Странное чувство, будто начатые давно линии непрерывны и всё длятся, и только одной мне кажется, что - прерываются, и я беспокойно дотрагиваюсь, проверяя присутствие; только я вместо стабильного тона слышу провисающую тишину.

привычка личной читательской практики - загибать уголки тех страниц, на которых отозвалось, дрогнуло что-то глубинное, пусть это лишь пара слов или излёт мысли; и потом, по окончании книги, возвращаться к этим страницам, вспоминать, отыскивать цепанувший крючок. нередко оказывается, что сквозь эти отстоящие звенья цепи продета одна нить, сюжет, поставленный бессознательным, как шерсть, собравшим все репейниковые семена. 
я с большим удовольствием продолжаю читать Марию Степанову, после "Памяти памяти" ко мне попала "Против нелюбви", и с нею получилось вот что: 
"..Выбрать место в стороне и прожить там достаточно долго, чтобы оно стало местом силы...Что-то вроде продукта этой земли, один из видов благословения, форма урожая. Здесь рождается энергия, но она пропадает, стоит выйти в большой мир. А тут она лежит, как поле под паром...Странное человеческое умение согреваться жутью, очерчивать ею, как меловым кругом, свой домашний обиход..Уют возможен, когда он окружён кольцом темноты: непогоды, тревоги, сгущающегося зла. Тогда-то лампа зажигается сама собой и горит одушевлённым светом..Чудесное (любого рода и разбора) - что-то вроде непроизнесённого обещания, потайной двери туда, где обителей много. На его языке говорит красота с её сверхчеловеческим размахом и необъяснимым равнодушием к окружающему..Пока из всех карманов и пазух выглядывает сверхъестественное, искусство будет пытаться его повторить, философия - заговорить, а ребёнок - ощупать..Дом, балкон, распахнутые окна; смерть неизбежна; смерти нет...Это что-то вроде обоюдного пакта о ненападении: никто никому не мешает, заповедь сияет, страдание стонет..Стон этот бесконечен и невыносим, но он не мешает ровному сиянию закона, отражённому в комарином крылышке. В этом не-разговоре звука и света нет участников, нет предмета для спора, будущее вечно остаётся отсроченным..Ближнего здесь нет, и неназванная заповедь любви может быть обращена только на сам источник света."

не выпадать из себя. всё возникающие неудобства встречать хозяйственно. душный воздух, сонливость, узкая обувь, отсюда и до обеда - когда это есть, это моё сейчас, это самое важное, что происходит, это позвякивающий в кармане кэш событий жизни, разменная монета впечатлений - моих впечатлений. куда приятнее - солнечные полосы на дороге, гомон птиц, лёгкое табачное головокружение: в ту же копилку. но как бы ни было велико искушение, торопиться к приятному, отрекаясь от неприятного - значит отказывать себе в части себя, лишать себя доброй половины языка разговора с миром.

Смерти можно противопоставить лишь что-то маленькое, предельно конкретное, нелепое. Плюшевую гусеницу Мурзика, ласковое имя, выдуманное существо, рассказанную композицией из бисера и кусочков коры историю, смешную интонацию, засохший листик. Все эти рассованные по углам мироздания вещи и ущи, которые никто не поднимет на флаг, не возьмёт в музей - именно они, незаменимые в своей ненужности, стоят на границе темноты, охраняя нас от неё.

Немножечко был. 

N не имел как таковой личности не по причине общественного строя, а из-за личных характеристик. Души как таковой он также не имел: не по причине Божьей несправедливости, а из-за собственных душевных качеств. Разума как такового он также не имел: не по причине недостаточного образования, а из-за собственных свойств ума. Тела как такового у него не было тоже: не по причине природной обделённости а из-за собственных физических особенностей. Что за человек был этот N! Страшно себе представить. Утешало одно: никто в этом не виноват. Что же он имел-то? Как такового - ничего. Как такового - N и вовсе не было. Он говорил себе: по крайней мере, я несу за это ответственность сам, не общество, не Бог, не природа, а я сам и дело только во мне. Быть может, N заблуждался, и общество, и Бог и природа лишили его всего и низвели в ранг небытия, но N упорно считал, что дело только в нём, и, хотя, повторимся, как такового N и вовсе не было, - в этом плане N всё-таки немножечко был. 

Алла Горбунова, "Вещи и ущи".

