-Never- (Хочу_быть_дворником) все записи автора В колонках играет - Umbra et Imago - Rock Me Amadeus
Хм, это у кого день рождения? У создателя дневника или у самого М. И. Веллера?

Больно смотреть сообщество молчит чего-то... Где хозяин его?=))

Вопрос: кто что думает о книжке под названием: "О родоначальнике фарцовки, Фиме Бляйшице?" Просто сейчас думаем с другом бизнес свой открыть, по-моему методы ведения бизнеса сегодня не многим отличаются от тогдашнего метода. (Именно метод, описанный в этой книге).

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора Все уладится. Понедельник - день тяжелый, уж это точно. Но вторник выдался и того почище: Чижикова выперли с работы. Дело так было. В понедельник с утра Чижиков успел поскандалить с женой, изнервничался, и когда пришел к себе в музей, все у него из рук валилось. Значился Чижиков в шефском отделе по работе с селом, занимался координацией этой самой работы. В обязанности его входило договариваться с начальством других музеев об организации выездных экспозиций, с директорами совхозов - о размещении работников и экспонатов, с секретарями райкомов - о подстраховке директоров и с автобазой - о предоставлении транспорта. Собственно, весь отдел и состоял-то из него одного. Поездки эти устраивались где-то раз в месяц, так что работы было немного, но и оклад у Чижикова был маленький, и он подрабатывал на полставочки экскурсоводом, водил группы по Петропавловской крепости. Жить-то надо. Кстати, экскурсоводом он был хорошим. Вдохновлялся, трагические ноты в голосе появлялись, даже осанка становилась какой-то элегантной и значительной. Нравилось это занятие Чижикову; слушали его с интересом и жадно, что нечасто случается, и писали регулярно благодарности в книгу отзывов. Так вот, значит, в тот злополучный понедельник все у Чижикова не ладилось. У него, правда, всегда все не ладилось. У директора совхоза вымерзли озимые, и было ему не до Чижикова, в райкоме все уехали куда-то на выездное бюро, прижимистые музеи экспонатов не давали, в трубке все время идиотски переспрашивали: 'Что за Чижиков?' - трубка эта чертова телефонная аж плавилась у него в руке, а голос осип. Но в конце концов удалось Чижикову все организовать, и так он этому обрадовался, совершенно измученный и потный, - что забыл позвонить на автобазу. Просто напрочь забыл. Ну и, естественно, все приготовились ехать - а ехать и не на чем. Кошмар! Ну и, естественно, вызвал Чижикова директор на ковер. И наладил ему маленькое Ватерлоо. - Я вас выгоню в шею! в три шеи!! - утеряв остатки терпения, орал директор. - Сколько же можно срывать к чертям собачьим работу и мотать людям нервы! Когда прекратятся ваши диверсии? - негодование его стало непереносимым, он взвизгнул и топнул ногами по паркету. Смешливый Чижиков не удержался и хрюкнул. - Вот-вот, - устало сказал директор и опустился в кресло. - Посмейся надо мной, старым дураком. Другой бы тебя давно выгнал. - Петр Алексеевич... - умоляюще пробормотал Чижиков. - Работникам выписаны командировочные, директор совхоза собирает людей в клубе, секретарь райкома обеспечивает нормальное проведение мероприятия - а Кеша Чижиков забыл договориться с автобазой об автобусе. В который раз? - Во второй, - прошептал Чижиков, переминаясь на широкой ковровой дорожке. - А кто перехватил внизу и выгнал делегацию, которую мы ждали? Чижиков взмок. - Я думал, это посторонние, - скорбно сказал он. - Я ж хотел как лучше. - Кеша, - непреклонно сказал директор, - знаешь, с меня хватит. Давай по собственному желанию, а? Чижиков упорно рассматривал свои остроносые немодные туфли. - А кто обругал Пальцева? - упал тяжкий довод. - Это ж надо додуматься - пенсионер республиканского значения, комсомолец восемнадцатого года, с Юденичем воевал!.. - Ох!.. - Не мед характер у старика, - согласился директор. - Но он же помочь тебе хотел. А ты с ним - матом. Он жалобу, мне - замечание сверху!.. - Я ведь извинялся, - взмолился Чижиков. - А кто выкинул картотеку отдела истории пионерского движения? Алик ее четыре года собирал! - Ремонт был, беспорядок, вы же знаете, - безнадежно сник Чижиков. - Глафира Семеновна распорядилась убрать лишнее, показала на угол - а я не разобрался. - Вот тебе две недели, - приняв решение и успокаиваясь окончательно, резюмировал директор. - Оглядись, подыщи себе место, а к концу дня принесешь заявление. - Петр Алексеевич, - Чижиков прижал руки к галстуку, - Петр Алексеевич, я больше не буду. - Кеша, - ласково поинтересовался директор, - у кого на экскурсии в Петропавловке школьник свалился со стены, чудом не свернув себе шеи? ...За окном была Нева, здание Академии художеств на том берегу, почти неразличимый отсюда памятник Крузенштерну. - Голубчик, - сказал директор. - Мне, конечно, будет без тебя не так интересно. Но я потерплю. Оставь ты христа-бога ради меня и мой музей в покое. Чижиков махнул рукой и пошел к дверям. Исполнилось ему недавно тридцать шесть лет, был он худ, мал ростом и сутуловат. Давно привык он к тому, что все называют его на 'ты', к своему несерьезному имени и фамилии, которые когда-то так раздражали его, привык к вечному своему невезению, к выговорам, безденежью, к тому, что друзья забыли о нем. Он не стал дожидаться конца дня, написал заявление, молча оставил его в отделе кадров, натянул пальтишко и вышел на улицу. Ревели в едучем дыму 'МАЗы' и 'Татры' на площади Труда. Чижиков медленно брел по талому снегу бульвара Профсоюзов, курил 'Аврору', вздыхал, пожимал на ходу плечами. В 'Баррикаде' он взял за двадцать пять копеек билет на новый польский фильм 'Анатомия любви'. Подруги жены фильм усиленно хвалили, но возвращалась жена с работы поздно, и все было никак не выбраться в кино. Фильм Чижикову не понравился. Актрисы все были милые и долгоногие, главный герой крепколицый и совестливый, они увлеченно работали, модно одевались, жили в просторных квартирах, и какого лешего они при этом дергались и закатывали сцены, оставалось совершенно неясным. Потом он отправился в Русский музей. На выставке современных художников увидел он замечательную картину: в тайге, на опушке, стоит маленький бревенчатый дом, над крышей дымок струится, рядом бежит прозрачный ручей, и треугольник каких-то птиц - гусей, наверное - или лебедей? - тянется на закат. Картина Чижикову понравилась чрезвычайно. Он долго стоял перед ней, все вздыхал; ему представлялось, как хорошо было бы жить далеко в лесу, в такой избушке, топить печку, подкладывая поленья в дружелюбный огонь. Он купил бы себе двустволку и ходил на охоту, стрелял бы тетеревов на полянах, а может быть, и оленей. Зимой можно кататься на лыжах, а летом купаться в ручье, собирать ягоды и лежать в щекочущей траве, смотреть, как в небе косяки птиц из знойной далекой Африки плывут в северную тундру. - Сколько можно говорить, что музей закрыт! - Что?! - Закрыт музей! - закричала смотрительница и замахала руками. - Идите, пожалуйста, на выход, русским языком вам сколько уже долдоню! Чижиков подумал, что надо идти домой, и на душе у него стало плохо. Стемнело уже, на тротуарах стояли грязные талые лужи, туфли у Чижикова промокли. Завернул в гастроном - продукты обычно он покупал - но какая-то усатая толстая старуха нахально влезла перед ним в очередь, продавщица наорала на него, что чек не в тот отдел, он совсем расстроился, сдал чек в кассу и ушел. А зашел он в винный магазин на углу Герцена, выпил залпом два стакана вермута, подавляя гадкое чувство, и пешком, не торопясь, зашагал к себе на Петроградскую. Медленно поднялся он по истертой лестнице на пятый этаж. Тихонько открыл тугую дверь. На кухне соседка Нина Александровна жарила какую-то чадящую рыбу. Она тут же зашевелила чутким носом, уставила на Чижикова круглые злые глаза болонки. - Пьяный явился, - нехорошим голосом констатировала Нина Александровна. - Ну, что вы. - Чижиков заискивающе улыбнулся, старательно вытирая ноги. - Нарезался, милок! - наращивала Нина Александровна. - Вот так и живешь в одной квартире с алкоголиками! Ночами, понимаешь, курит, топает в коридоре, кашляет под дверью, а днем пьет! - Молчать!! - белогвардейски гаркнул Чижиков, меняя цвета лица, как светофор. Глюкнула Нина Александровна, забилась в угол, тряся крашеными кудельками. Победно топая, Чижиков прошествовал к своей комнате по узкому коридору. - Ах ты паразит! - взбеленилась Нина Александровна вслед. - Я к участковому пойду, я квартуполномоченная, я тебя выселю отсюдова, пьяная морда! - Расстреляю! - Чижиков запустил в нее резиновым сапогом и вошел в комнату. Фамилия Нины Александровны была - Чижова, и Чижикова этот факт приводил в бешенство. В комнате Ильюшка, сынок, готовил уроки. Блестели очки в свете настольной лампы, топорщились красные уши. Остался, бедолага, во втором классе на второй год. Эх, ушастенький-очкастенький ты мой. Чижиков подошел к сыну, погладил по голове. - Учись, сынок, учись. Перейдешь в третий класс - велосипед куплю, как обещал. - 'Орленок'? - 'Орленок'. Сын поковырял в носу. Доверчиво прижался к Чижикову. - Пап, а когда мы переедем на новую квартиру? - Скоро, Ильюшка. Совсем уже скоро очередь подойдет - и переедем. - Через год? - Примерно. - Это же так долго - год! - Ты и не заметишь, как пройдет. - Чижиков похлопал сына по плечику. - Весна, лето, осень - и все. - Па-ап, а мы поедем летом на юг? Толька Шпаков ездил, говорит - так здорово. - Поедем, - решил Чижиков. - Обязательно поедем. Да, подумал он, возьмем и поедем. - Есть хочешь? - спросил он. - Ага. - Сейчас я чего-нибудь нам сварганю. Эх, а замечательно было бы пожить в той лесной избушке! И с сыном вдвоем можно... Жена пришла только в девять часов, когда они на пару смотрели телевизор: бухгалтер, что ее так задерживают? - Так, - сказала жена. - Телевизор смотрят, а посуда грязная на столе стоит. - Ну, Эля, - примирительно забурчал Чижиков. - Сейчас я помою. Ну, не волнуйся. - Еле ноги домой приносишь, а тут грязь, опять впрягайся. Да что я вам, лошадь, что ли? Ильюшка сжался и опустил глаза в пол. - Через месяц кооперативный дом сдают, - мстительно сообщила Элеонора. - Хомяковы переезжают. - Что ж поделать, если у нас нет денег на кооператив? - рассудительно сказал Чижиков. - Скоро получим по городской очереди. - Твое скоро... - тяжело сказала она. - Другие зарабатывают. На Север вербуются, на целину. Вон Танькин муж полторы тысячи привез за лето - строили что-то под Тюменью. А ты разве мужчина? Одно название... - Ну, Элечка, - пытался Чижиков пойти на мировую. - Вот все-таки сапоги итальянские купили тебе осенью. Шуба, опять же... Элеонора осеклась, отвела взгляд. Лицо ее пошло пятнами. - Дурак, - с ненавистью процедила она. - Наверное, - вздохнул Чижиков и пошел на кухню мыть посуду. Перед сном жена вздрогнула и отстранилась, когда он приблизился; груди ее просвечивали под голубым нейлоновым пеньюаром. Чижиков безропотно поставил себе раскладушку между столом и телевизором. Ночью он долго курил в коридоре, стряхивал пепел в щербатое блюдечко. Все чудилась избушка, запах тайги, студеный быстрый ручей, клики гусей в вышине... Наваждение - аж горло перехватило, голова закружилась. Опершись рукой о стену, он почувствовал что-то округлое, сжал машинально; отнял руку, взглянул. В руке лежал непонятный фрукт. Чижиков понюхал его. Фрукт пах затхлостью и клеем. На ощупь был шершавый, как картон, и легкий. Он сжал его сильнее. Фрукт слегка продавился, но соку не было. Чижиков попробовал куснуть его. Противно, опять же вроде картона. Хм. Он всунул фрукт обратно в стену. Тот повис отдельно от грозди, черенок торчал в сторону. Чижиков пристроил его поаккуратней... Потом с интересом стал манипулировать. Откинув голову и скрестив руки на груди, эдакий художник у мольберта, он прицелился взглядом в дверь Нины Александровны - и принялся за дело. Из фруктов выложил холмик с могильным крестом, из разломанных гроздей составил короткую малоприличную эпитафию. Оценил творческим оком свое произведение, подмигнул, покурил, посоображал кое-что. И довольный отправился спать. Улегся он шумно, не заботясь, что визжала и дренькала хлипкая раскладушка. На работу Чижиков с утра не пошел - все равно ведь. Вместо этого он, припоминая, листал старые записные книжки, отыскал телефон одноклассника, ставшего сравнительно известным в городе художником, и напросился в гости. Художник трудился на верхнем этаже старого дома по улице Черняховского. Свет проходил в косой стеклянный потолок, олифой пахло и пылью, инвентарь художнический разнообразный повсюду валялся. - А-а!.. - встретил он Чижикова, подавая белую длиннопалую руку с блестящими ногтями. Рука настоящего художника, с уважением отметил Чижиков, пожимая ее. - Добрый день, - дипломатично поздоровался он, не зная, на 'вы' быть или на 'ты'. - Здорово, Кешка, старик, - душевно сказал художник и заулыбался. - Рад тебе, рад. Так, знаешь, приятно, когда через двадцать лет школьные друзья о себе напоминают. - Я тоже, - сказал Чижиков, - я здорово рад, Володя, - и еще раз с чувством потряс руку. - Значит, за встречу. - Художник достал из скрипучего шкафчика початую бутылку коньяка, сгреб тюбики и краски с края стола, обтер стаканы длинным пальцем. В черном халате, из-под которого виднелись широкие отутюженные брюки и замшевые туфли, он был очень импозантен. - Со свиданьицем, - пропустили. Художник пододвинул ему сигареты в пачке с верблюдом, щелкнул диковинной зажигалкой: - Как живешь-то, рассказывай. - Нормально, - сказал Чижиков. - Квартиру скоро должен получить. - Это хорошо, - одобрил художник. - А мне вот, понимаешь, все приличную мастерскую не пробить. Бездари разные лезут вперед, а ты сиди тут в трущобе... - Он закрутил головой, завздыхал. - Женат? - осведомился. - Женат... Уж десять лет. - Ну-у? - восхитился художник. - Молодец! И дети есть? - Сын, - сказал Чижиков. - Во второй класс ходит. - Молодчага! А у меня вот нет пока, вроде, - хохотнул. Чижиков заерзал. - Так что у тебя за дело-то, выкладывай, - разрешил художник. Не зная, как приступить, Чижиков огляделся. Подошел к мольберту. Солнце добросовестно освещало праздничными лучами уходящий вдаль сад. На переднем плане нарядная колхозница, стоя на лесенке, собирала с дерева персики. - Гляди, - прошептал он... И вытащил лесенку. Дородная поселянка висела в воздухе. Лесенка постояла рядом с мольбертом и сама собой с треском упала. - А? - торжествующе спросил Чижиков. Сорвал персик и положил на стол. - Нет, - сказал художник, - так плохо. Мне не нравится. Тоже мне сюрреализм, ни то ни се. Он машинально откусил персик. - Экая дрянь! - сплюнул, поморщившись. - Синий какой-то внутри, - швырнул он пакостный плод в угол. - Так и отравиться можно. - Тебя ничего не удивляет? - опешил Чижиков. - О чем ты? А-а... - Художник снисходительно усмехнулся. - У нас, брат, в изобразительном искусстве, - покровительственно объяснил он, - такие есть сейчас мастаки! такие шарлатаны!.. Ты не подумай, я не о тебе, - спохватился он, - я вообще... Давай-ка еще по коньячку. Озадаченный Чижиков выпил. - Ты наведывайся почаще, - пригласил художник, - я тебе такого порасскажу!.. Вот так так, размышлял Чижиков, спускаясь по лестнице. Вот ты незадача... С кем бы мне потолковать обстоятельней?.. На следующий день он тем же манером отправился к Гришке Раскину, с которым в пятом классе за одной партой сидел. Позже Гришка стал копаться в вузовских учебниках, выступать на всяких олимпиадах, очками обзавелся, времени не хватало ему всегда, и их дружба помалу иссякла. Гришка работал в университетском НИИ физики, занимался проблемами флуоресценции и дописывал докторскую диссертацию. Помяв Чижикова жесткими руками альпиниста - каждое лето Гришка уезжал на Памир, был даже, говорят, мастером спорта по скалолазанию, - он потащил его куда-то наверх по узким крутым лесенкам с железными перилами и вволок в маленькую комнатушку. Чижиков уселся в закутке на обычный канцелярский стул и разочарованно огляделся. - Что, - хмыкнул Гришка, - не похоже на лабораторию физика в кино? - Да вообще-то я иначе себе все представлял, - сознался Чижиков. Стены каморки были выкрашены зеленой масляной краской, точь-в-точь как у них в туалете. Черный громоздкий агрегат топорщился кустами замысловатых деталей, занимая почти все жизненное пространство. В углу на откидном столике лежала конторская книга да два стула стояли. - Ничего, - мечтательно потянулся Гришка, - осенью устроюсь основательней. И внутренне, и экипировался, так сказать. - Я тут, похоже, одну штуку случайно открыл, - произнес он едва смущаясь отрепетированную фразу и вынул из бумажника открытку. Брильянтовая капля росы красиво лучилась на тугом хрупком лепестке лилии. - Смотри внимательно, - попросил он. Гришка уселся поудобнее и стал внимательно смотреть. Чижиков осторожно сунул в открытку два пальца. Хрустнул переломленный стебель. Желтая лилия мелко подрагивала в его руке. Росинка стекла в чашечку. На открытке остался размытый фон. - За-ба-вно, - изрек Гришка. Повертел открытку, посмотрел на свет, пощупал. - За-ба-вно. Слушай, а как ты это делаешь? - Просто, - сказал Чижиков. - Беру и делаю. Сам не знаю как. Вот так. Он взял открытку и приладил лилию на место. Теперь на лепестке не было капли росы. - И давно? - спросил Гришка с интересом. - Два дня. Ночью, понимаешь, я курил в коридоре... - Квазиполигравитационный три-эль-фита-переход в минус-эн-квадрат-плоскость, - забубнил Гришка, сведя глаза к переносице. Может, он другое что сказал, Чижиков все равно ни черта не понял. - Слушай, Кеш, - потеребил Гришка, косясь на часы, Чижикова за рукав. - Я, ты извини, срочно должен в подвал бежать, там сейчас опыт пойдет. А тебе с этим надо в пятую лабораторию, к Аристиду Прокопьевичу, скажи - от меня. Как пройти, я объясню. Он выдрал из конторской книги лист и начеркал китайскую головоломку, закончив ее крестиком. - Сначала здесь, а после сюда и сюда, ясно, да? Вечером позвони мне, ты связи со мной не теряй. Около часа Чижиков провел в движении по невообразимо заковыристой, но с неумолимостью физического закона повторяющейся траектории, пока не выпал из нее у дверей пятой лаборатории, которая временно расположилась в помещении третьей. И выяснил, что Аристид Прокопьевич вчера вылетел на месяц в Новосибирск читать