Рассказ о жизни Байрона продолжаю:
Единственные люди, с которыми Байрону хотелось увидеться, были друзья из Кембриджа. Ему хотелось показать им свое аббатство. Первым приехал Хобхауз, они относились друг к другу с ворчливой и грубоватой нежностью. Оставаясь вдвоем, работали бок о бок, как старая супружеская чета; Байрон сочинял сатиру, которая день ото дня становилась все ядовитее, Хобхауз, заразившись от него, писал философские стихи. Когда надоело работать, шли нырять в подземном бассейне, который Байрон устроил, переделав монастырские погреба. Они развлекались, дрессируя ньюфаундленда Ботсвайна. Байрон прыгал в воду одетый и притворялся, что тонет, чтобы заставить собаку спасать себя. Старик Меррей прислуживал им за столом. Хобхауз часто видел, как Байрон, наполнив стакан мадерой, протягивал его через плечо Джо Меррею, стоявшему за его стулом, и с сердечной добротой, которая озаряло все его лицо, говорил: «За ваше здоровье, старый друг».
Это была приятная жизнь, но соседство с Эннсли тяготило. Лучшее средство – бежать, и Байрон мечтал уехать весной.
Неожиданно Ботсвайн взбесился. Байрон ухаживал за собакой, как за больным товарищем, обтирая голой рукой пену, бежавшую из его открытой пасти. Ньюфаундленд оставался верным до самой смерти – не укусил никого. Когда он околел, Байрон сказал: «Я потерял все, кроме моего старого Меррея». Он уже давно говорил, что хотел бы быть похороненным рядом со своей собакой. Байрон занялся устройством склепа. По странной и характерной для него склонности к браваде, он велел строить склеп на месте алтаря в разрушенной старой церкви аббатства. Цоколь с большими круглыми ступенями подводил к красивому пьедесталу, на котором возвышалась античная урна; ее прекрасные очертания выступали среди строгих огив.
Байрон сказал Джо Меррею, что похоронит его в этом же склепе. Но Джо Меррей не обнаружил особенного восторга.
- Если бы я был уверен, - сказал он, - что его светлость тоже опочиют здесь, это бы еще ничего, но мне совсем не хочется лежать здесь одному с собакой.
22 января 1809 года лорд Байрон Ньюстедский праздновал свое совершеннолетие. Во дворе аббатства зажарили целого быка для своих вассалов, а вечером для них устроили бал. Миссис Байрон выразила своим строгим письмом негодование по поводу этой безмерной расточительности.
Байрон тем временем обедал в Лондоне, и его обед состоял из бутылки эля, одного яйца и кусочка бекона. Обед скудный, но и это было уже нарушением суровой диеты Байрона. Этот торжественный день настроил его меланхолически. Когда-то он жалел, что уже больше не ребенок, и вот он уже больше не юноша. Накануне он узнал о смерти своего близкого друга по Кембриджу Лонга, который погиб во время кораблекрушения по пути в Лиссабон. Байрон открыл свой старый учебник, на обложке которого он написал четыре года назад в Харроу: «Слева от меня Уильдмэн, справа – Лонг, - и прибавил на латыни – Увы, Постумий! Постумий! Бегут быстрые года…(Ода Горация).
Слишком рано могила наложила свою печать на жизнь нашего юноши. Теперь он уже погружался в мечты не над могилой безвестного Пичея, а над могилой Ботствайна, иначе говоря, над своей могилой, над могилами своих исчезнувших друзей и над незримой могилой своих детских привязанностей. Такова жизнь – Байроны обречены на несчастья. Значит, надо бросить вызов судьбе. Теперь оставалось только покинуть Англию. Хобхауз обещал сопровождать его в путешествии.
Ничто не удерживало его. Оставалось только покончить с несколькими неотложными делами.