В любимом баре пиво "квинтэссенция одиночества" с одуванчиком и правильной лёгкой нотой горечи. В мокром городе новогодние декорации. И вот самое нелепое, самое трогательное - стоматология, огромные её бестолковые низачем витрины, и в них стоят звери, светятся лампочками, медведь, олень, ещё какие-то маленькие, и заяц на плечах подтягивает лямки корзины уже который год, он демисезонный, не светится. И вот это вот всё: стоматология, ростовский декабрьский дождь, нелепые звери, заботливо расставленные чьей-то рукой, собственная бесприютность - такой щемящий коктейль.
Дома с выключенным светом живут блики, маленькие блики на разных предметах - в зеркальцах абажура, в звездочке велосипеда. Что там отражается - бог весть, за окном ни фонарей, ни машин, только жёлтые окна дальней многоэтажки. Какова вероятность, что отблеск чьего-то вечера отразится в крохотном зеркальце индийской вышивки на абажуре? Но созвездие сложилось, и есть в этом тепло. Как и в отражённых бесчисленными лужами медведе и зайце.

вот у Барсковой начинается: 
"лягушка в панике тикает от змеи 
по листьям льющимся суровым. 
забава для гуляющей семьи. 
запечатлеть ленивым словом - 
змеи холодный рост, лягушки наступающую скуку. 
заплывший мхами деревянный мост, 
гремящих листьев реку, 
и запах (главное), и прелый, и сухой, 
сулящий прелесть и тревогу." 
вот соответствующее слову чувство, чувство недалёкой смерти. скучно мне, тятя, скучно и неразборчиво средь золота разбросанных занятий. 
(оттенки жолтого. последние дела.)

человеческое мышление в своём свойстве объектности говорит - произведение искусства, предмет, вещь. но художественный язык подразумевает скорее некоторую систему связей, определённое количество степеней свободы, образец ритма, походки для дальнейшей свободной прогулки мысли. паттерн, который структурирует раппорт - повторяющуюся часть узора.

тому, этому - в моём списке дел сплошь имена - словно мы уже вышли в историю, но мы, они, эти люди, да, в моей истории, в моём лоскутном покрывале, в снах, в рукоделии, в подхваченных манерах и присказках, в теплоте улыбок, в памяти - живые, живые, далёкие, разные. 
вот поёт цой, и за этими знакомыми с детства словами - единый вневременный уют узнавания - тем кто ложится спать спокойного сна 
вечная маленькая колыбельная, качает травинка назад-обратно, спокойная ночь 
хочется остановится и поговорить. хочется, чтобы слова были простые и цепкие, оживали под пальцами. 
хочется чувствовать внутри этот общий огонь тепла.

(впервые за долгое время приснился сон, хороший добрый сон, весёлый немного, с музыкой, с щекоткой, о том, что всё просто так и для меня одновременно тоже, палатка или юрта мир, тёплые ослиные уши и лежать на коленях, слушать не глядя знакомый голос)

Лечь в гамак. Закурить трубку. Увидеть, как тополь роняет лист. Коснуться заигравшего на мундштуке отражения заходящего солнца. Испытать счастье.

Вот так глядишь иногда в книгу и видишь figure, подозрительно похожую на чуть подвёрнутое отражение лица своего с внутренней его стороны: 

