Xek все записи автора
Недавно мне в руки попала книга "Беспокойники города Питера" Павла Крусанова, Наля Подолького и др., выпущенная в издательстве "Амфора" в этом году. Получился такой своеобразный сборник эссе об известных петербуржцах, наших современниках, которых уже нет с нами. Книжка местами очень любопытная, особенно понравился один офигительный прогон о Петербурге:

"…Петербург – многослойный город как в смысле редко пересекающихся социокультурных пластов, так и в ином, сакральном отношении. Пространство реального города, пространство его образа и пространство, где происходят как самые важные, так и самые будничные события для каждого из нас, постоянно не сходятся. СПб можно уподобить ракушке. Кто-то привык любоваться её закрученным, рогатым, лощёным панцирем, а между тем эта внешняя чудесная раковина – уже мёртвая материя, ну а реально живое в ней – голый моллюск, малопривлекательный слизень, та субстанция, которая чувствует, переживает, заботится о здоровом пищеварении, пудрит носик и подхватывает простуду. Так же и с городом: архитектура – это красивая мёртвая раковина, миф города – это чернильное облако (петербургский моллюск умеет пускать такие), фантомы Медных всадников, Акакиев Акакиевичей, Аблеуховых и Тептёлкиных, а сам слизень – это живое существо города, которое как раз лощит и покрывает перламутром раковину, хотя само редко вылезает посмотреть на неё снаружи (зачем? оно привыкло, оно не представляет, что можно обитать в другой упаковке), оставляя это удовольствие для заезжего туриста, для гостей нашего города, и именно оно пускает все эти чернильные фантомы. Оно же задаёт и ту высокую планку эстетизма, тот бесконечный ряд красот и странностей, который позволяет СПб пребывать в том кристально-блистательном виде, в каком он неизменно предстаёт, в сколь отдалённой географически точке о нём бы ни говорили. Сам по себе слизень аморфен и многолик – это ювелир Ананов и художник Котельников, Гергиев и Гаркуша, Пиотровский и Хлобыстин, Мыльников и Шинкарёв, это все мы, многогрешные, качающиеся в сетях волшебного сна наяву и одновременно ежесекундно воспроизводящие этот город-сон со всеми его постоянно действующими миражами…"

Это всё настолько точно, что стоит всей остальной книги, которая вообще-то немного о другом, например (внимание, а сейчас будет много книжных спойлеров :-)):

О Цое:

"…Как-то сидя в гостях (забыл у кого) и ожидая гонцов, посланных в гастроном за вином (принесённого с собой, как водится, не хватило), мы нашли с Цоем в ванной флакон хозяйского одеколона "Бэмби". Всё было нам интересно, всё ново… Ни он, ни я прежде не пили одеколон. Мы тут же решили – пора. Ополоснув подвернувшийся пластмассовый стаканчик, в котором хозяин квартиры обычно, надо полагать, взбивал пену для бритья, мы разбавили в нём водой на глазах белеющий "Бэмби" и, преодолев отвращение, выпили, поделив содержимое стаканчика на двоих. Не в том дело, что мы ощутили. В то время нас не мог бы подкосить даже чистый яд, который и теперь достать непросто, а тогда, в пору тотального дефицита… Зачем-то оказавшись в ванной через полчаса после распития "Бэмби", Цой, выглянув оттуда, поманил меня рукой – пластмассовый стаканчик, из которого недавно мы лакали одеколон, одаривший нас на сутки скверной отрыжкой, скукожился, осел и как бы полурастаял – о ужас! – что же творилось в наших желудках?! В тот раз мы, как водится, смеялись. Но впредь одеколон нас уже никогда не прельщал. Никогда…