лекции, но это не точно, а где он точно, никто не знает. Возможно, во второй лаборатории, хотя вряд ли. Еще двадцать минут Чижиков пробирался на волю. Устало шлепая по Менделеевской линии, он поднял воротник от мелкого дождика и загрустил. Всю пятницу провел он в раздумьях. Гришку по телефону застать не удавалось ни дома, ни на работе. И дождь все моросил. В иероглифах записных книжек он наткнулся на старый домашний адрес Сережки Бурсикова, тихого мальчонки, насморк у него вечно не проходил. В свое время гулял слушок, что он после школы в духовную семинарию подался. А черт его знает, подумал Чижиков... Подумал и решился. Остаток дня он потратил на наведение справок. В субботу вечером он сел на поезд, отправлявшийся с Витебского вокзала, и поехал в один белорусский городок, где Бурсиков был настоятелем церкви. Жене сказал - в командировку; она, похоже, и не огорчилась ничуть. Церковь стояла в заснеженном саду на холме, недалеко от базара. У ворот двое курили на лавочке. Чижиков с некоторой опаской поздоровался, поклонившись слегка, даже шапку снял на всякий случай - благо тепло было - и осведомился, где может видеть настоятеля, Сергея Анатольевича Бурсикова? - Вы по какому делу? - спросил пожилой, в солдатской ушанке. - По личному, - быстро ответил Чижиков. Уж Ильфа и Петрова он читал. - Туда, - махнул пожилой на желтый флигель у ограды. Во флигеле оказалась часовня, а в коридорчике позади - всякая канцелярия-бухгалтерия; Чижиков несколько оробел. Он никогда раньше не был в церкви. Отрешенные лица святых темнели с икон. Согбенная старушка протирала тряпочкой возвышение, украшенное серебряными узорами. Крупной поступью, глядя перед собой, в черной до полу рясе, проследовал высокий прямой мужчина. Старушка бесшумно засеменила к нему, поцеловала красную крепкую руку с перстнем на указательном пальце. Воскресная служба кончилась с час назад, настоятеля Чижиков нашел уже переодетого. - Я вас слушаю, - бегло сказал настоятель, не предлагая Чижикову сесть. Выглядел он, вопреки ожиданию, заурядно и, по мнению Чижикова, неподобающе. Без бороды, выбрит был настоятель, коротко подстрижен, в стандартном дешевом костюмчике. И лицо помидором. - Здравствуйте, Сергей Анатольевич. - Чижиков не знал, как себя вести. - Здравствуйте. - Он явно не тянулся к разговору. - Я Чижиков, - сказал Чижиков. - М-да? - Мы учились вместе... - Э?.. - В одном классе, в школе, Кеша Чижиков, Чижик, помните? - Оч-чень приятно. Разумеется. Слушаю вас. Рядом люди ходили, - не располагала обстановка. Визит грозил рухнуть. Чижиков разволновался и обнаглел. - У меня очень важное до вас дело, - сощурился он значительно. - Необходим конфиденциальный разговор. Желательно в нерабочей... м-м... Лучше дома. Я приехал специально. - Вы настаиваете, - недовольно отметил настоятель... - Подходите к пяти. Он сказал адрес и взялся за пальто. Чижиков побродил по городу. На базаре купил три кило отличной антоновки - пусть Ильюшка витаминится. Настоятель принимал его в тесной проходной зальце - гостиной, видимо. - К вашим услугам. Чижиков повторил номер с открыткой. Настоятель следил зорко. - И что же? - спросил он наконец. - Как? - растерялся Чижиков. - Вы фокусник? - Это не фокус, - выразительно сказал Чижиков. В ожидании вопроса он крутил бахрому скатерти. Настоятель неодобрительно посапывал. - Хотите чаю? - предложил он. - По-моему, это чудо, - застенчиво объяснил Чижиков. - Э?.. - удивился настоятель. - Ну ведь... Бог творит чудеса!.. - выдал Чижиков напролом и покраснел. - Не надо, - осадил настоятель. - Не надо. - И не в чудесах, - с неожиданной тоской добавил он, - совсем не в чудесах заключается вера. Хотите чаю? - Да не хочу я чаю! - Обозленный Чижиков отчаялся на крайние меры. В лепной золоченой раме святой Мартин резал пополам свой плащ. Картина напротив: старик с изукрашенным распятием. - 'А теперь делить буду я!' - процитировал Чижиков и отобрал у доброго святого недоразрезанный плащ. Княжеским жестом пустил его на стол. Пристукнул увесистым золотым распятием. Пыльный грубый плащ пребывал на столе и пах потом. Толстые его складки придавливал тусклый крест с искрящимися камнями. Лицо настоятеля замкнулось... - Нельзя ли восстановить порядок? - отчужденно попросил он. Чижиков плюнул с досады. - Жертвую на храм, - отвечал он в раздражении из прихожей. Вечером Чижиков пил чай в поезде, грыз ванильные сухарики. Долго ворочался на верхней боковой полке, мысль одна все мучала. Ночью он проснулся, лежал. А мысль эта была такая: Теперь он может уйти в свою избушку. С утра, заскочив на минутку домой положить в холодильник яблоки для Ильюшки, он отправился в Русский музей. ...Стоял, стоял перед картиной. Будоражащие запахи хвойной чащи, дымка над крышей, казалось, втягивал, приопуская веки. Сорвал незаметно травинку. Травинка как травинка, зеленая. Смотрительница уставилась на него из угла. Эге, засомневался Чижиков, увидит еще кто, скандала не оберешься. Начнут за ноги вытаскивать, с картиной сделают что-нибудь, а потом выкручивайся как хочешь. Надо ночью, решил он. Спрятаться в музее, а когда все уйдут - вот тогда и лезть. Легко сказать - спрятаться... Придумал. Присмотрел через два зала натюрмортик с ширмочкой: можно отсидеться. Натюрморт скульптурой заслонен, смотрительница вяжет, носом клюет, народу нет - подходяще. Для страховки вымерил шагами два раза расстояние до своей картины, теперь с закрытыми глазами нашел бы. Но сегодняшний вечер захотелось побыть дома. Напоследок, елки зеленые... Печален и загадочен был он в этот вечер. Даже жена в удивлении перестала его пилить. Чижиков целовал часто сына в макушку, переделал все по дому и жене отвечал голосом необычно ласковым и всепрощающим, что ее как-то смущало. Перед сном, тем не менее, поскользнувшись на ее взгляде, улыбнулся с тихой грустью и поставил свою раскладушку. Он явился в музей около пяти и, улучив момент, без приключений забрался в свой натюрморт. За ширмочкой валялся всякий хлам, он уселся поудобнее и стал ждать. Переход он задумал осуществить в двадцать ноль-ноль. Пока все разойдутся, пока то да се... Время, разумеется, еле ползло. Хотелось курить, но боязно было: мало ли что... А там... Первым делом он сядет в траву у ручья и будет курить, любуясь на закат. Потом... Потом напьется воды из ручья, ополоснется, пожалуй, смывая с себя въедливую нечистоту города. ...Тихо колышутся кусты. Прохладно. Вот он встал и пошел к избушке. Оп! - полосатый бурундучок мелькнул в траве. Чижиков постоял, улыбаясь, и поднялся на рассыхающееся крыльцо. Вздохнул с легким счастливым волнением - и толкнул дверь... Ширма упала. Чижиков вскочил, проснувшись. Без двенадцати минут восемь. Он подрагивал от нетерпения. Первый шаг его в темном зале был оглушителен. Он заскользил на цыпочках. Шорох раскатывался по анфиладе. Так... Еще... Здесь!.. Темнел прямоугольник его картины. Он с ходу взялся потными руками за раму. Задержав дыхание, закрыв глаза и нагнув, как ныряют, голову - влез. Что-то как-то... Осознал: крик. И - предчувствие резануло. 'Не то! - ошибка! - сменили!' - ослепительно залихорадило. Оскользаясь в грязи на пологом склоне, раздираясь нутряным 'Ыр-рраа!!', зажав винтовки с примкнутыми штыками, перегоняли друг друга и красный флаг махался в выстрелах внизу у фольварка. - Чего лег?! - срываясь на хрип. Ощущение. Понял: пинок. - Оружие где, сука?!.. - давясь, проклекотал кадыкастый, в рваной фуражке. Обмирая в спазмах, Чижиков хватанул воздух. - Из пополнения, што ль? - Да, - не сам сказал Чижиков. - Винтовку возьми! - ткнул штыком к скорченной фигуре у лужи. - Вишь - убило! И подсумок! Чижиков на четвереньках ухватил винтовку, рукой стер грязь. - Встань! В мать! Телихенция... Впер-ред! Чижиков неловко и старательно, довольно быстро побежал по склону, подставляя ноги под падающее туловище. Кадыкастый плюхал рядом, щерясь косил на него. Передние подсыпали к зелени и черепицам окраины, там правее дробно-ритмично зататакало, фигурки втерлись в пашню. - Ах твою в бога!.. - рядом, упав, проскреб щетину. - Конница в балке у них... Чижиков увидел: слева в километре выскакивают по несколько, текут из земли всадники, растягивая в ширину стремятся к ним. - Фланг, фланг загинай!.. - отчаянно пропел сосед, пихнул, вскочив, Чижикова, они побежали и еще за ними. Слева перебегали, ложились, выгибая цепь подковой. Упали, дыша. Выставили стволы. Раздерганная пальба. Прочеркивая и колотя глинозем, оцепеняя сознание всепроникающим визгом, завораживая режущим посверком клинков на отлете, рвала короткое пространство конница. - Стреляй, твою! - Оскалясь, сосед вбил затвор. Как он, Чижиков старательно передернул со стальным щелком затвор. Локти податливо ползли из упора. '...выход - где - запомнить - не найду - как же...' - прострочило в мозгу и не стало, потому что он принял целящийся взгляд поверх конской морды, пегий в галопе чуть вбок заносил задние ноги, казак привставал на стременах, неверная мушка поддела нарастающий крест ремней на холщовой рубахе... Всхлипывая горлом, напряженно тараща заслезившийся глаз, потянул спуск и невольно зажмурился при ударе выстрела.