"Когда она проснулась, то решила в порядке подготовки к смерти научиться слепоте. Сделала повязку на глаза из чёрного великопостного платка и ходила по дому, изучая, на каком месте какая вещь. Она училась смотреть глазами тех, кто заходил в комнату. Сначала глазами людей, позже её стали интересовать и животные с птицами. Много дней она глядела глазами собак и кошек, потом поняла, что может ощутить, как видят насекомые и более мелкие создания, кишашие в пространстве. Потом стала слышать долгие мысли деревьев. Она проникла в чувства предметов, поняла, что они тоже многое видят и понимают. Среди простых вещей она была как среди живых существ. Всюду её близорукие глаза стали видеть тончайшие сплетения Божьей воли. Дела людей на этом фоне казались чем-то вроде танца мушек в луче - изящного, осмысленного и бесполезного одновременно. Повязку Улита надевала в темноте когда никто не видел, а если кто-то топал на крыльце, быстро переделывала её в платочек и зажигала свет. Когда умерла мать, она попрощалась с её душой, не выходя из каморки. Выслушала последние материнские советы и наставления, такие же нелепые и оторванные от реальности, как и при жизни, и не поехала на похороны. В деревне остался старый дом, и она начала посещать его то мысленно, то наяву. Внутри своих глаз она становилась этим домом. Глядя окнами, наблюдала вместе с ним величественные закаты и рассветы над полем и лесом. 
— 
Когда стемнело, Ефросинья неожиданно обнаружила в своём доме другую жизнь, но не удивилась, а села неподвижно. Тени входили и выходили, когда им захочется. 
Ей захотелось не быть одной. Она посмотрела на шкаф - он запереваливался на месте, на стол - он чуть пригнулся, прося, чтоб его погладили. Не то. Она стала копаться в шкафу, не без труда вытащила с дальней полки старую взлохмаченную шубу и внимательно посмотрела на неё. Шуба была искусственная, но натурально сшита, она виновато заморгала пуговицами, оперлась на рукава, немножко повозилась и стала крупным меховым зверем с маленькими ушами и широко расставленными пластмассовыми глазками. Ефросинья одобрительно улыбнулась одним уголком рта. Зверь был хорош, велик и странен. Она приделала ему толстый хвостик из хлястика, назвала Большой и осталась довольна. Зверь стал уметь занимать собою углы, доставать до потолка, смотреть из темноты и вообще создавать страшноватый уют. Она забралась к нему на живот и стала сочинять меховую живность помельче. Старые дырявые носки и варежки зашевелились от внимания и стали подобиями хомяков и мышей - но с такими же, как у Большого, далеко расставленными глазками. 
Новая живность начала осваивать дом, лазить по чердаку и полкам, греметь банками с крупой и техонько переговариваться голосами разной высоты. Напоследок она сделала себе домашнюю сову из синтетической вязаной шали, сова стала жить у неё на левом плече. 
"Итак, мои хорошие, - хлопнула она в ладоши, - давайте будем ужинать!". Живность обступила её со всех сторон, очень глядя глазами. "Что же они едят? - задумалась Ефросинья. - Пусть едят заблудившихся путников!" - придумала она, обрадовалась и выглянула в окно. Дом сегодня стоял на курьих ножках посреди тёмного леса. Плюшевые страшилки повысовывались в окна со всех сторон. По дорожке уже шёл путник." 

Тексты Ольги Арефьевой.

Вот сидит дюжина человек с каподастером на гитаре из примотанной бечевкой ложки, и солнце садится, неумолимо сужая объятия, и переливается в жидкости речь - и мерцает сквозь это лохматый радужный огонь, не выбирающий, а только приходящий и прощающий. И все нелепости озарены бродячим рыжим светом как один холст с прыгающей любимой картинкой наизусть старого диафильма. Уходящий воздух, близорукий взгляд, но иди ощупью, держи колени выше - здесь всё ложится под твои ладони песком неисчезающих объятий.

(Вот облако, которое диван. 
Травинка вот, которая кровинка. 
Вот дева юности, которая туман. 
Вот каталог вещей, людей, словарь, 
Я выхожу из словаря, я тварь, 
Меня родили ночью под сурдинку. 

Но свет, который щурился и был, 
Но свет, который говорил и звякал, 
Но свет, который кончился и плыл, 
Но свет, который корчился и плакал. 

Но свет, который вился и стонал, 
но свет, который и зима, и лето, 
Но свет, который беломорканал, 
Но свет, который это это это. 

Но свет, который идиот в плаще, 
Но свет, который никуда не делся, 
Но свет, который жизнь и вообще, 
Но свет который и листва, и сердце. 

А.Г.)

Течёт и течёт зелёное пламя. Как у Гераклита, универсальный обмен огня. Золотится шкура тополей, медленная их складчатость. Нежное пушистое брюшко листьев - белая изнанка цвета. Медленно машут ветвями, словно струны арфы перебирают, нити ветра и света, пылинки времени соль в этом блюде. Шепчут говорящие - да, вот так оно и есть, так вот оно всё и есть - как и любая другая жизнь, заявляют себя, являясь собой. Гроздья спелого света, ветви выгнуты луком, и это всё письмо, телеграмма-молния - травинка, облако, лёгкое касание - мгновенный отсвет направлен тебе. Бьётся венка под пальцем, и ритм её в сложении с дыханием то разнимает, то уплотняет касание. Слушай, не слушай - течёт жизнь за все пределы, и непрерывна эта полнота.

