Сегодня журналистика вызывает много споров... На мой взгляд, никто, честно говоря, толком понять не может - зачем она нужна в нашем обществе, в нашей российской действитель­ности. Каково ее место? Какова ее роль? Какова степень ее влия­ния на реальность? В Советском Союзе это было вполне понятно, на Западе понятно давно...

- Да и на Западе непонятно... Сейчас это непонятно и на Западе. В этом смысле мы идем в ногу со всем миром. Мы не понимаем очень многого относительно журналистики, ровно того же, чего не понимает и весь мир. Действительно, зачем она нужна? Легче всего ответить, что вовсе не нужна, что мы представители умирающей профессии, что без нас мир превосходно обойдется, что наш маленький железный друг компьютер нас, журналистов, заменит и никто не заметит того, что он нас заменил. Если журналистика - это все же способ передачи информации, то мы уже безнадежно отстаем от Интернета, и не только пишущие журналисты, я имею в виду и радио, и телевидение... Многие профессии в журналистике умирают за ненадобностью - как умерла на моих глазах уникальная профессия, в которой трудилось огромное количество профессионалов... Умерла профессия самых интеллигентных пролетариев в мире - типографских рабочих: наборщиков, верстальщиков. А это были короли рабочего класса!

- Гиляровский писал, что именно верстальщик первый, тот, который набирал его текст, говорил: «Ну, брат, это хорошо».

- Конечно! Я приносил текст редактору, редактор подписывал его в набор, потом его набирали на умных машинах - линотипах, потом приносили связанные бечевкой колонки на­бранных строк, их - с засученными рукавами, в майке грязной, чумазый версталь­щик ставил в раму, отчитывал их зеркально вверх ногами... Этих людей уже нет в профессии. Их просто нет. Их нет как класса, их нет как личностей. Всё! Им надо было переучиваться с появлением компьютера. А это человеческая трагедия, эти люди, которые умели делать то, что никто не умел делать в мире, оказались ненужными. Вот точно так же погибла газетная фотография.

- Пишущих журналистов, надеюсь, чаша сия минует.

- Вот у меня был друг - безмерно талантливый человек! Он погиб, к сожалению, в 29 лет в автокатастрофе. Он писал маленькие симпатичные рассказы в «КП».

Каждый был шедевром, мы потом собрали их в книжечку и издали, это была очаровательная книга... Он любил свои репортажи. Вот пойдет на выставку аквариумных рыбок- напишет репортаж, пойдет на соревнования - тоже репортаж получится. И вот что интересно – в каждом репортаже он первый абзац и последний писал стихами... «Прекрасен в жизни круг, где мотоцикл друг, а главный враг - овраг, но разве это враг?» и т.д. А дальше шел нормальный текст. Так ведь никто же этого не замечал! Читатели этого не замечали! Это воспринималось естественно, более того, многие начальники не воспринимали, они начинали править стихотворные тексты, сбивая ритм, убирая рифмы, потому что они не воспринимали это как стихи, как произведение. Это было для нескольких человек, которые понимали этот текст.

- Ну это просто образ у вас получился...

- Знаете, мне иногда кажется, что и мы вот так же пишем стихами то, что проще написать прозой...Главное, что это не только мне кажется. Так кажется очень многим. А раз так, зачем нанимать в редакцию профессионала, если «прозой» может намного дешевле написать простой человек. Если меня ин­тересует только факт, журналист, «пишущий стихами», неминуемо опоздает, отстанет от сегодняшней жизни. Вот интересный пример того, как меняется ритм нашей работы. В 63-м году в Далласе за машиной Кеннеди шла машина с охраной, куда были допущены два репор­тера крупнейших американских телеграфных агентств. И когда раздались выстрелы, и Кеннеди упал на землю - а в машине с охраной был единственный телефон, - к этому телефону успел один из репортеров, и он прокричал в телефон: «Лимузин президента обстрелян», а дальше он трубку схватил и упал, чтобы не отдать телефон конкуренту, конкурент бил его руками и ногами, но отобрать телефон так и не смог. 1/1 вот эти несколько слов облетели весь мир, то был единственный источник информации. Этому парню дали потом престижную премию какую-то и т.д. А сейчас он бы не успел протянуть руку к телефону, как 1000 фотографий, сделанных мобильниками, уже облетели бы весь мир...