Пушти (Хочу_быть_дворником) все записи автора В колонках играет - Spock's Beard - In The Mouth Of Madness

Легенда о Моше Даяне

Народ сам пишет биографии своих героев, ибо народ лучше знает,  какой
герой ему потребен. Биография героя  -  общественное  достояние.  Как  все
общественные  достояния,  она  подвержена  удивительный  метаморфозам,   а
особенно, конечно,  в  Советской  России,  которая  и  вся-то  есть  такая
метаморфоза, что аж Создатель ее лишился речи и был разбит  параличом  при
взгляде на дело рук своих.
     Правда же проста и отрадна. Когда  в  мае  шестьдесят  седьмого  года
победные израильские колонны  грянули  через  Синай,  взошла  и  в  ночных
ленинградских  кухнях  шестиконечная  звезда  одноглазого   орла   пустыни
генерала Моше Даяна. И люди узнали, что:
     Одноглазый орел (приятно ассоциировавшийся  с  великими  Нельсоном  и
Кутузовым) не всегда был одноглаз и даже не всегда был израильтянином,  по
причине отсутствия тогда на глобусе государства Израиль. А  родился  он  в
Палестине, территории британской короны, и  был  соответственно  подданным
Великобритании. Профессиональный военный, кончал офицерское училище,  а  в
тридцатые годы учился какое-то время в советской Академии Генштаба,  тогда
это было вполне принято (происхождение, в родительской семье еще не забыли
русский язык, - нормальная кандидатура для знакомства с военной  доктриной
восточного соседушки). Сейчас  трудно  в  точности  утверждать,  на  каких
языках он  общался  с  Гудерианом  и  де  Голлем,  посещавшими  означенную
академию в то же время; интересный там подобрался коллектив. По ним  судя,
учили там тогда неплохо.
     Будучи здоровым парнем и грамотным офицером, в начале Второй  мировой
войны Даян служил капитаном в  коммандос.  И  с  началом  боевых  действий
естественно оказался на европейском материке.  Сохранился  снимок:  боевой
офицерюга сухощавой британской выправки стоит, раздвинув ноги,  на  берегу
Ла-Манша, в полевом  хаки,  со  "стеном"  на  плече  и  биноклем  на  шее.
Пиратская повязка через глаз придает ему вид отпетого головореза. Ла-Манш,
из любви к истории заметим, снят с английской  стороны,  потому  что  глаз
Даяну вышибли в сороковом году немцы в Дюнкерке, боевое ранение,  они  там
вообще всех англичан вышибли со страшной силой вон  за  пролив,  мясорубка
знаменитая.
     По натуре рьяный вояка (дали оружие и власть дитю забитого народа!) и
ненавидя немцем не только как английский солдат, вдобавок  потерпевший  от
них личный урон, но еще и как еврей, Даян настоял остаться  в  действующих
частях, но его часть уже находилась вместе с прочими в Англии и  никак  не
действовала. И он в нетерпении сучил  ногами  и  бомбардировал  начальство
рапортами о  диверсионной  заброске  на  материк,  в  чем  ему  осторожные
англичане  предусмотрительно  отказывали   под   предлогом   холерического
темперамента и ярко запоминающейся внешней приметы - одного глаза.
     Ну, двадцать  второго  июня  сорок  первого  немцы  напали  на  Союз,
Черчилль возвестил, что протягивает руку помощи даже  Сатане,  если  в  ад
вторгся Гитлер, эскадрильи "харрикейнов" грузились  на  пароходы,  и  Даян
навел орлиное око  на  Восток.  Срочно  формировалась  британская  военная
миссия в Москву. Даян подходил: фронтовой опыт, образование, знание страны
и языка. И осенью сорок  первого  года  он  вторично  прибыл  в  Москву  в
качестве помощника британского военного атташе.
     Миссии  союзников,  естественно,  сидели  в  Москве  и   пробавлялись
процеженной  советскими  службами  информацией  о  положении  на  фронтах.
Положение было горестным, и информацию подслащали. Даян рвался увидеть все
собственным глазом и видел регулярную фигу, равно как и прочие: во-первых,
нечего им смотреть на разгромы, драпы и заградотряды, во-вторых -  шлепнут
ведь еще ненароком, кому охота брать на себя ответственность за то, что не
уберегли союзника: головы и за меньшую ерунду летели горохом. Даян сидел в
посольстве, пил на приемах, матерился на английском, русском  и  иврите  и
строчил бесконечные отчеты в Лондон.
     Но после  Сталинграда  и  Курской  дуги  ситуация  изменилась.  Пошли
вперед. Запахло победой. Было уже что показать и чему как бы и  поучить  в
упрек: мол, вот так вот, а вы сего там сидите. А  поскольку  взятие  Киева
была запланировано на 7 Ноября сорок третьего  года  как  первая  показная
победа к назначенной торжественной дате, - последовало высочайшее указание
допустить отдельных союзных  представителей  к  театру  военных  действий.
Чтобы убедились воочию в мощи и сокрушительном  натиске  Красной  Армии  и
оповестили о них все прогрессивное человечество,  трусливо  и  шкурнически
отсиживающееся по теплым домам. Вот  так  Даян  оказался  командирована  в
качестве наблюдателя британской военной  миссии  под  Киев,  имеющий  быть
взятым к годовщине революции.
     Первым Украинским фронтом, на каковой  была  возложена  эта  почетная
миссия, командовал тогда генерал армии Рокоссовский.
     И вот в ставке Рокоссовского от всех дым валит,  форсировать  осенний
Днепр, с левого  пологого  берега  на  правый,  крутой,  укрепленный,  под
шквальным эшелонированным огнем, плавсредства  в  щепки,  народу  гробится
масса, резервов не хватает, боеприпасов  не  хватает,  сроки  трещат,  вся
карьера на острие - сталинский нрав Рокоссовский на своей шкуре испытал, -
и тут ему телефонист подает трубку ВЧ: "Вас маршал Жуков".
     - Как дела?
     - Действуем, товарищ маршал!
     - Тут к тебе прибудет наблюдатель английской миссии.
     - Слушаюсь, товарищ маршал.
     Только этого мне еще не хватало для полного счастья!..
     - Отвечаешь головой.
     - Понятно, товарищ маршал.
     Сожгли бы его самолет по дороге - и нет проблемы.
     - Нос ему много совать не давай.
     - Не дам.
     - Майор Моше Даян.
     - Как?
     - Еврей, - поясняет Жуков.
     - Так точно, - дисциплинированно подтверждает Рокоссовский.
     А Рокоссовский был, как известно, человек характера крайне крутого и,
как  всякий  порядочный  поляк,  антисемит  отъявленный.  И  вот  ему  для
облегчения штурма Киева английский еврей под нос.  Для  поднятия  бодрости
духа.
     И  сваливается  это  мелкое  недоразумение:   в   уютной   английской
экипировке,  с  раздражающей  повязкой  вкось  крючковатого  носа,   и   с
анекдотическим английско-еврейским акцентом докладывается,  подносит  свои
комплименты и просится на передовую. В воду  бы  тебя  да  на  тот  берег!
Зараза. Союзник. Дипломатия. Реноме. И высится над  ним  рослый,  статный,
белокурый красавец Рокоссовский, глядя своими светлыми холодными  глазами,
как дипломат на какашку за обеденным столом, и  тут  же  спихивает  его  к
чертям свинячьим с глаз подальше в сторону, в 60-ю армию к  Черняховскому.
Которая стоит себе давно уже на том берегу выше  по  течению,  осуществляя
ложный маневр: отвлекая на себя внимание и силы немцев. И входить в Киев и
участвовать в основных боях вообще не должна. Вот тебе тот берег, вот тебе
передовая, и торчи-ка подальше от штурма; все довольны.
     - Отправляю вас  в  самую  боевую  армию,  вырвалась  вперед,  привет
союзникам. - Чтоб они сгорели. И перестает об этом  думать.  Благо  думать
ему при штурме Киева и так есть о чем.
     И  счастливый,  как  блоха  на  лидере  конных  скачек,   Моше   Даян
отправляется под конвоем усиленного взвода автоматчиков чуть не  на  сотню
километров в сторону, на  тихий  край  фронта,  и  командир  взвода  готов
прикрыть его собственным телом от  любой  капли  дождя,  иначе  головы  не
сносить, уж в этом Рокоссовскому доверять можно было всегда.  Кротостью  и
всепрощением прославленный полководец не отличался.
     И прибывает Даян в штаб командарма-60 Черняховского, жмет  всем  руки
от имени фронтовиков братской Британской империи и достает  много  всякого
хорошего английского пойла, и как-то они с Черняховским друг  другу  очень
нравятся. Черняховский молод, удачлив, весел поэтому и  дружелюбен,  опять
же приятна честь и доверие первому  принимать  союзника.  И  он  отпускает
Даяна на передовую, где потише, поглядеть, наконец, на передовую,  раз  уж
ему так невтерпеж:
     - Обеспечь! Мужик понимающий фронтовик, глаз в бою потерял.
     Таким  образом  боевитого  и  любознательного  Даяна  с   бережностью
царствующей особы эскортируют в  траншею,  где  всем  строжайше  приказано
каски надеть, дерьмо  присыпать,  котловое  питание  подвезти,  выбриться,
предметы  трофейного  обмундирования  убрать  и   идиотскими   бестактными
вопросами важного политического гостя в неловкое положение  не  ставить  и
вообще не ляпать чего не надо.
     И  сияющий  Даян,  именинник,  Дед-Мороз,  гордый  представитель   Ее
Величества Королевы, раздает вокруг сигареты, шоколадки и презервативы,  и
торжественно наливают ему  в  солдатскую  манерку  супа,  и  подают  из-за
голенища ложку, обтерев ее деликатно об рукав  под  страшными  офицерскими
взглядами, и тут  с  немецкой  стороны  с  жутким  воем  летит  чемодан  и
покрывает весь этот праздник братания землей и осколками.
     Немецкий  край  ревет  артиллерией,  массированный  артналет,  сверху
сваливаются "юнкерсы"  и  перемешивают  все  в  окрошку:  все,  правильно,
контрудар по фланговому  выступу  русских,  угрожающему  Киеву  с  севера.
Черняховский ведь по замыслу командования оттягивает силы немцев на себя -
ну и оттянул. А сил у немцев до черта, хватит и на недобитого  английского
наблюдателя. И все зарываются поглубже в землю и Даяна под себя зарывают.
     А когда стихает весь этот кошмар,  уходят  бомбардировщики,  артогонь
перекатывается дальше вглубь, оглушенный Даян кое-как приходит  в  себя  и
приподнимает нос поглядеть, что там вокруг делается,  выкапывается  наружу
из-под земли и тел, и обнаруживается, что он  влип.  Завязывается  бой,  и
рядом с ним во всей этой каше и неразберихе как-то  вдруг  не  оказывается
никого живых, и бежать некуда: сзади перепаханное  сквозь  простреливаемое
пространство. А на него прет цепь автоматчиков.  Сдаваться  в  плен  никак
невозможно, еврею в плену ловить нечего, да  и  английская  миссия,  долг,
честь  обязывает.  А  рядом  стоит  пулемет,  вполне  знакомой   старинной
американской системы "максим". И поскольку делать  ему  все  равно  больше
ничего не  остается,  он  ложится  за  пулемет,  и  пулемет,  слава  Богу,
работает, исправен.
     И он вцепляется в пулемет  и  начинает  садить  по  этим  наступающим
автоматчикам, благо стрелять его учили хорошо, а патроны пока есть. И  все
мыслей у него, чтоб пулемет не заело и патрон не  перекосило,  потому  что
ленту подавать некому. А также чем это все кончится и  когда  кончится.  И
сколько это продолжается, в бою сказать трудно.
     Короче, когда туда подошли наши и выровняли край, оказалось, что весь
тот пятачок держал один  со  своим  пулеметом,  из  которого  пар  бил,  в
лохмотьях английской шинели, рожа копченая оскалена и глаз черной  тряпкой
перевязан. И куча трупов перед ним на поле. Поглядел он уцелевшим  глазом,
вздохнул и отвалился.
     Дальше получается, что в лоб через реку Рокоссовский Киев не взял.  А
взял его самовольно без приказа его подчиненный Черняховский.  Двигаясь  с
севера посуху, так развил успех своего отвлекающего удара,  что  уж  вошел
заодно с ходу в Киев.  За  что  и  должен  был  получить  от  разъяренного
командующего фронтов Рокоссовского здоровеннейший п...  .  Только  решение
Жукова и спасло: победителей не судят, главные лавры все равно  комфронта,
пусть считается, что так и было задумано.
     А когда взяли Киев, и установили всю  связь,  которая  в  наступлении
всегда рвется, и доложились по команде, и  все  разрешилось  ко  всеобщему
удовольствию, то получилось, что Даяна надо награждать. А награды за Киев,
кто под взгляд попал из живых в строю оставшихся, давали довольно щедро. И
обойти   союзника   как-то   совершенно   невозможно,   неловко   и   дико
недипломатично.
     Рокоссовский между делом вспоминает?
     - Что там у тебя этот одноглазый?
     И Черняховский с некоторым садистским  злорадством  докладывает,  что
чуть и второй глаз не выбили, так  и  так,  товарищ  командующий  фронтом,
пустили посмотреть  не  передовую,  и...  того...  угодил  под  обстрел  и
немецкую контратаку.
     - Н-ну? Я т-тебе что!!!...
     Никак нет, все благополучно и даже отлично. И  Черняховский  блестяще
аттестует  Даяна,  и  получается  по  докладу  такая  картина,   в   общем
соответствующая реальности, что данный английский офицер личным  участием,
собственноручным огнем  из  пулемета  удержал  важный  участок  плацдарма,
уничтожив при  этом  до  роты  живой  силы  противника  и  проявив  личное
мужество,  героизм  и  высокую  боевую  выучку.  Чем  лично  способствовал
успешному  развитию  наступления,  завершившегося  освобождением   столицы
Советской Украины  города  Киева  к  назначенному  сроку.  И  укладывается
описание совершенного подвига абсолютно точно в статут о Герое  Советского
Союза.  Стратегически  важный  участок,   спас   положение,   предотвратил
вражеский прорыв нашей обороны, сам стрелял, уничтожил, удержал, плацдарм,
наступление, победа. Привет. Положено давать.
     Рокоссовский плюет, он всегда знал, что от  этих  евреев  и  англичан
одна головная боль, никаких наградных листов с разгону не подписывает, а в
докладе Жукову упоминает: с союзником тут небольшая заковыка.
     - Что такое.
     Да как-то ненароком, недосмотрели, на Героя наработал.
     - Твою мать. Я же предупреждал.
     Личное мужество. Плацдарм. Совершил. Настрелял. Так чего?..
     Но таких указаний, чтоб  английским  наблюдателям  Героя  давать,  не
предусматривалось. А Хозяин никакой непредусмотренной информации не любит.
Хотя в принципе наградить союзника будет уместно, правильно.
     И Жуков с медлительностью скалы роняет:
     - Значит, так. Дай ему своей властью Знамя. Хватит.
     То  есть  Героя  дает  Верховное  Главнокомандование  и   подписывает
Президиум Верховного Совета, Москва, а Боевое  Красное  Знамя  командующий
фронтом вправе дать на своем уровне, и дело с концом.
     Вот так командующий Армией обороны Израиля Моше Даян  стал  кавалером
ордена Боевого Красного Знамени.

