_Capuchino_ все записи автора

Не в ту дверь

     - Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно...
     - Ты видела его уже.
     - Ну и что, а все равно интересно.
     - И вообще кино это для взрослых.
     - Но я же все равно его видела.
     - Софочка, загони ты  ее,  наконец,  спать!  Половина  одиннадцатого.
Завтра опять трояк схватит.
     - А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.
     - Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.
     - И историю?
     - Д-да...
     - А ну вас всех, ей-богу. - Сухоруков поднялся с дивана  и  прошлепал
на кухню. Плотно  притворил  дверь,  закурил.  Вытер  со  стола,  постелил
газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин  длинно  и  нудно
писал об элементах фольклора в поэзии  Некрасова.  Сухоруков,  признаться,
Некрасова не очень любил, а Зыкина - так просто не переваривал.  Но  отзыв
следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.
     Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.
     - Софочка! - сатанея, рявкнул Сухоруков.
     Жена заколотилась в дверь:
     - Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?
     - А? Что? Что случилось - заволновалась теща. - Не слышу, у меня вода
льется! Сейчас открою!
     Сухоруков вздохнул,  поправил  очки  и  уткнулся  в  рукопись,  делая
осторожные  карандашные  пометки.  Один  черт,  на  защите   все   пройдет
благопристойно.
     Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание
утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности  убийства;
в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны.
     - Чай будешь пить? - спросила жена.
     - Пили ведь. Хотя... - он положил диссертацию на буфет. - Угомонились
наследники?
     - Легли наконец.
     - Бабушка спит?
     - Читает.
     Чаек был  тот  еще.  Настоящий  чай  Сухорукову  не  давали:  вредно.
Сердчишко, и верно, пошаливало.
     - Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала... - сказала жена.
     - За сколько?
     - Сорок.
     - Ну - ты купила?
     - Ага; деньги с получки отдам, - коснулась  его  рукой.  -  Я  дежурю
завтра, не забудь забрать Борьку из садика.
     Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.
     - Пойдем спать.
     - Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.
     На цыпочках он прокрался в большую комнату...
     - Что ты там делаешь? - прошептала из спальни жена.
     - Статью надо посмотреть, - прошипел он... вытащил с  дочкиной  полки
'Одиссею капитана  Блада',  затворился  на  кухне  и  принялся  заваривать
настоящий чай.
     Без  двадцати  двенадцать,  когда  Питер  Блад  готовился   захватить
испанский галеон, в дверь коротко позвонили.
     - Ничего себе! - Сухоруков удивленно снял очки.
     - Кто там? - тихо  спросил  он,  пытаясь  разглядеть  визитера  через
глазок.
     За дверью неуверенно посопели.
     - Это я...
     - Поздновато, знаете. - Вроде юноша какой-то. - Кто - я.
     - Женя.
     Сухоруков снял  цепочку  и  открыл  дверь.  Паренек  со  странноватой
ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом.  Под  этим
взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину,  большой  живот  в  пижамных
штанах, дряблые руки.
     Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.
     - Вы - Сухоруков?
     - Ну, я... - с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь
с мыслями...
     - Я - Женя. Не ждали?
     Этим вопросом - 'не ждали' - он погасил возможную,  вполне  вероятную
реакцию на свое  появление,  как  гасят  купол  парашюта,  который  сейчас
потащит по земле.
     - Ждал, - солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет,  хотя  на
самом деле, пожалуй,  сказал  правду.  -  Проходи.  Вот  тапочки...  Ты  с
рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.
     Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил  на  столике  у
зеркала.
     - Я беспокою вас; поздно.
     - Ничего.
     - ...Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я  только
что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай,  думаю,  зайду.
Меня давно подмывало... - Сейчас Женя  улыбался  предвкушающе  (сколько  у
него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). - Пока нашел вас в новом районе,
- махнул рукой. - Переночевать-то позволите?
     - Из Якутска... - прошептал Сухоруков. - Так тебе  сейчас...  сколько
же...
     - Двадцать два.
     - Боже мой. Двадцать два года...
     - Извините, где у вас туалет?
     - Вот; свет, ванная, полотенце - давай.
     Сухоруков  зажег  под  чайником  газ  и  стал   выставлять   еду   из
холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в
хрустальном графине.
     - На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После  я  тебе  в  большой
комнате постелю.
     - Ясно.
     - Голоден, конечно?
     - Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?
     - Жена запрещает, - посетовал Сухоруков. - Вечерком иногда  и  отвожу
душу.
     - Ну, - сказал Женя, - со свиданьицем!
     Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.
     Ему было приятно смотреть, как Женя есть.  Ладный  такой,  собранный,
невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.
     Ветчина исчезла вслед  за  котлетами,  за  ветчиной  -  сыр,  шпроты,
холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья  переехала  в  раковину;
чай пришлось заваривать дважды.
