Анастасия Кузнецова родилась в Ленинграде в 1972 году, после школы закончила филфак, начала работать переводчиком, а в 23 года неожиданно для себя узнала, что ее настоящий отец — поэт Иосиф Бродский.

Мама была замечательным человеком: очень умная, добрая и никого не боялась. Вообще все мое семейство по этой линии — и мама, и бабушка, и тетка — воспитывало меня не столько словами, сколько собственным поведением и вовремя подсунутыми книжками. Половину детства, пока мама еще работала, я провела за кулисами Мариинского театра, который тогда назывался Кировским: перемерила все костюмы, какие только были, облазила все от колосников до трюма. Это было частью воспитания, погружением в эту среду — в искусство, красоту, богему, причем в лучшую ее часть.

К сожалению, многих маминых друзей в Союзе я не застала. К моменту моего рождения и осознания себя они все уехали из страны. Наташа Макарова, легендарная балерина, потом приезжала, была у нас в гостях. А Мишу Барышникова я, к сожалению, видела только на фотографиях. С Мишей мама была очень дружна, и он много ей помогал.

Я достаточно отчетливо помню себя лет с полутора. Не могу сказать, что у меня было скучное детство. Оно настолько плотно было наполнено событиями, что память вязнет. Одновременно оно было до такой степени безмятежным, исполненным абсолютной уверенности в окружении, себе самой и благостности мироздания, что ничего такого яркого, что потрясло бы основы детской психики, я не припомню.

В шесть лет меня в порядке социализации (детский сад я не посещала) отдали в английскую группу при Доме учителя, который помещался в Юсуповском дворце. И я два раза в неделю, как зайчик, ходила во дворец, топала по всем этим прекрасным залам, по всей этой красоте, резным дубовым лестницам, шикарным анфиладам. Я ходила туда, как на работу, и воспринимала это как норму. Жили мы в центре; сначала за Мариинским театром, на углу Римского-Корсакова и Крюкова канала в доме с атлантами, потом на улице Зодчего Росси. Все-таки визуальная среда формирует не меньше, чем социальная.

Мама Анастасии — Марианна Кузнецова, балерина Мариинского театра.

Иосиф Бродский для меня всегда было домашнее имя. У мамы были магнитофонные записи с его стихами, и я их услышала очень рано, когда научилась пользоваться магнитофоном (где-то в начальных классах), ну и слушала все подряд. Я знала, что у мамы были друзья — Гарик и Иосиф, Миша и Наташа. Художника Гарика Воскова я хорошо помню, он уехал в 1976 году, по-моему, когда я была маленькая, а до того часто приезжал в гости, нянчил меня, бывал у нас на даче, возил нас с мамой в лес. Я очень хорошо помню: мне три года, мы сидим на пеньке, и Гарик Восков кормит меня заячьей капустой. Имя Иосифа Бродского никогда для меня не было ни бронзовым, ни золотым — ну, еще один из маминых друзей, который тоже уехал. Тогда они все уезжали, и я не знала, что это практически навсегда.

В стихах Бродского мне нравилась естественность. Живая речь, не втиснутая, как в корсет, в стихотворный размер, а подчиняющая его себе, начисто лишенная высокопарности и поэтизмов. Все это я осознала и сформулировала позже, а тогда, в силу раннего знакомства, это воспринималось как норма, и теперь я очень придирчива.

Я до сих пор не знаю, что подвигло маму сообщить мне, что мой отец — Иосиф Бродский. Мне было 23 года, я уже наполовину не жила дома. В тот день задержалась, мы сидели с мамой на кухне, курили, пили чай и как-то между прочим — я не помню, чтобы шел какой-то особо напряженный разговор, — мама мне сказала: «Знаешь, кто твой настоящий папа? Иосиф Бродский». «А», — говорю я. Не скажу, что для меня это стало шоком или откровением. Нет. Во-первых, имя домашнее, привычное с детства, во-вторых, на тот момент уже возникали какие-то соображения полуабстрактные. В общем, мне это показалось естественным развитием сюжета. Кое-какие вещи встали на свои места.

Недавно я узнала, что Бродский посвятил маме стихотворение «Ты узнаешь меня по почерку. В нашем ревнивом царстве…» (1987).

Но об отце она мне практически ничего не рассказывала. Мама была человеком очень сдержанным и даже до некоторой степени скрытным. Я узнала о некоторых нюансах буквально года за полтора до смерти Иосифа. Толком ее расспросить я не успела. Зато нашла открытки, которые он присылал ей из Ялты, еще откуда-то, с забавными полуматерными стихами.

Насколько я знаю, после его отъезда напрямую они не общались.

В 18 лет, когда я поступила в институт, родители вдруг говорят: «Хочешь поехать на год учиться в Америку?» Потому как я ребенок была домашний, повторяю, даже в детский сад не ходила, дома должна быть к четырем часам дня, даже в 17 лет, то совершенно себе не представляла жизни где-то отдельно. Я спрашиваю: «А в чем дело?» Ну, отвечают, мол, есть вариант поехать учиться в Энн-Арбор. Я знала, что Гарик где-то там живет. «Для этого нужно первый курс закончить на одни пятерки, тогда по переводу тебя туда пошлют». То есть подано было так, чтобы я наверняка отказалась. Естественно, я уперлась всеми четырьмя. Как это меня, маленькую девочку, пинком из дома на другой континент? И я не поехала…

Я столько раз думала о встрече с отцом, можно сказать — мечтала… Мне даже снилось, что мы встретились и гуляем по каким-то набережным… Не судьба.

