MagicEvenstar (Ваши_Стихи_и_Рассказы) все записи автора
Моя жизнь – безжалостна,
как зверь.
Ш. Руставели
Я родился 9 (21) декабря 1879 г. в провинциальном грузинском городишке Гори, неподалеку от Тифлиса, в семье сапожника и крестьянки.
Мой приход в этот мир те, кто послужил моими проводниками, встретили по-разному: один – с ожесточением и ревностью, другая – с надеждой…
Наша бедность граничила с нищетой, и двое моих старших братьев – Михаил и Георгий – умерли, что моя мать, женщина чрезвычайно набожная, расценивала как наказание свыше.
Первым в списке грешников был мой отец – необразованный, грубый и жестокий человек и, вдобавок, по-черному пьющий. Казалось, что и я, его сын, был обречен до конца своих дней тачать сапоги или, если очень повезет, служить обедню.
Природа наделила папашу Бесо – так я называл его – определенными талантами, рельеф которых время от времени все же прорисовывался: трезвый, что, правда, бывало чрезвычайно редко, он неплохо говорил, что позволяло судить о его ораторском даре.
С годами моя обида поутихла, и я начал – конечно, не оправдывать его! – но понимать, отчего он так опустился. Им никто всерьез не занимался. Его обучили ремеслу, и сочли это достаточным для более или менее сносной жизни. Другой судьбы ему просто не прочили, а предательски «выныривавшие» склонности мальчика игнорировались и подавлялись – частенько с помощью шпандыря.
Поэтому он вырос озлобленным, нетерпимым и жаждал уничтожить все, что напоминало о его нереализованных возможностях. Я простил ему многое, но этого, как ни старался, простить не смог: я ни в чем перед ним не был виноват. На его месте я бы вкладывал в сына все свои силы, компенсируя недальновидность собственных родителей, и тот преуспевал бы за двоих. Увы, папаше Бесо это было чуждо, и никакие чуткость и кротость матери не могли смягчить это черствое сердце.
Моя мать, в свою очередь, была доброй и заботливой женой, стремившейся образумить мужа и наставить его на путь истинный. Она видела в этом свой долг, добросовестно заблуждаясь и в том, что она разделяет с ним ответственность за его дурные поступки, коли не воспрепятствовала им. За это небо покарало ее смертью двоих детей. При этом она знала, что он – далеко не ангел, и все равно думала о нем лучше, чем он есть, порой утешая таким образом самое себя.
После моего рождения между ними все изменилось.
Я родился очень слабым, однако моя мать ни минуты не верила, что потеряет и этого ребенка. На смертном одре она поведала мне, что незадолго до моего появления на свет старуха из близлежащего села предсказала ей, что «на плоде чрева твоего лежит Божий знак. Он избран». Только тогда я понял, почему она не противилась моим решениям, даже когда мой отказ от алтаря разрушил ее самую заветную мечту, и в этот час испытал особую благодарность к ней.
Отца я раздражал его своим присутствием, потому что «крал» у матери «его» время и, кроме того, в его воспаленном от алкоголя мозгу прочно поселилась мысль, что я могу быть «плодом адюльтера».
Дело в том, что мы жили почти что впроголодь, и матери приходилось постоянно бывать в разных домах и выполнять черную работу за крошечную плату: большую часть своего скудного заработка отец пропивал. Мольбы и увещевания жены на него не действовали, и она вынуждена была тянуть эту лямку на себе – с утра до ночи. Она трудилась то поденно у хозяев, то брала работу на дом, чтобы присматривать за мной. Выходит, что если бы она и хотела ему изменить, ей было, во-первых, просто некогда.
Во-вторых, матушка придерживалась весьма строгих моральных принципов. Супружеская измена была в ее представлении тягчайшим грехом. Она крайне зависела от социальных предрассудков, а у грузин, влюбленных в природу, жизнь и вино, женщина, предавшая своего мужа, заслуживала всеобщего презрения.
Хотя, признаться, однажды у меня все же зародились сомнения в абсолютной беспочвенности подозрений отца.
Одним из таких нанимателей был Яков Эгнаташвили, богатый виноторговец.
Я помню этого степенного, добродушного и интеллигентного господина. С матушкой он всегда был любезным и обходительным, а со мной – милым и дружелюбным, относясь ко мне с истинно отцовской нежностью. От него я получал то, чего мне никогда не давал и по определению дать не мог родной отец. Впоследствии он оплачивал мое обучение в Горийском духовном училище – вряд ли по причине лишь моей перспективности.