     - Горазд ты, брат, жрать, - подивился Сухоруков.
     - Уж коли браться!.. -  Женя  осоловел.  Закурил,  с  усилием  сделав
глубокий вдох, чтоб затянуться. - Прилично питаетесь, -  признал.  -  Хотя
выглядеть могли бы лучше.  В  ваши  сорок  шесть  распускаться  нельзя,  -
осуждающе покачал головой.
     - Нельзя, - подтвердил Сухоруков.
     - Давай выпьем за тебя, Женя, - сказал он. - Я хочу выпить за тебя.
     В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.
     Женя листал зыкинскую диссертацию.
     - Это что за ахинея? - поинтересовался он.
     - Да вот, - Сухоруков замялся, - отзыв писать надо.
     - Зачем? Таких слов и писать нельзя.
     - Шеф попросил, - брякнул Сухоруков.
     - Шеф? - удивился Женя.
     - Ну да... - Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.
     - Какой шеф? - напряженно проговорил Женя.
     Остатки  засахарившегося  варенья  не   растворялись;   открыл   воду
погорячей.
     - Сейчас... - (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел  предстоящий
разговор, да мало толку.
     - Понимаешь ли... - убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на  его
месте обязательно постарался бы  уронить  ее,  разбить  якобы  нечаянно  -
подобает  при  волнении.  И  это  вызвало   в   нем   чувство   отеческого
превосходства.
     - Шеф - заведующий кафедрой русской филологии.
     - А...
     - Я... я работаю на этой кафедре.
     - Та-ак, - словно взводимый курок.
     Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.
     - Вы женаты?
     - Да.
     - На ком?
     Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его.
     - В общем...
     Женя... Жизнь уходила из черт его лица.
     - Ты думал, наверное... (почему 'наверное'? - мелькнуло) конечно, что
я... Ты ее не знаешь.
     - ...
     -  Я...  обыкновенный  человек.  Нормальный.  Н-не  знаменитость.  Не
писатель. И все такое...
     Сухоруков закурил в тишине.
     - НЕТ!!.
     Грохот черных сапог.
     Дым пожарищ.
     Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.
     Задыхаясь, умирать под дождем.
     - Зачем ты пришел?
     - Должен ведь я был когда-нибудь прийти.
     Не возразишь...
     - И должен ведь я когда-нибудь уйти, - тихо пошел  Женя  в  прихожую.
Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.
     - Погоди... - Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу.
- Погоди, - не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас  так  -  он
теряет его навсегда. - Нам надо поговорить.
     - Поговорили. Вполне...
     - Я должен многое сказать тебе. Объяснить... Это тебе же надо. Тебе.
     - Нет, - сказал Женя. - Мне не надо.
     - Я прошу тебя, - прошептал Сухоруков. - Десять минут. Пожалуйста. По
сигарете только выкурим. Да не разувайся ты.
     Сели в кухне, не глядя друг на друга.
     - Пить я не буду. - Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один.
     Произнес заготовленную фразу:
     - Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому  Мопассану:  'Ничто  в
жизни не бывает ни  так  хорошо,  ни  так  плохо,  как  люди  обычно  себе
воображают'. (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.)
     - Так вам хорошо - или плохо? Или - средне? нормально?
     - А знаешь, - взвесив (в который раз),  честно  сказал  Сухоруков,  -
пожалуй - хорошо.
     - И давно вам так... хорошо?..
     - Позволь тебе  задать,  -  Сухоруков  чувствовал  себя  в  положении
шахматиста,  навязывающего  партнеру  заранее  подготовленный  вариант,  -
позволь тебе задать банальнейший  вопрос:  по-твоему,  что  такое  хорошая
жизнь? А?
     Ноль размышлений:
     - Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого.
     Остальное - шлак.
     Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит).
     - Да-да,  конечно-конечно,  -  хотеть,  добиваться...  А  как  насчет
соизмерения желаний с возможностями?
     - Сделай - или сдохни, - говорили вроде англичане.
     - А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел?
     - Тогда смени имя - закричал Жена.
     - Я - обычный - человек, - мирным голосом произнес Сухоруков.
     - ...Сменили все. Вывеска... осыпается...
     - И живу мерками обычного человека.
     - Ага. Семья, квартира, положение.
     -  Ну,  -  Сухоруков  поморщился,  -  начинается  школьный  диспут  о
мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее.
     - Еще нет, - беззвучно.
     - ...Я отнял у вас много  времени,  -  сделал  Женя  движение,  чтобы
встать. - Сколько сейчас?
     Сухоруков отстегнул с запястья массивный 'Атлантик'.
     - Возьми часы? -  посмотрел  Жене  в  глаза,  улыбнулся  (стараясь  -
поуверенней). - Хорошо ходят.
