий таз, отдельно в сумку складывала приготовленные с вечера тушки кур, и отец загружал все в повозку, запряженную осликом. В Уштобе у папы была лошадь, которую он продал, готовясь к переезду в Алма-Ату, здесь же он сумел купить только этого ослика. Телегу он соорудил сам. Погрузив поклажу, мы всей семьей садились на тележку, и ослик вез нас до трассы, куда приезжал грузовик. Мне всегда было очень жаль бедного ослика. Он был маленький, а ему приходилось тянуть такую тяжесть. От поселка до трассы было километра два. Далеко. Поэтому папа нас довозил по утрам до остановки грузовика. Высадив меня с мамой, он уезжал на работу.   А мы оставались ждать. Я неимоверно страдала в душе от предстоящей экзекуции, незаметно приглядывалась к мужчинам, прикидывая, кто же в этот раз будет подсаживать маму в грузовик, подавать таз и сумку.   Назад возвращались налегке. Из поклажи был лишь почти пустой таз, на дне которого лежало что-нибудь из купленного в городе: какая-либо одежда для меня, несколько булочек, иногда немного конфет. Выкарабкавшись из кузова грузовика, мы шли до дому пешком. Два километра с тазом, пусть даже не очень тяжелым, было делом нелегким. И мама складывала таз на голову, подложив под него скрученную в кольцо марлю из-под куриных тушек. Таз стоял на её голове, мерно покачиваясь в такт шагам, руками она его не придерживала, они свободно размахивались, как обычно при ходьбе.   Знакомые, привыкшие к такой картине, не обращали на маму никакого внимания, но люди, видевшие её впервые, останавливались, как вкопанные, и с открытыми ртами наблюдали бесплатное цирковое представление. Однажды мальчик из нашего класса (я уже училась в начальной школе), ехавший сзади на велосипеде, пришел в ступор от увиденного, не справился с управлением и въехал на полном ходу в маму передним колесом между её ног. Она вначале оказалась сидящей верхом на колесе, затем упала, поскольку юбка зацепилась за спицы крутящегося по инерции колеса. Таз упал. Шум, крики. Мальчик в испуге от случившегося убегает, что есть духу, бросив на произвол судьбы велосипед. Мама с кровавыми ссадинами на локте и руках кричит ему вслед, чтобы забрал велосипед. А они были в то время далеко не у каждой семьи. Как правило, ездили на них взрослые. Дети же катались стоя, потому что до сидения не доставали, ловко просунув одну из ног между рамой. Крутили педали ногами, а все туловище полувисело, полустояло сбоку от велосипеда. Мама кричит на непонятном ему языке, отчего испуганный мальчик убегает еще быстрее. Бедный…Он её в тот момент боялся больше своего отца, перед которым обязательно придется отвечать за брошенный велосипед.   Мне сейчас почти столько же, сколько было тогда моим родителям, в Абае, в который постепенно, но уверенно с каждым годом приходили блага цивилизации. Газ, автобус, асфальт на дорогах, новая школа, телевещание, водопровод.   А население поселка было весьма разнонациональным: казахи, русские, немцы, курды, корейцы, турки, татары. Улица, на которой мы жили, в основном была населена турками-месхетинцами, высланными насильственно, как и корейцы в свое время, из насиженных мест. Мы, дети, бегали все лето по горячей мягкой уличной пыли, в которой приятно утопали босые ноги, разговаривали между собой на смеси трех языков: русского, казахского и турецкого. Это сейчас появился термин билингвизм, и одновременное владение несколькими языками стало предметом лингвистических исследований. Тогда для нас все три языка были обычной повседневной средой общения.   Дома папа с мамой по большей части говорили на корейском. Как я сейчас понимаю – на диалекте одного из провинций Корейского полуострова, за долгие годы проживания в СССР трансформировавшемся в многоязычной среде. Сильно, почти до неузнаваемости.   Я не говорила, но почти всё, о чем они говорят, понимала. Вообще папа старался, чтобы я, как можно меньше, слышала, эту речь. Вечерами, после ужина, он усаживался поудобнее и подолгу читал корейскую газету. Читал основательно. От первой строки первой полосы до последней на четвертой странице.   Газета называлась Ленин Кичи. Я усаживалась рядом с ним, разглядывала мудреные буквы, сплошь состоящие из палочек и кружочков, иногда похожие на человечков, и просила научить его читать. Он, не отрываясь от газеты, обнимал меня одной рукой и отвечал: - Тебе это никогда в жизни не понадобится. Учись хорошо в школе, поступишь в институт, станешь учительницей, будешь учить детей писать и читать по-русски.   Тогда мне хотелось научиться корейской грамоте просто так, из чистого любопытства, потому и в горький смысл папиного ответа не вдумывалась.   А ведь он, как и все другие корейцы, по разным причинам оказавшимися далеко от родного полуострова, но не терявшими надежды вернуться на родину, теперь уже отчетливо понимал, что обратного пути нет. Историю невозможно отмотать назад. И ему доживать здесь, и , уж тем более, детям. Значит, нужен один родной язык – русский. Мои родители, так же, как и тысячи других российских корейцев, сделали все возможное, чтобы для их детей родным языком стал русский, чтобы мы стали русскими, своими в своей стране. Правы ли были они – не нам судить, не вправе мы их судить, бесконечно дорогих, близких и таких далеких, выживших в отчаянной борьбе за жизнь и подарившим жизнь нам, своим детям.   