Ваш образ так оформлен славой,
Так ею властно завершен,
Что стал загадкою, забавой,
Навязчивой легендой он.
Сергей Спасский
1941 год

Анна Ахматова относится, пожалуй, к разряду тех женщин, которых, увидев раз, уже не забывают. Помимо своего яркого поэтического дарования, она обладала еще и необыкновенно выразительной внешностью. Доказательством тому служат многочисленные воспоминания современников, отмечающих характерные особенности ее облика, необыкновенную манеру держаться и говорить. Более того, многие художники, скульпторы и фотографы почитали за честь запечатлеть ее легендарный чеканный профиль, знаменитую челку и королевский стан.

Слева: портрет работы В. П. Астапова (бронза, 1962 год),
Справа: портрет работы Н. Я. Данько (фарфор, 1920-е годы)

Скульптор Василий Астапов, создававший в 1960-х годах бронзовый бюст Ахматовой, отмечает: «Чем значительнее личность человека, тем труднее и ответственнее создание его портрета – будь то на холсте, в бронзе или мраморе или словами на бумаге. Художнику нужно быть достойным своей модели». Действительно, у подлинного творца портрет человека есть всегда несколько больше, чем документальная фиксация внешности, — это еще и передача внутреннего мира. Попробуем же немного заглянуть в этот мир, сопоставив живописные портреты и фотографии Ахматовой, а также снабдив все это живыми воспоминаниями о поэте.

Слева: фото, сделанное летом 1913 года в Слепнево,
Справа: портрет работы О. Л. Делла-Вос-Кардовской, 1914 год

Начало 1910-х годов было особенно насыщено важными событиями в жизни Ахматовой: в это время она выходит замуж за поэта Николая Гумилева, дружит с художником Амедео Модильяни, выпускает свой первый сборник стихов «Вечер», в предисловии к которому критик Михаил Кузьмин напишет: «Положим, она не принадлежит к поэтам особенно веселым, но всегда жалящим». Этот сборник принес ей мгновенную славу, а вслед за ним последовали «Четки» (1914) и «Белая стая» (1917). Ахматова оказалась в самом эпицентре бурлившей тогда петербургской «серебряной» культуры, став не только прославленным поэтом, но и самой настоящей музой для многих других поэтов и художников. В 1912 году Николай Гумилев говорит о ней:

Неслышный и неторопливый,
Так странно плавен шаг ее,
Назвать нельзя ее красивой,
Но в ней все счастие мое.

Поэт Александр Блок так обращается к Ахматовой в 1913 году:

«Красота страшна» — Вам скажут, —
Вы накинете лениво
Шаль испанскую на плечи,
Красный розан — в волосах.

А в 1914 году другой небезызвестный поэт Осип Мандельштам отмечает:

Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.

Удивительно, что разные поэты воспевают практически одну и ту же особенность поведения Ахматовой: ее неторопливые, плавные и даже немного ленивые движения, а шаль, вообще, становится самым ярким и узнаваемым атрибутом Анны Андреевны. Николай Николаевич Пунин, который какое-то время был другом Ахматовой, а затем возлюбленным, еще в 1914 году говорит в своем дневнике о наиболее выразительных ее чертах: «…Она странна и стройна, худая, бледная, бессмертная и мистическая. …У нее сильно развитые скулы и особенный нос с горбом, словно сломанный, как у Микеланджело… Она умна, она прошла глубокую поэтическую культуру, она устойчива в своем миросозерцании, она великолепна…». Тем не менее, после 1914 года жизнь начинает принимать уже настоящий трагический оттенок, не только для поэта, но и для всей страны…

Слева: фотография 1921 года
Справа: портрет работы Н.А. Тырса, 1928 год

После революции Ахматова работает в библиотеке Агрономического института, занимается архитектурой Петербурга, интересуется творчеством Пушкина. И хотя в 1921 году вышла третья ее книга «Подорожник», а в 1922 году «Anno Domini», имя Ахматовой постепенно становится одиозным для советской власти, и с середины 1920-х годов ее перестают печатать. Словно протестуя против такой несправедливости писатель и драматург Елена Данько в 1926 году напишет:

Не за то ль, что песни ты слагала,
Нищете и кротости верна,
Что господне имя повторяла,
Ты теперь глумленью предана?

При этом со слов литературного критика Лидии Гинзбург мы узнаем, насколько стойко и достойно Ахматова переносила эти обрушившиеся на нее несчастья: «У нее дар совершенно непринужденного и в высокой степени убедительного величия. Она держит себя, как экс-королева на буржуазном курорте. … Ахматова явно берет на себя ответственность за эпоху, за память умерших и славу живущих. Кто не склонен благоговеть, тому естественно раздражаться, — это дело исторического вкуса». Поэт Надежда Павлович, знавшая Ахматову в 1920-х годах, вспоминала позднее ее «молодую, стройную, гибкую, с ее классической челкой, с холодноватым лицом, и в обычной жизни иногда напоминавшим лицо трагической музы»:

И, равнодушно-величава,
Проста среди простых людей,
Она, как шаль, носила славу
В прекрасной гордости своей.

И снова: величие, гордость и вечная ахматовская шаль… Художник Юрий Анненков, рисовавший портреты Ахматовой в 1920-х, отмечает: «Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже – когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Всякий раз, когда я видел ее, слушал ее чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся ее стройность были тоже символом поэзии».