-Never- (Хочу_быть_дворником) все записи автора

У кого-нибудь появилась новая книга про батьку Махно? Говорят уже вышла...

И... мой любимый рассказик из сборника "Байки скорой помощи":

                                                       Суицид.     

     У влюбленных условия всегда были трудные -  не  было  жилплощади,  не
было  денег,  не  было  красивых  вещей   и   романтических   путешествий;
презервативы,  правда,  были,  но  не  было  книг   по   культуре   секса,
разъясняющих, как их правильно использовать. Но все как-то устраивалось.
     Некоторые однако всех трудностей и препятствий вынести  не  могли,  и
иногда кончали с собой. У самоубийц условия тоже были трудные  -  не  было
револьверов и патронов, не было ядов, часто веревок не было, не  говоря  о
спокойной обстановке. Но тоже все как-то устраивались.
     И вот двое несчастных влюбленных никак  не  могли  устроиться.  Такие
невзрачненькие, славные, с большой возвышенной  любовью.  С  ней  родители
воспитательную работу проводили: что  сопляк,  голодранец,  неумеха,  сиди
дома под замком, чтоб в подол не нагуляла.  Его  норовили  просто  пороть:
нашел хворую замарашку, жизнь  себе  калечить,  пусть  дурь-то  повылетит.
Деться некуда, не на  что,  никаких  просветов  и  перспектив:  нормальный
трагизм юных душ. Ленинград, как известно, не Таити, бананом  под  пальмой
не проживешь.
     Целуются они в подъездах, читают  книги  о  любви  и  ходят  в  кино,
держась за руки. И тут им в эти неокрепшие руки попадает  биография,  чтоб
ей сгореть, дочери Маркса Женни, как они с мужем-марксистом Полем Лафаргом
вместе покончили с собой.
     Вот упав на взрыхленную ниву марксистского воспитания,  это  зерно  и
дало, видимо, свой зловредный росток. Ничего  себе  перышко  свалилось  на
хилую спинку верблюда. Они ведь с детского сада усвоили, что марксизм есть
не догма, а руководство к действию. Это тебе не Ромео и Джульетта. Монахов
советская власть повывела, аптекарей тоже крепко прижала, и ждать милостей
от природы им не приходится: куда за сочувствием обратишься?..
     А у нее была знакомая санитарка. И она обратилась к ней, но тайну  не
раскрыла. Просто  попросила  достать  сильных  снотворных  таблеток  -  от
бессонницы... И подробно выспросила: а сколько надо, чтоб покрепче  спать?
а сколько предельно можно? а если больше? а сколько уже ни в  коем  случае
нельзя, что, и вообще не проснуться можно, умереть?
     Санитарка отнекивается, берет с нее страшное обещание, что не выдаст,
и приносит в конце концов таблетки. Пакетик запечатан  розовой  бандеролью
со  штампом,  и  над  латинской  прописью  черная  этикетка   с   черепом:
"Осторожно! Яд!".  Сильнодействующее  средство,  значит:  нормальная  доза
полтаблетки, от двух даже буйный шизофреник заснет, а больше  четырех  уже
очень опасно.
     И тогда он договорился со знакомым из общаги, чтоб побыть день в  его
комнате, когда все на работу уйдут. Утром уломали  вахтершу,  подарили  ей
коробку конфет, и когда еще трое  из  комнаты  ушли  на  работу,  знакомый
оставил их с ключом, велев удалиться до четырех.
     Остались они вдвоем. Зажгли свечу, выпили бутылку шампанского,  съели
торт и килограмм апельсинов: венчальная трапеза. Долго писали предсмертное
письмо, где всем прощали. И легли в постель.
     А потом  вскрыли  пакетик,  разделили  таблетки  по  десять  каждому,
приняли и легли обратно. Обнялись и закрыли глаза. И стали  ждать  вечного
забвения.
     Снотворное действовало медленно. Перевозбудились. Но постепенно стали
тихо и сладко засыпать.
     От сна отвлекало только  металлическое  ощущение  в  желудке.  Возник
холодок по телу, выступил пот. Кольнуло в животе,  там  появились  спазмы;
забурчало. Крутить стало в животе, нет уже мочи терпеть.
     Он, стиснув зубы, признается: "Мне выйти надо на минуту".  Она:  "Мне
тоже". Они одеваются, сдерживая поспешность,  и  шагают  к  двери.  И  тут
выясняется кошмарная вещь. Потому что дверь они,  разумеется,  закрыли.  А
ключ, приняв яд, выкинули  в  форточку.  Чтобы  уже  в  последний  миг  не
передумать, не выйти за помощью малодушно. А этаж - четвертый.
     Они шепотом кряхтят, не глядя друг на друга. Сна ни  в  одном  глазу.
Кишки поют, скрипят и рычат на последнем пределе. Он пытается  дубасить  в
дверь, но везде тихо и пусто: обезопасились от помощи и помех!
     Если им и раньше жизнь была не мила, то сейчас  они  и  умирать  тоже
больше не хотели, потому что хотели  они  только  одного  -  в  сортир.  И
любовь, и смерть, конечно, прекрасны, но все это  ерунда  по  сравнению  с
туалетом в необходимый момент.
     Шипя и поухивая  пытается  он  подковырнуть  как-то  замок,  выломать
дверь, но силенок  уже  нет,  а  в  брюхе  наяривает  адский  оркестр  под
давлением десять атмосфер.  Убийца-санитарка  проявила  предусмотрительную
гуманность - снабдила их хорошим слабительным.
     Глупости это, что смерть страшна. Фармацевтика  в  союзе  с  природой
способны устроить такое, перед чем смерть покажется пикником на взморье.
     Придя с работы и не достучавшись,  хозяева  открыли  запасным  ключом
комендантши. И выпали обратно в коридор. Вы не  пытались  войти  в  туалет
колхозного автовокзала после ярмарки?
     Две голубые тени беззвучно лепетали об отравлении. Скорая  с  разгону
закатила им промывание и увезла вместе с пакетиком из-под яда, взятым  для
анализа оставшихся крупинок. По результатам анализа врачи, с характерным и
неизменным цинизмом, разумеется, бессердечно гоготали;  чего  нельзя  было
сказать о гостеприимных хозяевах комнаты.
     Так высокая кульминация  и  низменная  развязка  завершили  отношения
злосчастной пары: разбежались. Его  потом  дважды  ловил  знакомец  и  бил
морду; а она, напротив, подружилась с санитаркой.

Chef-doeuvre (Хочу_быть_дворником) все записи автора Девочке было семнадцать лет, и у нее первая лю¬бовь. А кругом весна, все трепещет, цветет и распуска¬ется. Белые ночи: крылья мостов и романтические меч¬ты и клятвы.
А он, как водится, подлец. Он ее обманывает, он ее бросает.
Столкновение неземного чувства с низменной реаль¬ностью вообще болезненно. Цветок сорван, крылья по¬ломаны, идеал поруган. Где же обещанное счастье: жить незачем.
И следуя стезей своей великой трагической люб¬ви, это бедное юное создание решает покончить сче¬ты с проклятой жизнью. Обычная, к прискорбию, история.
Но технические детали всегда связаны с неудобства¬ми в проработке. Стреляться нечем, ядов нет, резать вены неприятно и спасти могут, вешаться неэстетич¬но — мерзкое это зрелище.
И вот, когда дома никого нет, она одевается как при первом свидании, выпивает бокал вина, оставляет пред¬смертную записку, и — распахивает окно...
И, прижимая к груди его фотографию, бросает¬ся вниз.
Шестой этаж!
Там внизу бабушка в булочную за хлебцем шла. Так она даже охнуть не успела. Перелом шейных позвонков. Голова буквально меж ребер всунулась, как у черепахи. Сходила за хлебцем.
Под ноги смотрела, вот и дошаркалась. Как эта сторона улицы перестала быть наиболее опасна при артобстреле, так она сверху напасти и не ждала. Вете¬ран блокады.
А девица с бабушки свалилась на газон. Всех по¬вреждений — перелом ключицы. Даже сотрясения не получила — организм молодой, упругий. Своими нога¬ми в скорую села.
Вот такой закон природы: влюбляются одни, а от¬дуваются другие. Но надо ж смотреть, куда ты падаешь! Тут бутылку в форточку выкинут, и то вечно кому-ни¬будь по кумполу угодят, а то — шестьдесят кило в свободном полете; оружие возмездия. Романтики...