память об ощущениях или сами ощущения приходят - выгнутое, вполоборота удивлённое, единственное. безальтернативные пятна света на полу. только так. ничего не значит, картошка, или, может быть, черешня. вечерний ветер, круглый сквозняк. ложись ладонью на складки, на эту шершть. голоса за дверью, на чашке - птичка. кракелюром кровеносным пойдёт изнанка зрения. смотрел на солнце, закрывал глаза, зарисовывал пятна. говорит - обязательно прополоскай уксусом, кислотой, перекисью, чтобы цвет вытащить. синий, синий. кисея, дуновея, занавея. веска. занавеска, за ней вечереет, льётся синь. пыльный двор, какой-нибудь июнь. футбол по телевизору. как о рассыпаны, как пуговицы или круглое на полу пятна света, потихоньку стекают к западу - о утешение, о благословенная тишь! проскрипит сорока только, пролетит дух сваренный, картофельный. сиди в земле да маши рукавами до времени. идущие на смерть приветствуют тебя. неоспорима подлинность смерти. а там смеются, всё смеются. своей средой обитания они выбрали глубокие ниши по берегам ручьев, небольшие затопленные пещеры или же полуразрушенные дупла деревьев. булькнет зрачок, глушь безвидная, прозрачна и пуста. прозрачность остаётся последней. молчание моё порывается, выпрастывают цеплястые лапки звуквы - гооооол! или нет, другое какое-то, голубое и ясное подступает, клокочет. близкое к смерти слово - скука. чтобы мир стал хорош и прост, носи в кармане гайки, отломки, травинки. ускакала лягушка, разлилася гуашка. снились общественные туалеты - светлые и просторные, наполненные осмысленно, как библиотеки. как связана череда этих образов? как лёгкая точка сознания рыщет в лесу своих и; единственного, безальтернативного, утерянного начала хвост. 
выворачиваешь камень изнанкой, мокрой слепой жизнью переворачиваешь, а там вдруг - Он.

Каждое далёкое солнечное пятно в листве словно сулит возвращение, единственную тропку, которой найдёшь всё оставленное - ожидающим, где восстанет въяве отшедшее, где не простынет чай, не отцветут улыбки мгновенного понимания. Сколько лет - девять, восемь? - пространство сморщилось, опало, белые кости реки заросли шерстью, и только беглое впечатление направлений ещё работает. Семь, шесть - ветер катится с горы, ближе и поодаль; круто вверх забирающая тропа потеряла прозрачность хожености, и не на что опереть взгляд - я не знаю тебя, дерево, - только дремучая телесная память отзывается узнаванием. Так перебираешь толпу безымянных вещей в поисках единственного имени. 
(На заднем сидении он нашёл - коробочка от варгана, перевязанная ниткой веточка, обложка от книги. На заднем сидении он нашёл - вода в копчёном чайнике, жёлтый август на белых камнях, чёрные спинки насекомых. На заднем сидении он нашёл - наволочка с ароматной стружкой, пакетик карри, руна рад. На заднем сидении он нашёл -) 
Маленькая стоянка под высоким дубом, зарывшимся в воздух руками, растопырившим локти, ссутулившим ствол. И внутри этих округлых объятий, совсем не касаясь их, растут новенькие другие деревья, прямые как стрела, идеально вписанные в огибающее их тело пространства, не подозревающие об этом. Здесь - пять, четыре, - символическая прогулка 
памяти размыкается, схлопывается в сквозное присутствие. 
Каждое далёкое солнечное пятно.. Ни трижды отмерив, ни дважды в одну реку - три, два, один - я иду искать, господи, помоги мне -

Это время, место, имя года, неконсервируемое, не поддающееся передаче всенаглейшее цветение, воздушные плетения архитектуры запахов. В открытое окно кухни по ошибке влетают одуревшие пьяные пчёлы, позволяют брать себя руками, возвращать в куплет полёта, как нить в кружево. Весь нежнейший батист исподнего, мельчайшие оттенки теней весело взъерошены, и никакой нет возможности противиться размаху протоэротического чувства щедрости бытия 

#здравствуйипроцветай

плакали группы Doors 
Jefferson Airplane 
Grateful Dead 
плакали по вечерам 
ближе к ночи 
сидя в пустых красных комнатах 
где только пo полу провода 

- мы только дети 
у всех у нас жёлтые майки 
что может сделать плохого худой чувак в жёлтой майке 
видящий в дyше свои коленки 
очень костлявые и т. д. 