Прежде всего надо было опубликовать сатиру; она была уже вполне закончена; это было блестящее произведение, полное яда и столь язвительное, что Далласу, которому поручено было подыскать издателя, пришлось побывать не у одного, прежде чем он нашел такого, который согласился выпустить ее. Не только шотландские критики, но и большинство английских поэтов подвергались в ней суровому суду; даже Томас Мур, столь любимый школьниками Харроу, даже опекун лорд Карлейль, на которого у Байрона было немало причин обижаться. Мало того, что Карлейль ответил на его посвящение «Часов досуга» холодным банальным письмом, но он, кроме того, уклонился от самой простой услуги, о которой попросил его питомец. Сделавшись совершеннолетним, Байрон должен был занять свое место в палате лордов, обычно на эту церемонию юного лорда сопровождал кто-нибудь из его родных или друзей. Байрон написал Карлейлю, но тот ответил только письменными советами. 13 марта Байрон отправился один занять свое место в собрании.
Услужливый Даллас, страшно шокированный таким невниманием к молодому человеку столь высокого происхождения и с такими талантами, сопровождал его до парламента.
Естественно, что юноша Байрон испытывал наивное чувство удовлетворения от сознания, что он лорд. Однако обстоятельства держали его на весьма почтительном расстоянии от этого приятного общества; у него был титул, но не было ни традиций, ни связей, ни состояния.
Его встретил в вестибюле служитель, который пошел доложить председателю палаты лордов о его приходе. Он прошел мимо шерстяного мешка , на котором председатель палаты, лорд Элдон, восседал, возглавляя собрание, и приблизился к столу, за которым Байрон должен был принести присягу. Когда краткая церемония закончилась, председатель палаты, покинув свое седалище, подошел к Байрону с протянутой рукой. Байрон сухо поклонился, едва коснувшись кончиками пальцев руки председателя, который с оскорбленным видом вернулся на свое место. Байрон небрежно опустился на одну из пустых скамей оппозиции, потом через несколько секунд встал и вышел.
Вернувшись к Далласу, он сказал:
- Если бы я крепко пожал ему руку, он подумал бы, что я в их лагере, а я не хочу иметь с ними никакого дела ни с какой стороны…Теперь я могу отправиться путешествовать.
Две недели спустя была напечатана его сатира. Она имела большой успех. Хотя книжка вышла без подписи, всюду в литературных кругах произносили имя лорда Байрона – кто с восторгом, кто с ненавистью, и все с удивлением. Реванш был взят, партия выиграна, больше ему нечего было делать в этой стране. Для отъезда не хватало немного денег.
Лучший выход был – жениться на богатой наследнице. Таково было мнение миссис Байрон, которая считала, что ее сын непременно погибнет, «если только угольные копи не превратятся в золотые россыпи или он не поправит свои дела обычным старинным способом, женившись на девушке с приданным в двести или триста тысяч фунтов».
И сам Байрон: «Я понимаю, что все это кончится моей женитьбой на какой-нибудь золотой кукле или пулей в лоб»…
Вопрос разрешился совершенно неожиданно – займом у Скропа Дэвиса. Дэвис, остроумный, заикающийся Дэвис, продолжал играть в Лондоне так же, как когда-то в Кембридже, проигрывая и выигрывая огромные суммы.
В какое-то вот счастливое утро он смог одолжить Байрону сумму, необходимую для путешествия.
Перед отъездом Байрон собрал в Ньюстеде тесный кружок своих кембриджских друзей, чьи остро отточенные умы помогли сложиться его сознанию.
Занимались чтением, фехтованием, стрельбой из пистолетов, катались верхом, гребли по озеру, играли с живым медведем. Обедали часов в семь-восемь. После обеда по рукам ходила круговая чаша – человеческий череп, наполненный вином. Это был череп какого-то монаха, скелет которого нашел садовник, копая землю. Байрон заказал ювелирных дел мастеру в Ноттингеме сделать из черепа кубок, и тот вернул его тщательно отполированным и выделанным под черепаху. В честь этого кубка Байрон написал стихи:
Родившись, я смеялся и любил,
Как ты. И умер. Выйдем же из пыли;
Налей-ка, друг, не страшен мне твой пыл,
Ведь рты червей куда ужасней были.
Чем их кормить неистовых – живей,
Пусть пенный сок играет винограда!
Милее мне нести в главе моей
Богов напиток, я не мясо гада.
************