…В училище, овладевая профессией краснодеревщика, он получил навыки резьбы по дереву и время от времени одаривал приятелей своими поделками: кому-то досталась пепельница в форме сложенной в горсть ладони, так что тушение окурка в ней выглядело дурно, точно пытка, кому-то – нунчаки с вырезанным на концах палок Ильичом, кому-то – деревянный фаллос, который следовало вместо ручки подвешивать в туалете к цепочке сливного бачка (помните, были такие сливные бачки с цепочками?). Одно время он носил дубль этого резного, довольно натурально сработанного красавца в кармане и при встрече со знакомыми и малознакомыми девушками быстро им его протягивал: дескать, это вам. Девушки машинально брали штуковину в руку, но через миг, сообразив, вскрикивали – ай! – и, залившись краской, испуганно, точно в руке у них оказалось парное конское яблоко, бросали деревянную игрушку под ноги. На публике они всегда такие пуританки…"

О Майке:

"…Теперь трудно сказать, кто в действительности изобрёл напиток под озорным названием "чпок", но Майк принял столь деятельное участие в кампании по его пропаганде, что нынче, спустя годы, авторство однозначно приписывается именно ему. Вероятно, так и было на самом деле, либо истинный изобретатель страдает небывалой гипертрофией скромности – во всяком случае приоритет Майка никем не оспорен, а значит, сомневаться в его праве на первенство нет повода…

… Напиток этот имел составную структуру и чумовые свойства. Готовился он следующим образом: в стограммовую стопку или, на худой конец в гранёный стакан в равной пропорции (50 мл на 50 мл) наливались водка и какая-нибудь газосодержащая жидкость (полюстрово, пиво, боржоми, пепси, лимонад "Буратино" etc.), после чего стопка/стакан плотно накрывалась ладонью и резко ударялась донышком о колено – в тот же миг начинался процесс бурного газовыделения, и напиток следовало разом незамедлительно выпить. Здоровому молодому мужчине для глубокого погружения в изменённое состояние сознания обычно хватало четырёх-пяти "чпоков". Способ в наглядном исполнении Майка (близкий круг не раз уже видел этот спектакль прежде) был нов, забавен и, будучи с подробными комментариями преподан явившейся публике, имел несомненный успех…"

О Свине:

"…Байки о Панове передавались из уст в уста, заставляя слушателей, да и самого рассказчика, содрогаться от ужаса и смеха. Так Свин не единожды на спор пил собственную мочу (Россия ещё не узнала от доктора Малахова о чудовищной пользе уринотерапии), более того – находились свидетели (о безоговорочном доверии к которым нет и речи) его склонности к копрофагии. А как-то раз он присел во дворе за мусорным баком по-большому, и когда застигший его за этим делом бдительный милиционер потребовал убрать безобразие, послушно сгрёб кучу горстями и пошёл к блюстителю порядка с дерьмом в протянутых руках – обескураженный мент в ужасе дал дёру. Была ещё история с одной девицей, студенткой пединститута имени Герцена, которая шалила со Свиньёй, но для серьёзных целей имела виды на профорга курса. Однажды Свин ей, спящей, написал въедливым фломастером на ягодице пару слов, достойных купчинского панка. Вернувшись к своему профоргу и в рабочем режиме, "без упоенья", по выражению поэта, "склонясь на долгие моленья", девица, ничего о проделке Свина не ведавшая, неожиданно для себя была позорнейше уличена – серьёзные цели пришлось оставить. В другой раз Свин с девушкой Ветой приклеили себе накладные усы и пошли на концерт гастролировавшего по той поре в СПб слащавого "Modern Talking", где весь вечер просидели в первом ряду с каменными лицами. Разумеется, был ещё мат со сцены. Там же, на концертах, Панов расстёгивал штаны и тряс перед публикой прибором. А как-то раз на концерте в Киеве зрители за раскрывшимся занавесом увидели среди инструментов и аппаратуры стол, за которым "Автоматические удовлетворители", не обращая внимания на зал, с немалым удовольствием выпивали и закусывали. Время от времени кто-то из музыкантов вставал, что-то бренчал, чем-то шумел, Свинья с компанией за столом запевали, а потом все вновь возвращались к выпивке. И так – полтора часа, после чего под бурное недовольство зала занавес закрылся…"

Об Олеге Григорьеве:

"…Однажды, примерно в девяностом году, два молодых художника в состоянии похмелья решили срочно поправить здоровье на свежем воздухе и раскупорили бутылку водки прямо на улице Марата. К ним подошёл человек, залитый кровью, представился как поэт Олег Григорьев и сказал, что ему нужно опохмелиться, иначе он тотчас помрёт. Его не сильно беспокоило то, что его щека была распорота ножом от скулы до подбородка, для него главное было – опохмелиться. Но рана самым подлым образом давала о себе знать – водка сквозь дыру в щеке бессмысленно выливалась на шею и на пальто. Зрелище было впечатляющее и жутковатое, и позднее один из участников эпизода, художник Гавриил Лубнин, посвятил этой истории стихотворение, нечто вроде маленькой баллады. Вот короткий отрывок из неё:

Но тело влево наклонив,
Он всё же сделал свой залив.
Дружок испуган, я тоскую.
Ведём поэта в мастерскую.

И он уснул в холстах и вате
В пальто на маленькой кровати,
В тяжёлом будучи запое.
Не дай вам Бог войти в такое..."

О Викторе Кривулине:

"…Лишь только Кривулин от меня вернулся домой, к нему заявились кагэбэшники, вполне официально, с ордером на обыск. Больше двух часов они рылись в книгах, рукописях, просматривали даже отдельные листки бумаги с любыми пометками и изъяли около ста килограммов "антисоветской литературы". КГБ был единственной инстанцией, измерявшей литературу килограммами. А собирательное понятие "антисоветский" отличалось невероятно широким диапазоном: от нью-йоркского издания Бунина или Мандельштама до машинописных перепечаток речей Молотова из предвоенных газет и журналов.

Пока гости рылись в Витином имуществе, заполняли сотни строчек протокола и складывали изымаемое в специальные, привезённые с собой мешки, он сидел за своим рабочим столом и с ангельской кротостью читал стихи Анны Ахматовой. Ребята из КГБ сразу обратили внимание, что издание-то нью-йоркское, но делали вид, что не заметили этого, не желая собачиться с Кривулиным – их заранее предупредили, что от него можно ждать чего угодно. Подумаешь, Ахматова! Дав расписаться понятым и Виктору под протоколом, чекисты облегчённо вздохнули – кажется, пронесло – и приготовились тащить мешки к выходу. Но не тут-то было.

Захлопнув книгу, Витя сказал тихо, но с чувством:
– А вот это я не отдам.
Тут уж кагэбэшникам деваться некуда.
– Придётся отдать, Виктор Борисович, – строго сказал старший.
И тогда Витя уже громко, во весь голос – для протокола, для истории и для радиостанции "Свобода" – воскликнул:
– Делайте со мной что угодно, но Ахматову не отдам!
Ребята с Литейного задумались:
– Тогда вам придётся поехать с нами, Виктор Борисович.
– Отлично, поехали, – радостно откликнулся Витя.

На Литейном атмосфера сложилась нервная. Кагэбэшники тоже люди, у них дома, жёны, дети, любовницы, а они в десять вечера сидят в кабинете с этим окаянным поэтом, и он всё так же увлечённо читает Ахматову, да ещё и курит их кагэбэшные сигареты. В ответ на все увещевания твердит одно: хоть убивайте, Ахматову не отдам.

Что тут делать? Отобрать книжку силой – завтра же об этом начнут звонить и "Свобода", и "Голос Америки". Можно схлопотать нагоняй за неуклюжесть. Ордера на задержание у них нет и не будет. Настоящей антисоветчины у него не нашли, и состава преступления нет. А есть только приказ: пугнуть этот поганый Клуб-81. Вот и пугнули, да только опять нескладно получилось.

К часу ночи сигареты у кагэбэшников кончились, а поэт проголодался, да и Ахматова надоела. Он закрыл книгу, зевнул и сказал:
– Вообще-то, издание неважное. Комментарий дурацкий, и есть опечатки. Вот, смотрите, здесь… и здесь тоже. Когда будете читать, учтите.
Те ребята так обрадовались, что даже отвезли Витю домой. И ещё через полгода всё изъятое при обыске Кривулину вернули..."