плакали сторонясь 
взаимно блуждавших глаз 
руки не знали куда девать 
песни друг дружке пытались перепевать 

жить ещё 

полсекунды

(Василий Бородин)

может быть, когда я стану старой и почти потеряю память, может быть тогда в опустевающей психике непротиворечиво сложится ряд обстоятельств - особый свет, уходящая вниз к реке улица, пустой фонтан разрушенного камня, большие деревья, бег солнечных зайцев, оживающие слова песенки, повторяющийся скрип качелей - разрозненные образы бывшего и снившегося, объединённые единственным сходством, чувством нездешнего, с той стороны, с изнанки оставленного дома. может быть тогда я, нетвёрдо помня себя, в силу старческой медленности окончательно выпав из ритма города, тихонько выйду за дверь и отправлюсь далше, за только мне ведомыми знаками - жёлтая собака на углу, облака за домами, длинная тень, послеобеденный дым. говорящие камни мостовых, солнце под одеждой, маленькие необитаемые места - завалиться в карман среди песчинок и щепочек, может ещё монетка и каштан. путешествие, из которого не нужно будет возвращаться.

в груди многоэтажного скелета, в обнятом высотками дворе маленький мальчик прыгает через костёр. 
два маленьких затихших муравья на белом листе. 
темно и холодно внутри снеговика. 
вращается шарик вокруг оси. 
нет, не уйдёшь, говорит лёд, останешься, и вся твоя вода я, и вся твоя вода яд, острый и колкий след, магнит неуклонного времени, что повернёт иглы против тебя, стоит лишь утерять направление, сбиться с шага, вздохнуть горлом. 
натоптано, следы прерываются проталиной. 
усохших холодом треск ветвей. 
наткнуть выволочку, верёволоку, скирпнуть 
вглядываюсь в себя, что там дальше - 
запотело

Я избавляюсь от лишних вещей. Прочь, прочь, громоздкая мебель, неудобная одежда, ни в чём не виноватые нелепые бессмысленные вещи. Я больше не беру вас с собой.

Вынесены, унесены, отправлены вдаль людского муравейника, возвращены сами себе в своём свойстве быть и не значить, вы свободны, и я свободна от вас.

Остаётся белое молочное молчание, и в неосязаемой глубине его происходит какая-то внутренняя работа, дословесная перистальтика психики.

Острое переживание одновременности существования и несущественности той сети смыслов, которая память, и которая не вделана в вещи, хоть и опирается на них.

Течёт и течёт река под окном, подбираясь к берегам, пронося себя, оставаясь неподдельно полной в каждой капле своей уходящей приходящей волны.

Снилось: у меня есть план, но всё пошло не так, и внезапные вещи, которые попадают и случаются, если я сдаюсь перед ними и позволяю быть как есть, если не пытаюсь пристроить как-то в намеченную схему, расцветают в своём объёме, не оставляя места сожалению.

Захватанная травой круглая площадка в гуще парка; занять место подразумеваемого вечного огня среди этажных кружений, среди рассеянного кружева обратной перспективы - дальше больше: возвышаются мошки, стрекозы, стрижи, диффундирующий танец взаимного поедания, с точки зрения формы который красота как есть - движения теней, цветов и звуков, отсвет того самого горения.

маленькие аленькие и золотые отсветы сидят, тихий цвет, и только отдельные листья слегка колышутся, словно и не ветер это, а тополя во сне пальцами шевелят. редкие и мелкие заплатки заката, негромкий цвет не спорит в яркости с листвой, сползающий румянец, зеленоватые тени, тяжёлый жёлтый воздух, сон под облачным подолом. большой и невидимый сон, шевелящаяся его шкура, опадающие искры, проистекающие сумерки. тянет сила тяжести в за-бытие.