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

Не в ту дверь

     - Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно...
     - Ты видела его уже.
     - Ну и что, а все равно интересно.
     - И вообще кино это для взрослых.
     - Но я же все равно его видела.
     - Софочка, загони ты  ее,  наконец,  спать!  Половина  одиннадцатого.
Завтра опять трояк схватит.
     - А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.
     - Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.
     - И историю?
     - Д-да...
     - А ну вас всех, ей-богу. - Сухоруков поднялся с дивана  и  прошлепал
на кухню. Плотно  притворил  дверь,  закурил.  Вытер  со  стола,  постелил
газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин  длинно  и  нудно
писал об элементах фольклора в поэзии  Некрасова.  Сухоруков,  признаться,
Некрасова не очень любил, а Зыкина - так просто не переваривал.  Но  отзыв
следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.
     Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.
     - Софочка! - сатанея, рявкнул Сухоруков.
     Жена заколотилась в дверь:
     - Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?
     - А? Что? Что случилось - заволновалась теща. - Не слышу, у меня вода
льется! Сейчас открою!
     Сухоруков вздохнул,  поправил  очки  и  уткнулся  в  рукопись,  делая
осторожные  карандашные  пометки.  Один  черт,  на  защите   все   пройдет
благопристойно.
     Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание
утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности  убийства;
в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны.
     - Чай будешь пить? - спросила жена.
     - Пили ведь. Хотя... - он положил диссертацию на буфет. - Угомонились
наследники?
     - Легли наконец.
     - Бабушка спит?
     - Читает.
     Чаек был  тот  еще.  Настоящий  чай  Сухорукову  не  давали:  вредно.
Сердчишко, и верно, пошаливало.
     - Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала... - сказала жена.
     - За сколько?
     - Сорок.
     - Ну - ты купила?
     - Ага; деньги с получки отдам, - коснулась  его  рукой.  -  Я  дежурю
завтра, не забудь забрать Борьку из садика.
     Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.
     - Пойдем спать.
     - Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.
     На цыпочках он прокрался в большую комнату...
     - Что ты там делаешь? - прошептала из спальни жена.
     - Статью надо посмотреть, - прошипел он... вытащил с  дочкиной  полки
'Одиссею капитана  Блада',  затворился  на  кухне  и  принялся  заваривать
настоящий чай.
     Без  двадцати  двенадцать,  когда  Питер  Блад  готовился   захватить
испанский галеон, в дверь коротко позвонили.
     - Ничего себе! - Сухоруков удивленно снял очки.
     - Кто там? - тихо  спросил  он,  пытаясь  разглядеть  визитера  через
глазок.
     За дверью неуверенно посопели.
     - Это я...
     - Поздновато, знаете. - Вроде юноша какой-то. - Кто - я.
     - Женя.
     Сухоруков снял  цепочку  и  открыл  дверь.  Паренек  со  странноватой
ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом.  Под  этим
взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину,  большой  живот  в  пижамных
штанах, дряблые руки.
     Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.
     - Вы - Сухоруков?
     - Ну, я... - с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь
с мыслями...
     - Я - Женя. Не ждали?
     Этим вопросом - 'не ждали' - он погасил возможную,  вполне  вероятную
реакцию на свое  появление,  как  гасят  купол  парашюта,  который  сейчас
потащит по земле.
     - Ждал, - солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет,  хотя  на
самом деле, пожалуй,  сказал  правду.  -  Проходи.  Вот  тапочки...  Ты  с
рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.
     Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил  на  столике  у
зеркала.
     - Я беспокою вас; поздно.
     - Ничего.
     - ...Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я  только
что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай,  думаю,  зайду.
Меня давно подмывало... - Сейчас Женя  улыбался  предвкушающе  (сколько  у
него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). - Пока нашел вас в новом районе,
- махнул рукой. - Переночевать-то позволите?
     - Из Якутска... - прошептал Сухоруков. - Так тебе  сейчас...  сколько
же...
     - Двадцать два.
     - Боже мой. Двадцать два года...
     - Извините, где у вас туалет?
     - Вот; свет, ванная, полотенце - давай.
     Сухоруков  зажег  под  чайником  газ  и  стал   выставлять   еду   из
холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в
хрустальном графине.
     - На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После  я  тебе  в  большой
комнате постелю.
     - Ясно.
     - Голоден, конечно?
     - Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?
     - Жена запрещает, - посетовал Сухоруков. - Вечерком иногда  и  отвожу
душу.
     - Ну, - сказал Женя, - со свиданьицем!
     Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.
     Ему было приятно смотреть, как Женя есть.  Ладный  такой,  собранный,
невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.
     Ветчина исчезла вслед  за  котлетами,  за  ветчиной  -  сыр,  шпроты,
холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья  переехала  в  раковину;
чай пришлось заваривать дважды.
     - Горазд ты, брат, жрать, - подивился Сухоруков.
     - Уж коли браться!.. -  Женя  осоловел.  Закурил,  с  усилием  сделав
глубокий вдох, чтоб затянуться. - Прилично питаетесь, -  признал.  -  Хотя
выглядеть могли бы лучше.  В  ваши  сорок  шесть  распускаться  нельзя,  -
осуждающе покачал головой.
     - Нельзя, - подтвердил Сухоруков.
     - Давай выпьем за тебя, Женя, - сказал он. - Я хочу выпить за тебя.
     В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.
     Женя листал зыкинскую диссертацию.
     - Это что за ахинея? - поинтересовался он.
     - Да вот, - Сухоруков замялся, - отзыв писать надо.
     - Зачем? Таких слов и писать нельзя.
     - Шеф попросил, - брякнул Сухоруков.
     - Шеф? - удивился Женя.
     - Ну да... - Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.
     - Какой шеф? - напряженно проговорил Женя.
     Остатки  засахарившегося  варенья  не   растворялись;   открыл   воду
погорячей.
     - Сейчас... - (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел  предстоящий
разговор, да мало толку.
     - Понимаешь ли... - убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на  его
месте обязательно постарался бы  уронить  ее,  разбить  якобы  нечаянно  -
подобает  при  волнении.  И  это  вызвало   в   нем   чувство   отеческого
превосходства.
     - Шеф - заведующий кафедрой русской филологии.
     - А...
     - Я... я работаю на этой кафедре.
     - Та-ак, - словно взводимый курок.
     Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.
     - Вы женаты?
     - Да.
     - На ком?
     Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его.
     - В общем...
     Женя... Жизнь уходила из черт его лица.
     - Ты думал, наверное... (почему 'наверное'? - мелькнуло) конечно, что
я... Ты ее не знаешь.
     - ...
     -  Я...  обыкновенный  человек.  Нормальный.  Н-не  знаменитость.  Не
писатель. И все такое...
     Сухоруков закурил в тишине.
     - НЕТ!!.
     Грохот черных сапог.
     Дым пожарищ.
     Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.
     Задыхаясь, умирать под дождем.
     - Зачем ты пришел?
     - Должен ведь я был когда-нибудь прийти.
     Не возразишь...
     - И должен ведь я когда-нибудь уйти, - тихо пошел  Женя  в  прихожую.
Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.
     - Погоди... - Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу.
- Погоди, - не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас  так  -  он
теряет его навсегда. - Нам надо поговорить.
     - Поговорили. Вполне...
     - Я должен многое сказать тебе. Объяснить... Это тебе же надо. Тебе.
     - Нет, - сказал Женя. - Мне не надо.
     - Я прошу тебя, - прошептал Сухоруков. - Десять минут. Пожалуйста. По
сигарете только выкурим. Да не разувайся ты.
     Сели в кухне, не глядя друг на друга.
     - Пить я не буду. - Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один.
     Произнес заготовленную фразу:
     - Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому  Мопассану:  'Ничто  в
жизни не бывает ни  так  хорошо,  ни  так  плохо,  как  люди  обычно  себе
воображают'. (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.)
     - Так вам хорошо - или плохо? Или - средне? нормально?
     - А знаешь, - взвесив (в который раз),  честно  сказал  Сухоруков,  -
пожалуй - хорошо.
     - И давно вам так... хорошо?..
     - Позволь тебе  задать,  -  Сухоруков  чувствовал  себя  в  положении
шахматиста,  навязывающего  партнеру  заранее  подготовленный  вариант,  -
позволь тебе задать банальнейший  вопрос:  по-твоему,  что  такое  хорошая
жизнь? А?
     Ноль размышлений:
     - Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого.
     Остальное - шлак.
     Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит).
     - Да-да,  конечно-конечно,  -  хотеть,  добиваться...  А  как  насчет
соизмерения желаний с возможностями?
     - Сделай - или сдохни, - говорили вроде англичане.
     - А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел?
     - Тогда смени имя - закричал Жена.
     - Я - обычный - человек, - мирным голосом произнес Сухоруков.
     - ...Сменили все. Вывеска... осыпается...
     - И живу мерками обычного человека.
     - Ага. Семья, квартира, положение.
     -  Ну,  -  Сухоруков  поморщился,  -  начинается  школьный  диспут  о
мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее.
     - Еще нет, - беззвучно.
     - ...Я отнял у вас много  времени,  -  сделал  Женя  движение,  чтобы
встать. - Сколько сейчас?
     Сухоруков отстегнул с запястья массивный 'Атлантик'.
     - Возьми часы? -  посмотрел  Жене  в  глаза,  улыбнулся  (стараясь  -
поуверенней). - Хорошо ходят.
     'Атлантик' со стальным браслетом тикал между ними на столе.
     Курили.
     - Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на
траулер, в море?
     - Возможно.
     - Несерьезно это все.
     - Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу.
     - Для них это жизнь; а для тебя - туризм...
     - Ваше занятие лучше?
     - Пойми, Женечка, - вздохнул Сухоруков, -  я  же  тебе  добра  желаю.
Пойми - только добра.
     - Скверное это занятие, - пробормотал Женя, - всегда  всех  понимать.
Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда.
     - Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать.
     - Замечание с далеко идущими последствиями.
     - ...Пишешь?
     Пожатие плеч.
     - Рассчитываешь сделаться писателем?
     - Там видно будет.
     - Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки...  Господи,  как
старо, смешно, банально. Детство, романтика.
     - Я пробьюсь.
     -  Я  же  говорю:  детство,  романтика.   Куда   пробьешься,   откуда
пробьешься? Что  за  военно-шахтерская  терминология?  Знаешь,  что  будет
дальше? Мне-то известно.
     Дальше ты будешь - набирать 'биографию' и лезть в печать. Напечатают,
в  конце  концов.  Примелькаешься,  заведешь  знакомства,  станешь   своим
человеком. Годам к тридцати пяти  издашь  книгу.  Кто-нибудь  ее  тихонько
похвалит. Все.
     Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И - прости - тщеславен.
Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь.
     И  устанешь  от  всего  этого:   безденежья,   неуюта,   одиночества,
неуверенности в завтрашнем дне,  от  всех  нелегких  дрязг  литераторского
ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь  рутиной:  дом,  семья,
работа  и  зарплата,  -  то  покажется  берегом  обетованным.  Нормальная,
повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется - да так ведь оно и есть.
     ...Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт  мой,  что
ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами  -  тем  лучше.
Честно признаться самому себе в поражении, смириться - трудно. На это тоже
нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.
     - Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь  найти  в  себе  силы  не
смиряться.
     - Почему, - в отчаянии простонал Сухоруков, - почему  ты  не  желаешь
мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня
- и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать  кафедрой
- не то что я теперь... Ты должен мне верить.
     - Я должен вам верить, - медленно повторил Женя, глядя перед собой, -
я готов поверить даже,  что  я  бездарь;  но  почему...  еще...  когда  вы
женились? - Он навел взгляд на Сухорукова.
     - А... - сказал Сухоруков. - Двенадцать лет...
     - И раньше...
     - ...Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать...  Позднее  я  понял,
что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли,  накладывает
на любимого большие обязательства, к  которым  тот  обычно  совершенно  не
готов. И еще... Ведь  обладание  любимым  зачастую  не  избавляет  от  мук
неразделенной любви.
     Женя поднял голову.
     - Резонер, - выпустил он сигаретный дым, кривя  рот.  -  Я  устал  от
ваших афоризмов, - пробарабанил пальцами по  столу...  -  Неудачный  обмен
годов на цитаты.
     Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило  от  него.  Учить
этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.
     - Ничего себе в гости сходил. - Женя хмыкнул, улыбнулся.
     - Нет, - объявил он, не нравитесь вы мне.
     - Какой есть, - вздохнул Сухоруков, - что поделаешь.
     - Я пошел, - ответил Женя и протопал в прихожую.
     - Уже...
     - Пора мне. - Женя взял свой рюкзак. - Пора, - открыл дверь.
     - Заходи, - тупо сказал Сухоруков.
     - Ноги моей здесь не будет.
     - Ты не можешь думать обо мне плохо, - торопливо заговорил Сухоруков.
- Совесть моя чиста. (Это была правда -  почему  сейчас  он  сам  себе  не
верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие... (Что  я
несу? - ужаснулся он...).
     Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.
     - Прощайте, Евгений Сергеевич. - Он сплюнул. -  Ноги  моей  здесь  не
будет! - крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.
     Проснулась жена.
     - Женя, - тихонько позвала она. - Что там у тебя?
     Никто не отвечал. Она накинула  халат  и  вышла  в  кухню.  Массивный
стальной 'Атлантик' тикал на белом пластике  стола.  Никого.  В  ванной  и
туалете - тоже.
     - Евгений, - позвала она. - Где ты, Женечка?
     Черта с два!
     Двадцатидвухлетний  Женька  Сухоруков,  романтик,  бабник,   бродяга,
размашисто шагал темной улицей, подкидывая на  плече  грязный  рюкзак.  Он
посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь  зубы,  улыбался,  вдыхая  ночную
прохладу.
     - И флаги на бинты он не рвал, - с некоторым пафосом пробормотал он о
себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения  еще  не
прикидывались друг другом.