Слева: фотография 1930-х годов
Справа: силуэт работы Н.В. Хлебниковой, 1930 год

1930-е стали следующим нелегким испытанием в судьбе Ахматовой: волна жестоких сталинских репрессий, аресты Льва Гумилева, обыски квартиры и стояние в тюремных очередях на свидание к сыну… Достойным апофеозом всем этим страшным событиям явился «Реквием». Литератор И. М. Басалаев, знавший Ахматову в 1920-30-е годы, пишет в своих воспоминаниях: «А говорят, Ахматова – южанка. Цвет кожи выдает: смуглый, восковой, шмелиный. На лбу челка. На своих портретах она постоянно с этой челкой. Эта челка должна быть знаменитой». И далее: «Но она скромная и всегда забывает себя. «Стала всех забывчивей». Тысячи людей согрела она своими стихами. Только себя позабыла, только себя не согрела. Вот почему в ее фигуре иногда есть что-то зябнущее».

Слева: фото 1948 года,
Справа: портрет работы М. С. Сарьяна, 1946 год

1940-е: Великая Отечественная война, блокада Ленинграда, эвакуация в Ташкент, возвращение в 1944 году. В это время Ахматова выступает по радио, пишет поистине патриотические стихи о войне, которые для всей страны стали настоящей поддержкой в трудные времена. Имя ее вернулось из забвения, но ненадолго. С 1946 года начинается новый виток травли и гонений — полностью уничтожен уже напечатанный тираж ее нового сборника стихов. Ахматовой не остается ничего другого, кроме как заниматься переводами иностранной литературы. В 1942 году она говорит о себе:

Седой венец достался мне не даром,
И щеки, опаленные пожаром,
Уже людей пугают смуглотой.

И еще одно любопытное наблюдение над собой, датируемое 1943 и 1960 годами:

А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что он незаменим,
Что все на свете он переиначит,
Что Пастернака перепастерначит,
А я не знаю, что мне делать с ним.

Слева: фото 1958 года,
Справа: рисунок работы Т. Н. Жирмунской, начало 1960-х годов

Наблюдения над собой и поиски ответов на сложнейшие вопросы у собственного отражения в зеркале продолжаются и в 1950-х:

Себе самой я с самого начала
То чьим-то сном казалась или бредом,
Иль отраженьем в зеркале чужом,
Без имени, без плоти, без причины.

Окончательно запрет с имени Ахматовой снимается только в конце 1950-х годов, после чего следует настоящее признание не только в родном Отечестве, но и за рубежом. В 1964 году Ахматовой присуждают престижную международную премию «Этна-Таормина», а в 1965 году ей присваивается почетная степень доктора Оксфордского университета. И в это время, даже несмотря на свой уже преклонный возраст, Ахматова продолжает оставаться излюбленной моделью для многих художников, а поэты все также слагают стихи в ее честь, но это уже новое поколение поэтов, совсем молодых, робко приобщающихся к легендарной силе ее личности. 8 марта 1966 года через несколько дней после смерти Ахматовой Всеволод Рождественский пишет:

Она стояла, вглядываясь в лица,
В сердца поэтов всех веков и стран,
И горбоносый профиль флорентийца
Прорезался сквозь тающий туман.

Слева: фото 1965 года,
Справа: автолитография М. В. Лянглебена, 1964 год

Литературный критик А.А. Гозенпуд в воспоминаниях 1980-х годов делится некоторыми своими открытиями, касающимися личности Ахматовой и ее восприятия времени: «Я понял, что для Анны Андреевны не существует дистанции времени, прошлое властью гениальной интуиции и воображения преображается в явь. Она одновременно жила в двух временных измерениях – настоящем и прошлом. Для нее Пушкин, Данте, Шекспир были современниками. С ними она вела непрестанную беседу… Но она не забывала (не могла забыть!) и о тех, кто, пролив чужую кровь, напрасно пытался смыть ее брызги с ладоней… Анна Андреевна знала, что люди не забудут имени палача, потому что благоговейно помнят имя его жертвы». О том же самом умении чувствовать эпоху и жить параллельно в самых разных временных измерениях говорят стихи Ирины Маляровой, написанные в марте 1966 года:

Есть на земле счастливые сердца,
По капельке, по искорке, по вздоху
В себя переселившие эпоху,
Ей верные до самого конца.

Когда такой уходит человек,
Живые по нему часы сверяют.
И время на секунду замирает
И лишь потом выравнивает бег.

Пережив несколько инфарктов и находясь на пороге своей смерти, Ахматова продолжает все также стойко, мерно и медленно отсчитывать время в каждой своей строке:

Недуг томит – три месяца в постели.
И смерти я как будто не боюсь.
Случайной гостьей в этом страшном теле
Я, как сквозь сон, сама себе кажусь.

Нам же в свою очередь остается очень важная, но совсем нетрудная миссия: помнить, сохранять и передавать по наследству поэтическое творчество Ахматовой. Так, как это сделали знавшие ее люди и записавшие для потомков свои живые свидетельства о поэте. И тогда, быть может, в душе современного человека найдется маленькое местечко для настоящей и искренней лирики, во все времена делающей палитру наших чувств намного богаче.

http://spbstarosti.ru/