(расфокус точки простейшего присутствия)

Господи, забери меня отовсюду-
собери меня отовсюду-
слепи в комок

(александра цибуля)


у психики есть свойство отмечать в другом своё подобие, инвестировать в
предметы собственную жизнь; разрыв между телом вещи и внешним формирующим взглядом, нарушение прозрачности принципа соответствия себе, вынесенное в предмет - вопросительный жест подспудного напряжения, ещё не нарушенное молчание, изнанка голоса, обнажающая способ крепления к существованию. сюда же добавить аберрации самого зрения: меланхолическую рассеянность
астигматизма, выхватывающую в процессе одушевления отдельные стыки, и близорукое сужение масштаба, где самозабвенное эхо претворяется в уникальный звук. смутное впечатление целого теряется в краях виньетированной сырой материи, поглощающей наложенные швы связей. отсутствие собственной видимости ищет опору во внешней соположенности линий, теней, форм, среди которых возникает сквозной туннель в образ, не принадлежащий ни одной из сторон. всё, что здесь есть, не воспринимается как своё; апофатические доспехи, проявляющие дух. вещи, живущие жизнью, но не принадлежащие себе, рассеянные
порывом ветра, забывшие, кто они и как оказались - но любое затишье
выкристаллизовывает каплю осуществления, фрагмент памяти - не о смысле, а о месте, о незначительности, о декорации несостоявшегося или повторяющегося события, обратной стороны уникальности. движение изнутри меланхолического рассеяния к образу присутствия - соединить разрозненные фрагменты мира друг с другом: даже стёртые почти до неразличения сущности могут однажды найти общий язык через совпадение царапин, углов наклона, направлений движения и
других линий, организующих формальную связность переходов между планами дискретного овеществления непрерывной непроявленности.
5
зверьки стеблей

снилось - деревья, листва, свет-пересвет. всматриваешься в молоко картинки, а там всё новые оттенки белого - вот лист, ещё лист, тянешься за ними, за далью даль, и встаёт в объём коридор топлёного света, обнимает теплом, а ты и не заметил, как уже внутри него необратимо летишь за зрением; рождаешься куда-то в утро.

пришла домой, а там - листья за окном, листья в окне, лёгкая сеть солнечных нитей, ветер и птичьи голоса, истончающийся осеннеющий свет, тёплые жёлтые, белые золотые, отражённые зайцы, пронизанные плоскости пыльных стёкол, треснутых стёкол, стёкол отсутствующих. деревья в рамке окна и те же деревья в фотографической рамке рядом. перекличка теней, отражений, образов, текучих звуков. пространство, полнящееся собой во всевозможных временных и оптических смещениях. верхушка дня, три часа, первое десятое, здравствуй погода осень.

обрывки, намёки направлений узнаваемых сюжетов - мы могли бы пойти туда и туда, но проходим по краю, не выбирая ни одну из троп; и всё же есть не раз возникающая тема ритма походки, почерка и прочих свойств: индивидуальное сознание как мантра.
облик, птичка, пятно похоже на что.
помещаешь смысл в язык и смотришь, что налипнет - и слова дурацкие, но фокус где-то не в них - карабканье, коробканье понимания. так и вечерняя улица прошнырена персонажами фильма или песен томуэйтса.
в слегка тяжеловатом вечернем траффике выглядываю из окна автобуса - на углу оживлённого угла мальчик в чёрном медленно гладит чёрного кота, и оба они пауза в ткани города.
саксофон аккуратно выводит "умру ли я и над могилою", читаю на повёрнутой козырьком назад прохожей бейсболке надпись "drunk", и тут же из дверей выпадает девушка в характерном состоянии, а на соседнем углу, забывшись в просительном жесте ладони, пожилая леди вторит чуть слышно "гори сияй моя звезда".
сверхпороговый, слишком громкий звук, уже неслышный, зашкаливший - поднимается стеной, а внутри, в молчащем центре циклона зарождается другой не то звук, не то отзвук, мерцающий, покойный подлесок урагана.
спишь под разноголосье капели, постель в молчаливых камнях пещеры. утром заползает солнце - протянуть руку и коснуться его из тени. в ней серо и прохладно, а снаружи поют цвета. греешь чай и открываешь первые за несколько дней страницы книги, слова ясные и рельефные, проложены как вязь линий развёрнутого рельефа оригами, едва отличимого от просто смятого листа, но точного, тонкого, почти как тень травинки на этом листе подорожника.
слова вскользь невыразимого. что-то о празднике внутренней тишины после того, как вода смоет всё. почти неразличимое отслоение от порядка вещей, инвестированное сознанием.