Интересно, что я познакомилась с сыном Бродского Андреем Басмановым еще до того, как узнала, что он мой сводный брат.

Это был довольно забавный, но ничем не примечательный случай, поскольку вращались мы в более или менее смежных кругах хиппующей молодежи. В какой-то момент мой тогдашний поклонник приволок его ко мне в гости. Андрюша пришел, пощелкал каблуками, поцеловал ручки, мама похихикала (я тогда еще не знала, почему), попили чаю, поболтали, и ребята благополучно ушли. Знакомство как знакомство, не более того. Потом мы еще несколько раз пересекались на общих тусовках: «Привет!» — «Привет!» Двум малознакомым хиппи всегда есть о чем поговорить: о погоде, о природе… Потом, спустя два-три года, я узнала, кто, зачем и почему. Уже другой мой поклонник повел меня на день рождения к Басманову. Мы пришли, я отвожу именинника в сторонку и говорю: «Андрюша, у меня для тебя есть подарок»… По-моему, для него это стало бОльшим потрясением, чем для меня. Тем не менее мы оба это благополучно пережили, периодически общаемся, но нечасто.

Друзья Бродского говорят, что он помогал маме через общих знакомых. Мне ничего об этом не известно. Мама не рассказывала. Я знаю, что ей помогали Миша Барышников, Наташа Макарова, особенно с покупкой квартиры. О личной помощи самого Иосифа я ничего не знаю.

У меня есть сын Саша, в трехлетнем возрасте он начал сочинять стихи. О том, что у него есть два дедушки, дедушка Рост и дедушка Ося, он узнал рано, почти когда родился. Для него это информация, впитанная с молоком матери, тем более что обоих дедов уже нет на свете. Он знает, что дедушка Ростик был военный, а дедушка Ося — поэт, знаменитый поэт. Но, опять-таки, поскольку он знает это с младенчества, для него это общий факт, факт его жизни, такой же, как дерево, солнце и мама. Ну дедушка Ося. Он знает, как тот выглядит, у нас есть фотографии, у мамы есть футболка с дедушкой Осей — ну и нормально. В конце концов, что к чему и почему, он поймет сам лет в пятнадцать-шестнадцать, когда начинаешь осознавать себя в обществе, и сделает, надеюсь, правильные выводы.

Я не стремлюсь соответствовать Бродскому в поведении и в жизни. В моей ситуации соответствовать можно только на уровне любви. Причем неважно, принадлежишь ты по крови или просто любишь его стихи, открыв их для себя в 15 или 50 лет. Потому что фраза Маяковского «Я себя под Лениным чищу» — это фарс, буффонада, фига в кармане. К тому же Иосиф, помнится, предпочитал «халтурить в жизни, но не в творчестве», а я пытаюсь успеть везде. Писать на уровне Бродского, как вы понимаете, невозможно, подражать — глупо. Соответствовать можно только на уровне внутреннего ощущения. И потом, даже кошке позволено смотреть на короля.

Многие удивлялись, почему Бродский в 1995 году не приехал в Петербург, несмотря на то что принял приглашение Собчака. Я не помню, кто мне говорил, Гарик или мама, что Иосиф сказал: «Вторая операция на сердце мне не нужна». Вряд ли он опасался, что с ним здесь что-то случится, что его не так примут. С другой стороны, понятно, что город сильно изменился за это время. Думаю, он боялся собственного потрясения, реально опасался за свое здоровье. И его нельзя винить, хотя он очень любил приезжать и в Швецию, и в Финляндию — просто чтобы подышать тем же воздухом. Но полное возвращение… Во-первых, все равно нельзя ступить дважды в одну и ту же реку, а главное, можете себе представить, какого уровня это был бы шок. И помнить, что тебя выгнали пинком под зад, а теперь будут облизывать фактически те же самые люди…

Мне кажется, руководители государства Иосифу были, мягко говоря, до лампочки. Думаю, что Хрущеву, что Брежневу вообще было наплевать на такого человека, как Иосиф Бродский. Ну посадили, ну выслали… Думаю, они даже имени его не знали. Горбачев, да, это уже был жест власти, это уже были отношения с поэтом, заигрывание даже не столько с самим Бродским, сколько с его именем в восприятии определенного социального слоя. Не более того. Вряд ли они лично увлекались стихами Бродского и ночами плакали в подушку, когда он умер.

В 15 лет я написала подражание Бродскому. Мучительные попытки восстановить это стихотворение в памяти не привели к достойному результату — оно и к лучшему, наверное. У меня есть другое, недавнее, маленькое совсем стихотворение, в четыре строчки, которое не то чтобы навеяно, но что-то внутри его звенит такое.

Солнце старше планеты.
Бронза старше монеты.
Речка старше моста.
Рыба старше Христа.