Цитата сообщения Galyshenka ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ (о Льве Николаевиче Толстом)

7 [20] ноября 1910 на станции Астапово, Рязанской губернии скончался Лев Николаевич Толстой

“Восемьдесят тысяч лье вокруг себя самого”. Так говорил один из современников о духовных исканиях Л.Н. Толстого. Дневники, письма, произведения и их варианты, мемуарная литература - всё свидетельствует о справедливости сказанных слов. Он сумел рассказать о себе столько, сколько не сделал ни один живущий на этой земле человек: из 90 томов его Полного собрания сочинений 13 – это дневники жизни, 31 – письма (их там более 10 000), а каждое произведение – частица его души, мыслей, чувств. Как-то он заметил, что, опуская перо в чернильницу, он оставляет там кусок своего мяса.
28 октября (10 ноября) 1910 Толстой тайно ушёл из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался на станции Астапово 7(20).11.1910, Рязано-Уральской железной дороги (ныне станция Лев Толстой Липецкой области).
Из воспоминаний сына писателя С.Л. Толстого о последнем дне жизни отца...


“...Вскоре после этих слов он увидел меня, хотя я стоял поодаль и в полутьме (в комнате горела только одна свеча за головой отца), и позвал: “Сережа”. Я кинулся к кровати и стал на колени, чтобы лучше слышать, что он скажет. Он сказал целую фразу, по я ничего не разобрал. Душан Петрович потом говорил мне, что он слышал следующие слова, которые тут же или вскоре записал:
“Истина... люблю… много... все они...”
<...>Весь день 7/20 ноября прошел в хлопотах и суете. Около восьми часов мы открыли двери озолинского домика, и народ потек поклониться праху Льва Толстого. Это были железнодорожные рабочие и служащие, окрестные крестьяне, корреспонденты газет и друзья Толстого, приехавшие из Москвы. Перебывало несколько тысяч человек. Моя мать почти весь день сидела у изголовья покойного. Мне было мучительно смотреть на ее нервно подергивающееся лицо и трясущуюся голову. Каково ей было сознавать, что она дала повод к уходу отца, не видала его во время его болезни и простилась с ним только тогда, когда он был уже в бессознательном состоянии...
<...>Минут за десять до кончины моя мать опять подошла к отцу, стала на колени у кровати, что-то тихо говорила. Услыхать ее, конечно, он уже не мог.

<...>Несколько секунд после последнего вздоха продолжалась полная тишина. Ее нарушил кто-то из врачей словами: “Три четверти шестого”. Душан Петрович первый подошел к кровати отца и закрыл ему глаза. Не помню, кто и что говорил и когда именно все ушли, кроме Никитина, Маковицкого и меня. Мы раздели покойного, Никитин и Душан Петрович обмыли его и опять одели в серую блузу. Тело мне показалось и сильным и гораздо моложе своих лет. Отец так мало времени болел, что не успел еще похудеть. Выражение лица было спокойное и сосредоточенное...
<...>9/22 ноября 1910 г. траурный поезд остановился на станции Засека, ныне Ясная Поляна. На платформе и вокруг нес стояла большая толпа, необыкновенная для этой маленькой станции. Это были приехавшие из Москвы знакомые и незнакомые, друзья, депутации от разных учреждений, учащиеся высших учебных заведений и крестьяне Ясной Поляны. Особенно много было студентов. Говорили, что из Москвы должны были приехать еще многие, но администрация запретила управлению железной дороги дать потребные для этого поезда.

Когда открыли вагон с гробом, головы обнажились и раздалось пение “Вечной памяти”. Опять мы, четыре брата, вынесли гроб; затем нас сменили крестьяне Ясной Поляны, и траурная процессия двинулась по широкой старой дороге, по которой столько раз проходил и проезжал отец. Погода была тихая, пасмурная; после бывшего перед тем зазимка и последующей оттепели местами лежал снежок. Было два-три градуса ниже нуля.