- Выходит, что меняется сама суть профессии, утрачивается диктат приоритета и эксклюзивности...

- Конечно... И это уже будет совсем другая профессия, не профессия человека, первым увидевшего что-то и передавшего обществу, а какая-то другая... И вот оказывается, что если нас считать только собирателями информации, то нас в этом качестве уже нет. А если считать, что мы еще кое-что другое должны уметь, что-то иное должны дать читателю, тогда это что-то нужно еще нащупывать, искать как можно быстрее, иначе мы отучим людей читать газеты. А потом уже приучить будет намного труднее. Дело в том, что тот удивительный монстр, который называется советской и даже российской журналистикой, не имеет никакого отношения к тому, что понимает под словом «журналистика» весь мир, и вдруг неожиданно приобретает некую историческую перспективу, будущность. Россия - единственная страна в целом мире (и царская Россия в том числе), в которой журналистика не несла в себе функцию исключительно первоинформатора. Как говорил ваш великий земляк, «Журналистика - это не только коллективный агитатор, коллективный пропагандист, но и коллективный, страшно сказать, организатор». А слово «информация» он даже не произносил, да? Журналисты занимались пропагандой, организаторством, воспитанием людей. Журналист- воспитатель, он вос­питывал читателей, он боролся за выполнение планов, он боролся за повышение морального уровня.

- Ну так это социальная миссия такая...

- Да-да, теперь это называют социальной миссией. Он был исповедником, прокурором, началь­ником отдела кадров, всем чем угодно. То есть, в принципе, журналист занимался не своим делом. Казалось бы, его дело - прийти, увидеть, написать. У него должны быть, как у чекиста, - холодная голова, горячее сердце, чистые руки. Неплохие качества, в общем... Но для журналиста это недостаточно. Так вот чем отличается российская журналистика в наших традициях от мировой? Наша журналистика была создана сверху. Наш первый в истории редактор - царь. Вот у нас поэтому традиционно цари полагают себя редакторами. Они полагают возможным вмешиваться в процесс, да они, собственно, всегда и вмешивались. «Пушкин, я буду твоим цензором!»... Вот так – если не редактором, то хотя бы цензором. У них, царей, хватало времени... Во всем мире пресса создавалась по-иному из потребности ЗНАТЬ, а не из потребности власти воспитывать. Мы по-разному развивались...

- Так вот российская журналистика, то лучшее, что в ней было, естественным образом противостояла давлению сверху. Она искала для себя какие-то ходы, чтобы власть не смогла вмешаться. Это почти литература. Самое великое, что создала литература, - это образ маленького человека, его жизнь, его проблемы. Точно так же и журналист! Когда не разрешают заниматься проблемами больших людей, этими проблемами нельзя было заниматься никогда в российской действительности, - занимались маленьким человеком. Кто пробовал бы написать заметку о тогдашнем губернаторе?

- Никто бы и не стал пробовать, это понятно...

- Конечно! А вот написать о станционном смотрителе, его проблемах, а там между строчками еще попытаться написать что-то такое, чтобы потом веками читали! И российская журналистика oосваивала вот эту штуку...

- Феномен Аграновского… Ну пишет Аграновский про одного из тысяч докторов, Федорова, что работал в провинциальных Чебоксарах, в Чувашии. Дескать, чиновники не дают работать - он хрусталик искусственный изобрел, людей спасает, а они не дают, мешают... Обычная, по сути дела, история, - а взрывается страна, меняются ситуация и отношение к проблеме в целом.

- Да... Вот это и была журналистика, пропущенная через героя. Если бы Аграновский был бы не Аграновским, если бы на его месте оказался бы профессиональный сегодняшний журналист, он бы написал согласно канонам вводную часть, абзац - точку зрения Федорова, мнение экспертов. И вывод. Очень технологично, понятно и быстро... Но каков был бы эффект?