Семидесятые.   Научный коммунизм и пирожки с ливером.   Мы кучками стоим в узком коридоре, с чувством великого облегчения болтая ни о чём, зачетки с отметками и росписью преподавателя о более или менее успешном сданном экзамене по истории КПСС закинуты в сумки до следующего экзамена. Ждем сокурсника, последним сдающего экзамен. А вот и он, спокойно, нарочито не спеша, появляется в дверном проёме, так же медленно закрывает за собой дверь, а потом с ужасом в голосе: - Бежим! Он по рядам собирает учебники, щас отберёт зачётки! Мы врассыпную. Прячемся, кто куда. Затаившись, не дышим.   - Эээй! Вернитесь! Учебники-то заберите и сдайте в библиотеку, по ним ещё учиться будут, - Николай Петрович оглядывает пустой коридор, аккуратно складывает на пол стопку собранных по нишам столов учебников и возвращается в аудиторию.   Мы, обалдевшие, боясь выдохнуть, бесшумно подходим и забираем каждый свою книжку, молча выходим во двор, через ворота на улицу и там взрываемся громким хохотом. Получается, преподаватель знал, как мы нагло списываем прямо с учебников, которые проносим с собой на экзамен, а потом, не моргнув глазом, без запинки отвечаем на вопросы билета, уверенно бравируя датами и цифрами очередного съезда КПСС. Ой, стыдуха-то какая…   Мы его уважали как человека, как профессора, обнаглев до того, что шли на экзамен к нему, не потрудившись даже шпаргалки приготовить. Просто заносили с собой учебник. Он в силу преклонного возраста или скромности натуры всегда смотрел куда-то вниз, и мы были уверены, что Николай Петрович, ни разу во время экзамена не поднимающий головы и не оглядывающий взглядом аудиторию, даже и не подозревает, как мы списываем с учебников, спрятанных под столами на полках для сумок.   На лекциях по истории КПСС сидело от силы человек 10-15 из всего потока. Но Николай Петрович, пожилой седой профессор, никогда не устраивал перекличку, по журналу по-фамильно проверяя отсутствующих, как это делали многие другие преподы, спокойно проходил за кафедру и ровно монотонно начинал читать лекцию почти в пустой огромной аудитории.   Толстый учебник, рассчитанный на два семестра, был сплошь заполнен цифрами. Даты проведения заседаний политбюро и съездов, количество членов делегаций, пронумерованные декларации и решения, принятые на очередном съезде. Это же вызубрить, забить в человеческую память просто невозможно! А мы и не пытались.   Совсем недалеко от старого корпуса института, где занимались филологи и историки, был парк имени 28-ми гвардейцев панфиловцев. Во время лекций, на которой Николай Петрович, помимо цифр, подробно рассказывал, с какой речью и когда выступил каждый делегат во время очередного съезда, большая часть студентов развлекалась в этом парке. Мы с подружками тоже. Лена Ваганова, чей отец служил в органах и в свое время был направлен из Москвы в Казахстан, где погиб, а жена с детьми так и осталась в Алма-Ате. Нина Келлер, этническая немка, родители которой волею судьбы, а точнее, политики правительства, жили в Целинограде, и я с корейской фамилией Ли. Если были деньги, мы покупали по одному эскимо на палочке и катались на цепных каруселях. Ветер навстречу обдувал нас, мы, облизывая сладкое мороженое, летели по кругу высоко-высоко над землей, над тем, что было с нашими родными, над тем, что должно еще быть.   Счастливые и беззаботные.   Судьба разбросала нас. Мы теперь граждане разных иностранных государств. Нина живет в Германии, я в России, Лена осталась в Алма-Ате, Казахстане, другом, на сегодняшний день дружественном, слава богу, государстве. Несколько лет назад Нина нашла в соцсетях моего сына, по фотографии догадалась, что он, наверное, мой сын. Они приезжали в Петербург. Мы встретились спустя почти сорок лет после окончания института. Три бабушки, не сразу узнавшие друг друга в аэропорту. Провели вместе три счастливых дня, словно пришедших к нам в подарок из тех далеких студенческих семидесятых.   Если пользоваться драматургической терминологией, лекции по истории КПСС и марксистко-ленинской философии были лишь экспозицией для изучения главного предмета - Научного Коммунизма- кульминации в цепи обязательных общественных наук, изучавшихся в то время в каждом высшем учебном заведении. Научный коммунизм учил, как должно быть обустроено социалистическое общество, каковы его главные ценности, каков план победы коммунизма во всем мире, каковы механизмы определенных этапов пути ко всеобщему благоденствию.   Я очень хорошо понимала политическую важность этой дисциплины, но овладеть её стройной терминологией никак не могла. Ну, не давался мне предмет, что тут поделаешь.         продолжение следует   -=-   .