Впереди яснополянские крестьяне несли на палках, высоко над головами, белое полотнище с надписью: “Дорогой Лев Николаевич! Память о твоем добре не умрет среди нас, осиротевших крестьян Ясной Поляны”. За ними несли гроб и ехали подводы с венками, вокруг и позади по широкой дороге врассыпную шла толпа; за ней ехали несколько экипажей и следовали стражники. Сколько человек было в похоронной процессии? По моему впечатлению, было от трех до четырех тысяч.

Пока мы шли, мне сказали, что сестра Саша, приехавшая накануне вместе с Чертковым,, распорядилась не вносить гроба в дом, не открывать его и только остановиться перед домом лишь на несколько минут. С этим я решительно не согласился, так как многие хотели видеть покойного и проститься с ним. Я переговорил с матерью и братьями; они были такого же мнения. Тогда я оставил похоронную процессию и побежал вперед к дому — коротким путем через сад. Там вместе с старым слугою, Ильей Васильевичем Сидорковым, мы выставили двойную раму в стеклянной двери, ведущей из так называемой “комнаты с бюстом” на каменную террасу. Эта комната была одно время кабинетом отца, и в ней стоял бюст его любимого брата Николая. Здесь я решил поставить гроб так, чтобы все могли проститься с покойным, входя в одни двери и выходя в другие.

Едва мы это устроили, как процессия подошла к дому. Гроб открыли, и около 11 часов началось прощание с покойным. Оно продолжалось до половины третьего. Мы должны были торопить прощающихся, чтобы нас не настигла ночь.

Установилась длинная очередь, растянувшаяся вокруг дома и в липовых аллеях. Какой-то полицейский стал в комнате рядом с гробом. Я его попросил выйти, но он упорно продолжал стоять. Тогда я резко сказал ему:
“Здесь мы хозяева, семья Льва Николаевича, и требуем, чтобы вы вышли”. И он вышел.

Входящие в комнату или просто наклонялись перед покойным, или клали земные поклоны; целовали его руку, плакали, немногие крестились. На минуту закрыли дверь и впустили одну Марью Александровну Шмидт, чтобы она могла побыть наедине с покойным,—ведь она была исключительно преданным его другом. Последними простились мы — моя мать, и его дети,— после чего гроб в последний раз закрыли.

Хоронить покойного было решено, согласно его желанию, в лесу, в указанном им месте. Об этом отец писал в воспоминаниях о своем детстве. Говоря о своем любимом старшем брате Николае, он приводит следующий его рассказ, слышанный им еще а детстве: “Главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо же где-нибудь зарыть мой труп, просил, в память Николеньки, закопать меня”.

Во исполнение желания отца сестра Саша, приехавшая в Ясную Поляну днем раньше нас, распорядилась выкопать могилу а месте, указанном отцом. Это и было вделано одним из любимых старых учеников Льва Николаевича — Тарасом Фоканычем, вместе с другими яснополянскими крестьянами.

В третий раз мы — четыре брата — вынесли гроб. Как только он показался в дверях, вся толпа опустилась на колени. Затем процессия с пением “Вечной памяти” тихо двинулась в лес. Уже смеркалось, когда гроб стали опускать в могилу. Раздались возгласы: “На колени!”, и все опять опустились на колена; только один какой-то полицейский продолжал стоять. Ему крикнули; “Полиция, на колени!”, и он нехотя повиновался. Опять запели “Вечную память”. Резко стукнул кем-то брошенный в могилу комок мерзлой земли, затем посыпались другие комки, и крестьяне, копавшие могилу, Тарас Фоканыч и другие, ее засыпали.

Наша семья просила не говорить речей у могилы, и только один старик с худым морщинистым лицом сказал что-то про “великого Льва” и Л. А. Суллержицкий, бывший в молодости ревностным последователем Толстого, рассказал про зеленую палочку и объяснил, почему Льва Николаевича похоронили именно в этом месте. Моя мать была сдержанна и непривычно молчалива. Я надеялся, что она слезами облегчит свое горе, но она не плакала...
Наступила темная, облачная, безлунная, осенняя ночь, и понемногу все разошлись."

Раскрашенная фотография могилы Л.Н.Толстого сразу после захоронения.

1891 - Репин Илья Ефимович
В России это были первые публичные похороны знаменитого человека, которые прошли не по православному обряду (без священников и молитв, без свечей и икон)