В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы - Балтазар, Гаспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребенка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Иосиф Бродский

Художник - Завен Аршакуни

Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

Плывет в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необъяснимой.

Плывет во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на желтой лестнице печальной,
и от любви до невеселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывет красотка записная,
своей тоски не объясняя.

Плывет в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льется мед огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несет сочельник
над головою.

Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево.

28 декабря 1961

Иосиф Бродский

******************************************************************************

Я городом рождественским пишу,
лампадами, цветными фонарями,
где  моряки менялись  якорями
и  покупали  тёплую   ганджу, -
здесь юношей прекрасным бродит смерть,
здесь продают вино и поцелуи,
тяжелые серебряные пули,
горящий синим пламанем десерт;

я так влюблён в зелёные глаза
под тусклою аптечною луною...
Пустынен город, точно дно морское,
приглушены огни и голоса.
Я небо пью в бутылке золотой
и детский смех, и ангельское пенье -
за все твои молитвы и кажденья
я награждён был сказкою морской,

где кофе и восточные дела,
в горячих чанах черепашье мясо,
театр и пип-шоу Карабаса,
нугат и золотистая халва,
где бульканье кальянов и ковры
верблюжей шерсти под навесом ветхим,
и Вавилона пальмовые ветки,
и шёлковые белые шатры, -
здесь насаждён ветхозаветный рай
на сочных поймах Тигра и Ефрата -
эдемская,в цветных разводах, карта!
Разбитый мой решетчатый фонарь.

Я городом рождественским бродил
среди витрин и чёрных манекенов
(плющём увиты стены сновиденно,
и на моих ботинках -  свежий ил),
за мною шёл оркестрик духовой,
все музыканты вымокли до нитки,
еврейский мальчик раздавал бутылки
с аптечною подкрашенной водой
(прислушайтесь - и пенье райских птиц
откроется в шипенье граммофона,
я ночь зажёг... И капли метадона -
на лучиках подкрашенных ресниц).

Огни отелей призрачны сейчас.
В них места нет Иосифу с Марией,
идут звездоблюстители к Мессии
на всяком месте и на всякий час.

И может быть, в двенадцатом часу,
в скончании времен и злого века
скромнейший, но достойный человека,
и я свой дар Младенцу принесу.