_____________________________

[отмечу, что это - любимое.]

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

Муки творчества

     Я - женщина.
     Это утверждение может  дать  повод  поупражняться  в  остроумии  моим
знакомым, достоверно знающим, что я не женщина. А, наоборот, мужчина. Но я
выше этого. Я пишу рассказ о женщине. От имени женщины. Значит, сейчас я -
женщина. Бесспорно. Таков закон искусства.
     Итак, я женщина, и у меня есть все, чем положено обладать женщине.  И
я знаю, что  чувствует  женщина  -  могу  себе  это  представить.  Неплохо
представляю. Уже чувствую себя почти женщиной... нет, еще не вполне.
     И тогда я устраиваю генеральную стирку, и сушку, и глажку, и  уборку,
и мою полы, и готовлю обед, и все это одновременно и  в  темпе,  и  бросаю
курить, и скачу под душ,  и  взбиваю  поредевшие  волосики  в  прическу  и
спрыскиваю ее креплаком, и смотрю на часы, хватаю  хозяйственную  сумку  и
бегу в булочную.
     И взяв хлеб, ватрушку, чай, песок, халву, масло, бублики и батончики,
обнаруживаю, что кошелек остался  дома.  И  возвращаюсь,  и  перед  дверью
обнаруживаю, что ключ-то внутри...
     И я отправляюсь на поиски слесаря, и его нет дома, будьте уверены.  А
на улице минус двадцать, и через капроны здорово дерет.
     Я звоню другу и, объяснив ситуацию, прошу ночлега. Он,  свой  парень,
зовет безоговорочно.
     Друг встречает меня: свечи в полумраке, вино  и  музыка.  И  начинает
лапать, и я чувствую, что влипла. На дворе мороз, не  погуляешь,  но  друг
ужасно настойчив, и в конце концов я вынуждена уйти.
     Слушайте, рассказ - это все ерунда, уже первый час,  я  продрогла,  и
если утром слесарь не откроет дверь, чтоб  я  могла  сесть  за  машинку  и
начать: 'Я - мужчина', то как быть...

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

Кто есть кто?

     Понять  это  невозможно.  Фантасты   занимаются   планированием   или
плановики   занимаются   фантастикой?    Читаешь    роман    -    какой-то
производственный доклад. Читаешь доклад - какой-то  фантастический  роман.
Не говоря уже о жалобной книге - просто какое-то полное собрание  трагедий
Шекспира.
     Как отличить? На какое место бирки привязывать? Вот  в  морге  -  там
ясно: у каждого на ноге - кто такой.
     А то. Как называются люди, работающие в поле?  Полеводы?  Нет  -  это
симфонический оркестр. В полном составе. А вот там  поют.  Наверное,  хор?
Нет  -  это  бригада  механизаторов  празднует  шефскую  помощь.  А   кто,
собственно,  кому  помогает?  Механизаторы  помогают  -   выполнить   план
магазину.
     Те, кто разводит свиней, - это свиноводы? Ошибаетесь -  это  летчики.
Ведут подсобное хозяйство. А где же свиноводы? А  вот  -  ведут  пионеров.
Деревья сажать. А что делают лесники?  Может,  водят  самолеты,  поскольку
летчики заняты?
     Говорят, где-то недавно поезд с рельсов сошел.  А  что  странного,  у
железной  дороги  тоже  план  по  сдаче   металлолома.   Они   его   разом
перевыполнили. Премии получили.
     Вон в кабинете зубы сверлят - думаете, зубной врач?  Нет,  сверловщик
третьего разряда.  Врач  на  овощебазе  картошку  перебирает.  А  грузчики
оформляют наглядную агитацию. А художник на стройке  работает  -  квартиру
хочет  получить.  Строитель  квартиру  уже  получил  и  ушел  работать   в
автосервис. Объясните, кем он  там  работал,  что  получил  восемь  лет  с
конфискацией?
     Инженеры кроют крыши. А вот продает им шифер  -  это  продавец?  Нет,
кровельщик. И сует он кому-то в лапу. Взяточнику? Нет - ревизору.  Недаром
призывают - овладевайте смежными профессиями!
     А  как  отличить:  какая  смежная,  какая   основная?   На   основной
зарабатывает сто рублей, на смежной - покупает 'Жигули'.
     Вот  в  темноте  из  магазина  топают  фигуры  с  мешками.  Воры?  Не
оскорбляйте, это по  смежной  профессии.  По  основной  -  скромные  герои
торговой сети.
     Вот ударники вкалывают по двенадцать часов в сутки. Работяги?  Нет  -
это  отдыхают  в  законном  отпуске  научные  сотрудники.  На  шабашке.  И
зарабатывают за этот отпуск столько, сколько за весь остальной год. Как же
они выдерживают? А они весь остальной год отдыхают: сидят в лаборатории  и
играют в шахматы.
     А вот эти туфли шил уж точно сапожник. Нет - шофер. Сапожник работает
на кране.
     Учтите, что написал все это электрик, пока я чинил проводку.

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

Идет съемка.

Начинается съемка.
Приходит директор картины и принимает валидол. Ждет рабочих, идет  на
поиски.
Приходят рабочие (они тоже уже приняли), ждут директора.
Приходит художник, ждет директора. Характеризует все  тремя  словами.
Считает с рабочими мелочь, один уходит.
Приходит некто. Ему отвечают кратко, и он идет.
Приходит осветитель с девицей. Лезет в свою будку с девицей.
Приходит оператор и  говорит  художнику,  что  сегодня  ни  черта  не
выйдет. Художник возражает, что вообще ни черта не выйдет.
Приходят два неглавных актера и объясняют, почему ни черта не выйдет.
Приходит помреж. Все объясняют ему, почему ни  черта  не  выйдет.  Он
парирует, что и не должно.
Приходит гример. Оценивает обстановку и лезет в будку к осветителю.
Приходит  ассистент  режиссера,  раскладывает  свой  столик,  достает
бумажки. Садится с двумя неглавными актерами играть в преферанс.
Приходит главная героиня и плохо себя чувствует.
Гример  выпадает  из  будки  осветителя.   Оценивает   обстановку   и
подсаживается к преферансистам.
Приходит режиссер. Смотрит на  героиню,  в  зеркало,  на  героиню,  в
зеркало,  на  героиню,  в  зеркало.  Раздражается.  Хочет  посмотреть   на
директора. Хочет посмотреть на дурака, который еще с директором  свяжется.
Обеих не видит. Капризничает. Не видит  главного  героя  -  хочет  видеть.
Видит помрежа - не хочет видеть.
Приходят не то чтобы все, но непонятно, кто еще не пришел, потому что
уже пришли непонятно кто.
Начинается съемка.
Приходит директор и принимает валидол. Идет на поиски главного героя.
Режиссер принимает решение приступать. Все бросают курить. Расходятся
по местам. Ждут. Закуривают.
У помрежа не оказывается рабочего плана.
У оператора не оказывается высокочувствительной пленки.
У дольщика не оказывается сил катать тележку с оператором.
У ассистента не оказывается денег расплатиться за преферанс.
У героини не оказывается терпения переносить это издевательство.
Приходит главный герой, играть отказывается. Он уже приходил два часа
назад,  -  его  послали.  Директор  унижается.  Герой  оскорблен.   Помреж
унижается. Герой возмущен. Ассистент унижается и просит отсрочить долг  за
преферанс. Герой негодует. Режиссер унижается. Герой не  удовлетворен,  но
согласен.
Режиссер просит внимания и понимания.
Художник просит заменить декорацию.
Оператор просит рапид.
Дольщик просит разрешения катать оператора помедленнее.
Помощник оператора просит поставить его оператором.
Директор просит не сжечь павильон.
Герой просит героиню целовать естественнее.
Героиня просит чего-нибудь соленого.
Осветитель просит девицу. Девица не соглашается.
Режиссер  просит  свет.  Осветитель  против.  На  штангах   ламп   не
повышается напряжение. У режиссера повышается напряжение.
Съемка продолжается.
Директору нужен валидол.
Художнику нужно воплотить декорацию.
Гримеру нужна французская морилка и колонковая кисточка.
Героине нужно полежать.
Режиссеру нужна лошадь.
Рабочим нужен перерыв, они устали.
Перерыв.
Оператор клянет пленку.
Дольщик клянет оператора.
Художник клянет рабочих.
Рабочие клянут тарифные ставки.
Директор клянет медицину.
Ассистент клянет преферанс.
Героиня клянет женскую неосмотрительность.
Осветитель клянет женскую осмотрительность.
Режиссер клянет всех вплоть до братьев Люмьер.
Гример оценивает обстановку и идет пить пиво. Все идут пить пиво.
После перерыва дело налаживается.
Директор принимает валокордин.
Герой попадает в образ.
Дольщик попадает в ритм, катая тележку с камерой.
Героиня попадает под тележку с камерой.
Осветитель не попадает.
Героиню тошнит. Она говорит, что на сегодня все.
У оператора кончилась пленка. Он говорит, что на сегодня все.
Режиссер говорит всем, что на  сегодня  все.  Съемка  окончена,  всем
спасибо.