Не скрою, мне бы очень хотелось оказаться его сыном. Подрастая, я все больше уяснял для себя, что таким, как Бесо, я быть не хочу, позднее опасаясь, что его гены нежданно-негаданно проявятся и сыграют свою роковую роль. Но матушка и Яков познакомились, когда мне уже исполнилось три или четыре года, что, однако, не исключает их интимной связи, за которую я не имею никакого права ее осуждать.
Я усердно учился и развивал свои способности, особенно, литературные, чему она несказанно радовалась, и я искренне желал женщине, столько выстрадавшей и стольким пожертвовавшей ради меня, счастья рядом с порядочным человеком.
К сожалению, все это было из области фантазий: даже столь несчастливый брак не мог заставить матушку подвергнуть пересмотру свои нравственные установки. Напротив, она была убеждена, что это ее крест, и она должна нести его до конца.
Отец, прожженный шовинист, вовсе не собирался погружаться в изучение ее внутреннего мира. Он не испытывал к ней особой любви, и привык располагать ею, как своей собственностью. Его разум заслоняли мнительность и болезненное самолюбие. Разрушаемый собственной ущербностью и безразличный к чувствам жены, он угнетал ее, беспощадно и по-хамски обращался с ней, полагая, что подобное поведение отличает настоящего мужчину.
Несмотря на мрачные прогнозы, я все же выжил – да и могло ли быть иначе? Моя мать, единолично взяв мое воспитание в свои руки, поставила себе твердую цель – выбраться из нищеты, погубившей моих братьев. Это ее закаляло, и с тех пор она перестала обращать внимание на отца, нечасто наносившего моей жалкой колыбели «визиты вежливости». Если он и приближался к ней, то криво усмехался, бормотал что-то несуразное, а, будучи пьяным, сквернословил и строил рожи безмятежно спящему младенцу.
Чем старше я становился, тем хуже вел себя папаша Бесо: для него стирались всяческие границы. Дома у нас был настоящий ад: его яростные вспышки, сопровождаемые рукоприкладством, сыпались на нас, как из рога изобилия. Обычно мать хватала меня и отправлялась к соседям, ибо ее шансы в драке примерно равнялись нулю.
Невзирая на мое бессознательное презрение к нему, это не могло не ранить такого уязвимого ребенка, каким был я. Я очень остро воспринимал обиды (что было естественно в моем возрасте!) и не забывал их. Тем более, что поначалу я изо всех сил старался приобрести расположение родителей лаской и послушанием. Мать, разумеется, и без того во мне души не чаяла, а вот отец…
Был случай, когда Бесо, вырвав меня из ее объятий, злобно завопил: «Вот тебе, сука!» и швырнул меня об пол. После этого я довольно долго болел. Мать плакала и клялась, что прикончит его, если он еще хоть пальцем до меня дотронется. Логично, что и во мне его издевательства вызывали ответную ненависть: моей самой заветной детской мечтой было избавиться от него.
Я до сих пор с содроганием вспоминаю его скандалы, угрозы и побои, и не устаю благодарить Бога и за то, что вырвался из этого порочного круга. Я не превратился в морального урода, подобно иным детям, выросшим в похожей обстановке. На планете их тысячи, десятки тысяч, и последствия такого «воспитания» каждый, наверное, может ощутить на себе, боясь поздним вечером выходить на улицу.
Отнюдь не всем из них выпадает столь исключительный жребий, как мне, и пусть в зрелости мне не удалось построить прочную семью – это, в конце концов, не так важно: моей семьей была вся страна.
О характере наших с папашей Бесо взаимоотношений красноречивее всего свидетельствует один яркий эпизод, оставивший шрам и на моем теле, и в моей душе.
Мне было не больше шести или семи лет. Однажды вечером – по-моему, в начале октября: погода стояла теплая, но сырая и дождливая – он возвращался домой сильно навеселе.
Наткнувшись на меня, папаша Бесо грязно выругался и прямо-таки зарычал по-звериному. Едва я попытался ускользнуть, как он схватил меня за ворот куртки и принялся усердно трясти и колотить.
Стиснув зубы, я терпел, стараясь, чтобы никто ничего не услышал и не увидел, ибо это было слишком унизительно. Стыд жег меня, хотя не мне следовало бы стыдиться, да и всей округе было прекрасно известно, что за «перец» мой отец.