     'Атлантик' со стальным браслетом тикал между ними на столе.
     Курили.
     - Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на
траулер, в море?
     - Возможно.
     - Несерьезно это все.
     - Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу.
     - Для них это жизнь; а для тебя - туризм...
     - Ваше занятие лучше?
     - Пойми, Женечка, - вздохнул Сухоруков, -  я  же  тебе  добра  желаю.
Пойми - только добра.
     - Скверное это занятие, - пробормотал Женя, - всегда  всех  понимать.
Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда.
     - Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать.
     - Замечание с далеко идущими последствиями.
     - ...Пишешь?
     Пожатие плеч.
     - Рассчитываешь сделаться писателем?
     - Там видно будет.
     - Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки...  Господи,  как
старо, смешно, банально. Детство, романтика.
     - Я пробьюсь.
     -  Я  же  говорю:  детство,  романтика.   Куда   пробьешься,   откуда
пробьешься? Что  за  военно-шахтерская  терминология?  Знаешь,  что  будет
дальше? Мне-то известно.
     Дальше ты будешь - набирать 'биографию' и лезть в печать. Напечатают,
в  конце  концов.  Примелькаешься,  заведешь  знакомства,  станешь   своим
человеком. Годам к тридцати пяти  издашь  книгу.  Кто-нибудь  ее  тихонько
похвалит. Все.
     Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И - прости - тщеславен.
Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь.
     И  устанешь  от  всего  этого:   безденежья,   неуюта,   одиночества,
неуверенности в завтрашнем дне,  от  всех  нелегких  дрязг  литераторского
ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь  рутиной:  дом,  семья,
работа  и  зарплата,  -  то  покажется  берегом  обетованным.  Нормальная,
повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется - да так ведь оно и есть.
     ...Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт  мой,  что
ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами  -  тем  лучше.
Честно признаться самому себе в поражении, смириться - трудно. На это тоже
нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.
     - Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь  найти  в  себе  силы  не
смиряться.
     - Почему, - в отчаянии простонал Сухоруков, - почему  ты  не  желаешь
мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня
- и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать  кафедрой
- не то что я теперь... Ты должен мне верить.
     - Я должен вам верить, - медленно повторил Женя, глядя перед собой, -
я готов поверить даже,  что  я  бездарь;  но  почему...  еще...  когда  вы
женились? - Он навел взгляд на Сухорукова.
     - А... - сказал Сухоруков. - Двенадцать лет...
     - И раньше...
     - ...Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать...  Позднее  я  понял,
что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли,  накладывает
на любимого большие обязательства, к  которым  тот  обычно  совершенно  не
готов. И еще... Ведь  обладание  любимым  зачастую  не  избавляет  от  мук
неразделенной любви.
     Женя поднял голову.
     - Резонер, - выпустил он сигаретный дым, кривя  рот.  -  Я  устал  от
ваших афоризмов, - пробарабанил пальцами по  столу...  -  Неудачный  обмен
годов на цитаты.
     Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило  от  него.  Учить
этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.
     - Ничего себе в гости сходил. - Женя хмыкнул, улыбнулся.
     - Нет, - объявил он, не нравитесь вы мне.
     - Какой есть, - вздохнул Сухоруков, - что поделаешь.
     - Я пошел, - ответил Женя и протопал в прихожую.
     - Уже...
     - Пора мне. - Женя взял свой рюкзак. - Пора, - открыл дверь.
     - Заходи, - тупо сказал Сухоруков.
     - Ноги моей здесь не будет.
     - Ты не можешь думать обо мне плохо, - торопливо заговорил Сухоруков.
- Совесть моя чиста. (Это была правда -  почему  сейчас  он  сам  себе  не
верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие... (Что  я
несу? - ужаснулся он...).
     Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.
     - Прощайте, Евгений Сергеевич. - Он сплюнул. -  Ноги  моей  здесь  не
будет! - крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.
     Проснулась жена.
     - Женя, - тихонько позвала она. - Что там у тебя?
     Никто не отвечал. Она накинула  халат  и  вышла  в  кухню.  Массивный
стальной 'Атлантик' тикал на белом пластике  стола.  Никого.  В  ванной  и
туалете - тоже.
     - Евгений, - позвала она. - Где ты, Женечка?
     Черта с два!
     Двадцатидвухлетний  Женька  Сухоруков,  романтик,  бабник,   бродяга,
размашисто шагал темной улицей, подкидывая на  плече  грязный  рюкзак.  Он
посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь  зубы,  улыбался,  вдыхая  ночную
прохладу.
     - И флаги на бинты он не рвал, - с некоторым пафосом пробормотал он о
себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения  еще  не
прикидывались друг другом.

_____________________________

[отмечу, что это - любимое.]