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

Зануда.

Он увидел ее и погиб.
А может быть - он увидел ее и она погибла, как взглянуть.
Он пригласил ее на  танец.  В  следующих  танцах  она  ему  отказала,
намекнув, что он плохо танцует.
Он окончил школу современных, а заодно и бальных танцев.
От прогулки с ним она отказалась, дав понять,  как  должен  одеваться
настоящий мужчина.
Он перевернул подшивки  журналов  мод,  записался  на  показы  в  Дом
Моделей и познакомился с четырьмя продавцами комиссионных магазинов.
На прогулке она представила его молодому человеку, и молодой  человек
поговорил с ним в сторонке.
Он позанимался в секции бокса и поговорил с молодым человеком.
После кафе подошла компания молодого человека и поговорила  с  ним  в
сторонке.
Он отслужил в воздушно-десантных и поговорил с компанией.
У нее появился жених - эрудит.
Он выучил четыре тома 'В  мире  мудрых  мыслей',  и  эрудит  перестал
являться таковым.
У нее появился жених - писатель.
Он написал и напечатал два романа, а писатель превратился в  критика,
довольно злого.
В ответ на жениха с машиной он выиграл  по  лотерее  'Жигули',  а  на
жениха прыгуна в воду - прыгнул с вышки, поставив еще два табурета.
Она похудела и стала печальной.
Она захотела тигренка.
Он поехал в Приморье, стал звероловом и привез.
Ее жалели.
Она призналась, что могла бы полюбить такого человека, будь он только
обязательно повыше ростом.
Он общался с одним профессором-хирургом от 'Мира  мудрых  мыслей'  до
спецприемов самообороны и обратно, пока тот не удлинил ему ноги на  десять
сантиметров.
Увидев, она заплакала. И он тоже.
Они поженились.
...Через год, в мятом костюме, по обыкновению заполночь вернувшись от
приятелей, он стал каяться.
- Я негодяй, - терзался он. -  Я  совершенно  перестал  уделять  тебе
внимание. Зачем только ты за меня вышла...
Цветущая жена мирно слушала  радио,  читала  журнал,  грызла  яблоко,
вязала  шарф,  а  ногой  гладила  кошку,  заменившую  сданного  в  зоопарк
тигренка.
- Должна же я была подумать и о себе, чтоб остаться наконец в  покое,
- кротко возразила она.

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

 Апельсины.

Ему был свойствен тот неподдельный романтизм,  который  заставляет  с
восхищением - порой  тайным,  бессознательным  даже,  -  жадно  переживать
новизну  любого  события.  Такой  романтизм,  по  существу,  делает  жизнь
счастливой - если только в один прекрасный день  вам  не  надоест  все  на
свете. Тогда обнаруживается, что все вещи не имеют  смысла,  и  вселенское
это бессмыслие убивает; но, скорее,  это  происходит  просто  от  душевной
усталости. Нельзя слишком долго натягивать  до  предела  все  нити  своего
бытия безнаказанно. Паруса с треском лопаются, лохмотья свисают  на  месте
тугих полотнищ, и никчемно стынет корабль в бескрайних волнах.

     Он искренне полагал, что только  молодость,  пренебрегая  деньгами  -
которых еще нет, и здоровьем - которое еще есть, способна создать шедевры.
     Он безумствовал ночами; неродившаяся  слава  сжигала  его;  руки  его
тряслись. Фразы сочными мазками шлепались на листы. Глубины  мира  яснели;
ошеломительные, сверкали сокровища на острие его мысли.
     Сведущий в тайнах, он не замечал явного...
     Реальность отковывала его взгляды, круша идеализм; совесть  корчилась
поверженным, но бессмертным драконом; характер его не твердел.

     Он грезил любовью ко всем; спасение не шло; он истязался в бессилии.
     Неотвратимо - он близился к ней. ОНА стала для него  -  все:  любовь,
избавление, жизнь, истина.
     Жаждуще взбухли его губы на иссушенном лице. Опущенный  полумесяц  ее
рта тлел ему в сознании; увядшие лепестки век трепетали.

     Он вышел под вечер.
     Разноцветные здания рвались в умопомрачительную синь, где серебрились
и таяли облачные миражи.
     На самом высоком здании было написано: 'Театр Комедии'.
     Императрица  вздымалась  напротив  в  бронзовом  своем   величии.   У
несокрушимого гранитного постамента, греясь на солнышке, играли в  шахматы
дряхлеющие пенсионеры.
     - Ваши отцы вернулись с величайшей из войн, - сказал ему старичок.
     - Кровь победителей рвет наши жилы! - закричал старичок,  голова  его
дрожала, шахматы рассыпались.
     Чугунные кони дыбились вечно над взрябленной мутью и рвали удила.
     Регулировщик  с  красной  повязкой  тут  же  штрафовал  мотоциклиста,
нарушившего правила.
     Солнце заходило над Дворцом пионеров им. Жданова, бывшим Аничковым.
     На углу продавали пачки сигарет - и красные гвоздики.
     У  лоточницы  оставался  единственный  лимон.  Лимон  был  похож   на
гранату-лимонку.
     Человечек схватил его за рукав. Человечек был мал ростом, непреклонен
и доброжелателен. Человечек потребовал сигарету; на листе записной  книжки
нарисовал зубастого нестрашного волка в воротничке и галстуке и  удалился,
загадочно улыбаясь.
     Он зашел выпить кофе. За кофе стояла длинная очередь. Кофе был горек.
     Колдовски прекрасная девушка умоляла о чем-то мятого верзилу; верзила
жевал резинку.
     Он перешел на солнечную сторону улицы. Но вечернее  солнце  не  грело
его.
     Пока он размышлял об этом, кто-то занял телефонную будку.
     Дороги он не знал. Ему подсказали.
     В автобусе юноша с измученным лицом спал на тряском  заднем  сиденье;
модные дорогие часы блестели на руке.
     На улице Некрасова сел милиционер, такой молоденький  и  добродушный,
что кругом заулыбались. Милиционер ехал до Салтыкова-Щедрина.
     Девчонки, в головокружительном  обаянии  юности,  смеясь,  спешили  к
подъезду вечерней школы. Напротив каменел Дворец бракосочетаний.
     Приятнейший  аромат  горячего  хлеба  (хлебозавод  стоял  за   углом)
перебивал дыхание взбухших почек.
     'Весна...' - подумал он.
     ЕЕ не оказалось дома.
     Никто не отворил дверь.
     Он ждал.
     Темнело.
     Серым  закрасил  улицу  тягостный  дождь.  Пряча  лица   в   поднятые
воротники, проскальзывали прохожие  вдоль  закопченных  стен.  Проносились
автобусы, исчезая в пелене.
     Оранжевые бомбы апельсинов твердели на лотках, на  всех  углах  тлели
тугие их пирамиды.

_Capuchino_ (Хочу_быть_дворником) все записи автора

Мимоходом.

     - Здравствуй, - не сразу сказал он.
     - Мы не виделись тысячу лет, - она улыбнулась. - Здравствуй.
     - Как дела?
     - Ничего. А ты?
     - Нормально. Да...
     Люди проходили по длинному коридору, смотрели.
     - Ты торопишься?
     Она взглянула на его часы:
     - У тебя есть сигарета?
     - А тебе можно?
     Махнула рукой:
     - Можно.
     Они отошли к окну. Закурили.
     - Хочешь кофе? - спросил он.
     - Нет.
     Стряхивали пепел за батарею.
     - Так кто у тебя? - спросил он.
     - Девочка.
     - Сколько?
     - Четыре месяца.
     - Как звать?
     - Ольга. Ольга Александровна.
     - Вот так вот... Послушай, может быть, ты все-таки хочешь кофе?
     - Нет, - она вздохнула. - Не хочу.
     На ней была белая вязаная шапочка.
     - А рыжая ты была лучше.
     Она пожала плечами:
     - А мужу больше нравится так.
     Он отвернулся. Заснеженный двор и низкое зимнее солнце над крышами.
     - Сашка мой так хотел сына, - сказала она. -  Он  был  в  экспедиции,
когда Оленька родилась, так даже на телеграмму мне не ответил.
     - Ну, есть еще время.
     - Нет уж, хватит пока.
     По коридору, вспушив поднятый хвост, гуляла беременная кошка.
     - Ты бы отказался от аспирантуры?
     - На что мне она?..
     - Я думала, мой Сашка один такой дурак.
     - Я второй, - сказал он. - Или первый?
     - Он обогатитель... Он  хочет  ехать  в  Мирный.  А  я  хочу  жить  в
Ленинграде.
     - Что ж. Выходи замуж за меня.
     - Тоже идея, - сказала она. - Только ведь ты все будешь пропивать.
     - Ну что ты. Было бы кому нести. А мне некому нести. А  если  б  было
кому нести, я бы и принес.
     - Ты-то?
     - Конечно.
     - Пойдем на площадку, - она взяла его за руку...
     На лестничной площадке сели в ободранные кресла у перил.
     - А с тобой было бы, наверное, легко, - улыбнулась она. -  Мой  Сашка
точно так же: есть деньги - спустит, нет - выкрутится. И всегда веселый.
     - Вот и дивно.
     - Жениться тебе нужно.
     - На ком?
     - Ну! Найдешь.
     - Я бреюсь на ощупь, а то смотреть противно.
     - Не напрашивайся на комплименты.
     - Да серьезно.
     - Брось.
     - А за что ей, бедной, такую жизнь со мной.
     - Это дело другое.
     - Бродяга я, понимаешь?
     - Это точно, - сказала она.
     Зажглось электричество.
     - Ты гони меня, - попросила она.
     - Сейчас.
     - Верно; мне пора.
     - Посиди.
     - Я не могу больше.
     - Когда еще будет следующий раз.
     - Я не могу больше!
     Одетые люди спускались мимо по лестнице.
     - Дай тогда две копейки - позвонить, - она смотрела
перед собой.
     - Ну конечно, - он достал кошелек. - Держи.