Когда спрашивали у Аграновского, почему он так редко печата­ется, мало пишет-3-4 материала в год, - он отвечал: «А чаще у меня мыслей не хватает». «Ха!» - скажут сегодня. - Мыслей ему не хватает, специальному корреспонденту!» А вот тогда, в той российской журналистике, к которой я каким-то самонадеянным образом себя отношу, главным было научиться - все-таки думать, мыслить. Главным героем была мысль. У кого-то получалось, у кого-то нет, но мы старались. Все понимали, что такое хорошо, а что плохо. Как у Аграновского, не получится, но стремиться-то надо к этому.

В нашей профессии произошел резкий перелом. Я почти до дня знаю, когда это произошло. На мой взгляд, это произошло в 1989 году, летом, во время 19-й партконференции. В «Известия» главному редактору принесли сообщение, в котором говорилось, что в перерыве заседания наш корреспондент подошел к Николаю Ивановичу Рыжкову и спросил, как он оценивает тот бардак, который происходил на предыдущем заседании. Не забывайте, что это было время, когда любое интервью у члена Политбюро должно было визироваться самим Политбюро. А когда стало можно давать информацию вот таким об­разом, всё изменилось...

Я в 1988 году среди 29 спецкоров «Известий» по итогам года занял второе место по числу публи­каций, у меня их было 14, а уже в 90-м году у меня было 162 публикации. Это были не информационные заметки, а, скажем, серьезные политические комментарии.

- Вы стали писать хуже?

- Надеюсь, что не очень... У меня получилось работать в номер, а многие были неспособны к этому просто физически. Надо было много подумать, много переписать, то есть скорость письма до этого была ничего не значащим качеством, которое могло интересовать только самого автора. Как вдруг это становится одним из определяющих факторов успеха. Если я свой политический комментарий до двух часов дня не сдал, то я могу уже не торопиться никуда. Он уже никому не понадобится ни сегодня, ни завтра. И это изменило всю технологию газеты. В1989 году на каждый свой материал я должен был собрать семь виз начальников. Начальники были разными, но все они были профессионалами. Я приношу профессионалам материал - им нужно прочитать и высказать свое мнение, и они честно мне высказывали: «Надо вот здесь поправить». Мне надо было с ними ругаться, спорить, уступать... И так семь раз. За это время материал становился или хуже, или лучше, но, несомненно, становился другим: 1/1 он обязательно выверялся.

А в 90-м году, когда я писал свой политический комментарий, один из важнейших материалов номера, у меня уже не было време­ни бегать по начальникам и ходил я только к одному начальнику -главному редактору. Я ему клал на стол свои три странички текста, он читал, но у него тоже не было вре­мени править - он читал в режиме «да-нет». Это другая стилистика работы, другая профессия...

Так вот, мы говорили о молодых людях. Они сразу пришли в профессию, где только одна закорючка решает судьбу материала, но у них не было того прошлого, которое было у меня. Я боялся всего, как героиня фильма Тарковского «Зер­кало», когда ей приснилось, что она пропустила опечатку, и у меня тоже были такие кошмарные сны, что я перепутал инициалы секретаря партии, а сегодняшним ребятам начихать на эти инициалы. Кто их проверять будет? «Не услышал фамилию - да и ладно!» Такова сегодняшняя газета, и ей я доверяю значительно меньше...

Раньше я открывал газету и смотрел на подпись под материа­лом - этих людей вся страна знала, я знал позицию газету вообще, я мог представить, могу доверять этому материалу или нет. Сейчас же я вижу абсолютно незнакомую фамилию и чаще всего должен определить, кто заказал этот мате­риал для выражения именно этой позиции, а это не всегда получает­ся - я не такой всезнающий. Мы катастрофически растеряли тот кредит доверия, который прессе был выдан столетиями. Даже при советской власти газете доверяли. «Комсомольская правда» в 1995 году получила почти полтора миллиона писем читателей... Показатель.

Олег Самарцев, Ульяновск