О Владимире Гооссе:

"…Советская Россия была единственной страной в мире, где художник должен был доказывать, что он художник. Одним из доказательств было наличие учеников. Оно приподнимало учителя и в собственных, и в чужих глазах, и к тому же кого-то учить – это тоже способ учиться. Как только Гоосс стал выставляться, у него появились ученики. Честно сказать, не помню, чтобы кто-то из них всерьёз хотел стать художником или бы стал им впоследствии, но игра в учеников живописца им нравилась, она напоминала о славных временах цехового средневековья. В обязанности ученика первым делом входило бегать за выпивкой, натягивать холсты и прибираться в мастерской. Не всем такая форма обучения нравилась, и как-то один из учеников, кажется, по имени Дима, стал попрекать Гоосса, что тот его только гоняет за водкой, а живописи не учит. Володя выслушал его молча, затем подошёл к стене, взял свою последнюю, едва высохшую картину и тыльной стороной холста звучно хлопнул ученика по голове. Тот от изумления сразу умолк и к вопросу о методике обучения больше не возвращался. Гоосс был очень доволен этим своим поступком, считая его импровизацией на уровне учителей дзена…"

О Сергее Хренове:

"…Раз зацепился Хренов со Светкой Беляевой (сейчас она знаменитая фифа Кониген с собачкой, на каком-то московском канале ведёт про деликатесы), с Митей Волчеком (тоже теперь известный бонвиван) и пошли в театр Ленинского комсомола. Не, не на спектакль, а потому что им не хватило, и они решили догнаться, – Светка тогда, чуть чего, сразу кричала: эй, поехали, мол, в театр Ленинского комсомола, ещё выпьем. Что там такое было в этом театре, что всегда можно было выпить, так и осталось неизвестным по той простой причине, что в театр тогда они не попали, а попали в отделение – их менты сняли с крыши дома, который как раз напротив театра. Ну, этим-то что? Весёлые приключения – подержали и отпустили, а Хренову припаяли пятнадцать суток, хотя пили вместе. Впрочем, может именно на примере этой несправедливости Митя впервые задумался о нарушениях прав человека и преследовании инакомыслящих в Советском Союзе и пошёл работать на радиостанцию "Свобода", и Светка следом. А уж более инакомыслящего, чем Хренов, я и вообразить не могу.
Вот, например, звонит как-то его Ровинская и говорит, типа, ты там будешь в "Сайгоне", так пульни Хренова домой – он тут вчера за морковкой пошёл, – пора бы, мне ж надо суп варить. Прихожу, смотрю – вот он в шляпе, один, но уже с кем-то видно встречался. Встретились и мы. Потом я ему говорю: поехали? Он говорит: поехали, и мы приезжаем на Театральную, идём, идём, идём, идём, идём, вдруг он останавливается. А куда мы идём, спрашивает. Так Ровинская тебя ждёт, говорю, суп она хочет. Не, мотает он головой, отказать! Я ещё, говорит, морковки не купил. И обратно в Сайгон…"

О Курёхине:

"…Кстати, рассказывают, что однажды Курёхин, который пафоса никакого не любил и никаких Елен для него не существовало, с приятелем высунулся в окно и заметил прогуливающуюся по улице незнакомку. Учтиво обратившись, он предложил ей присоединиться, а она возьми и поднимись к ним на второй этаж. Тогда Курёхин, всё также учтиво, предложил ей немедленно с ним соединиться, и она немедленно соединилась. Но когда его приятель тоже выразил подобное желание, девушка сказала, мол, с удовольствием бы, да не могу – у меня там муж за арбузом стоит…"

В общем, и так далее и тому подобное – вы поняли. :-) И всё бы хорошо, но вот почему-то про рокеров в большинстве своём читать действительно интересно, а в эссе о художниках и литераторах сразу же начинают проводить анализ их картин и текстов, и всё превращается в так ненавистную мне литературную критику – почему, да как, да зачем, да что имел в виду… Да какая разница?!! Каждый всё равно видит своё.

http://www.diary.ru/~klocha/?comments&postid=16109647
взято тут