Я сделал еще одну попытку вырваться. Ткань затрещала; словно заяц, я выпрыгнул из обхвативших меня стальных когтей, и через минуту мой мучитель держал в руке лишь кусок старой тряпки.
Среагировал он на удивление быстро, и в лунном свете зловеще блеснуло широкое лезвие ножа. На несколько секунд я застыл в оцепенении, а, придя в себя, бросился наутек, что есть мочи.
- Стой, тварь!!! – взревел Бесо. Размахивая ножом и выписывая зигзагообразную линию, он устремился за мной в ночную тьму. Я мчался, куда глаза глядят, не оборачиваясь и слыша за своей спиной тяжелый топот и отборные ругательства.
Были моменты, когда я выдыхался. Мне казалось, что Бесо вот-вот настигнет меня, и тогда расправы не миновать. Впервые надо мной просвистела смертоносная коса ее костлявой владелицы, и погибнуть мне предстояло не где-нибудь и как-нибудь, а от руки собственного отца, подарившего мне жизнь и теперь порывавшегося забрать ее назад.
Тем не менее, я не плакал: во мне поселилась твердая решимость уйти от погони. С детским страхом, но недетским отчаянным упорством я, вновь и вновь ускоряясь, боролся за жизнь, и судьба хранила меня.
Я не могу сказать, сколько времени я бежал, одурманенный наркотиком ужаса, и хотя вскоре крики Бесо раздавались уже далеко позади, остановиться я не мог.
Тем временем луна скрылась за пушистыми перинами туч, и вокруг воцарилась беспробудная мгла. В леденящей тишине до меня изредка доносились бойкие всплески воды – это шумела горная речка Кура.
Спасение было близко: плавал я хорошо и надеялся притаиться где-нибудь в ущелье, пока Бесо не надоест меня искать. Буду до конца откровенен: я горячо молил Бога, чтобы он заблудился, свалился в яму и вообще сгинул восвояси.
С разбегу я бросился в воду и поплыл по направлению к сверкавшим в бархатистой темноте огонькам. Я правильно предположил, что их игра облекала в золотисто-охровые одежды весь противоположный берег, на котором ожидал меня конец моих мытарств.
Не без тайного злорадства я подумал, что если Бесо последует за мной, то непременно потонет в реке или его сметет горный поток: он не умел плавать и, к тому же, был мертвецки пьян.
Однако Бесо все же удалось достигнуть реки, хотя он потерял-таки меня из виду. Он долго орал нечеловеческим голосом, звал меня и обещал дома вспороть мне брюхо. Вместе с тем, поняв, вроде, что удача на сей раз от него отвернулась, он, «покуражившись» еще немного – для порядка, не солоно хлебавши, побрел прочь.
На плаву я держался из последних сил; вдруг клубы воды необычайной мощи подхватили меня и понесли неведомо куда. Едва это безумие немного улеглось, я уцепился за большой камень, и, отдохнув немного, кое-как преодолел небольшое расстояние, отделявшее меня от земли. Моя злополучная «Одиссея» завершилась.
Я изнемогал от усталости. Занимался рассвет. Дрожа от холода и шатаясь, я поплелся к большому раскидистому дереву и доверился его тени, надеясь, что она защитит меня от всех напастей.
Тут я почувствовал резкую боль в левой руке и застонал сквозь зубы. Прислонившись к стволу, я, несчастное дитя, дал, наконец, волю слезам. Рыдая, я вопрошал Бога, обращаться к которому меня учила мать: «За что мне все это? Чем я хуже других? Почему я так страдаю? Почему я?!»
Безысходность и тоска овладели мной. О том, чтобы идти домой, не было и речи: отец сразу же зарежет меня; кроме того, я не представлял, где нахожусь. Болела рука, и все члены словно онемели.
Сознание было на пределе; вскоре я провалился в глубокий сон или в забытье. Кто-то там, сверху, мог педантично и с долей бюрократического цинизма подвести итоги: избранником небес пройден еще один круг ада - галочка. Пьяный Бесо с ножом в руке, изрыгавший нецензурную брань – стихия человеческого порока; горная река, с грохотом катившая свои воды – необузданная стихия природы; роса, предрассветные сумерки, пронизывающий до костей холод и вязкая, парализующая боль – непередаваемая, трагическая стихия человеческого одиночества…
Fernanda Lavallier,
February 13, 2009
fall_out_peen (Ваши_Стихи_и_Рассказы) все записи автора