(бегущий по лезвию 2049)
самые сильные моменты фильма связаны с цифровыми
сбоями, прерываниями, рассинхроном - с этим
печальным глитчем нового времени, неизбежной долей
ошибки, составляющей повседневность.
эротическая сцена, где цифровая эмуляция
домохозяйки-компаньонки синхронизируется с живой
проституткой, чтобы _почувствовать_, но
синхронизация эта условна, получается четверорукое
существо, догоняющее собственные движения, образ,
проступающий сквозь материю, странное умножение
преодоления неполноты. или спонтанное
эмоциональное движение - "джо, с тобой всё в
порядке?" - "с тттббой всёвпрррррядке" заедающее
из-за электрических неполадок в системе,
повторяемое раз за разом, и потому потерявшее своё
значение живой непосредственности, но всё же
остающееся странно живым из-за каждый раз чуть
по-новому проявляющейся ошибки. или поединок
старого и нового блейдраннеров среди вспыхивающих
и гаснущих спотыкающихся записей-голограмм старых
эстрадных шоу элвиса. сбоящая, но повторяющаяся
раз за разом программа считывается как попытка
преодоления собственной сущности, выход из ряда
вон, в заведомо тёмное пространство по ту сторону
необходимости.
фильм стал бы лучше, если бы после того как джо
понял, что по ошибке считал себя тем-самым-
избранным, повествование вместе с ним ушло бы на
обочину хода истории, упустив из виду пафос
предполагаемой революции и циклопическую
правильность геометрии архитектуры пространств,
сосредоточившись на потерянности, на этом самом
сбое, ошибке, отслоении - то есть
индивидуальности. если бы он просто остался где-то
там на ступеньках, не успев проиллюстрировать нам
машину сопротивления, оставив в стороне логику
действия, сосредоточившись на снежинках, падающих
в ладонь, заслонив непосредственным ощущением
связи смыслов - это был бы успех, ведь
действительная революция есть формирование нового
языка, сдвиг точки сборки.

у окна ногами на холодной батарее, головой в четырёхэтажном ветре.
дрожащим исусиком на операционном столе: левая налево, правая направо, нижние вперёд и поворот; за белым экраном простынки мятые голоса.
как игра получается? игра получается -
сказав ха, будь готов поймать ответное ха-ха: зарождение правила, не перешедшего в традицию, удерживающего равновесие на грани собственного лёгкого исчезновения.
постепенно возвращается отрезанное ощущение, и нет предела в этом возвращении: красный вишневый сок, пятна на постели, сменная погода - привет, дерево, я ли не ты.

тут какие-то голоса вдруг сонастраиваются, и, словно из радио, валятся пучки фраз; после снова рассеиваются в неразличимое вечернее сверчание.
"простейшее присутствие пробивает, как пуля, все похожее на клубок множество возможных мыслей-чувств и видит / делает ощутимым само — профигачивающееся далеко за границы клубка — неделимое бытие. «все связано со всем» не причинно-следственными делами, а присутствием-в-бытии; может быть, я совсем дурак, но если когда чему и рад, то этому: вот ЖУК. Он ЕСТЬ."
"на одичалой веточке ума
несложный жук"

Можно сжимать в ладони углы серебристой пряжки
Разбирать стежки
Рассказывать друг другу пейзажи и цвет деревьев
Курить одну на двоих и ещё одну на двоих
Просто стоять на балконе в молчаливой совместности глядя как расцветает рассвет
Чистое взаимное присутствие, ничем не омраченное
Чашу эту драгоценную не расплескать - остаётся не памятью, но живой частью существа

Захватанная травой круглая площадка в гуще парка; занять место подразумеваемого вечного огня среди этажных кружений, среди рассеянного кружева обратной перспективы - дальше больше: возвышаются мошки, стрекозы, стрижи, диффундирующий танец взаимного поедания, с точки зрения формы который красота как есть - движения теней, цветов и звуков, отсвет того самого горения.

Может, это о том, что если некто в поисках определённости выйдет на площадь и закричит, что бога нет, молния его не поразит. Но если замолчит и прислушается, гораздо вероятнее обнаружит такого рода присутствие, ненавязчиво приходящее через более тонкие и необязательные вещи.
Или это о том, что люди похожи настолько, что даже возможно переливание крови и пересадка органов, в т.ч. общий язык - и да, именно мера несовпадения является индивидуальным сознанием, принципиально одиноким поэтому, но в сравнении с масштабом общности удельный вес различия невелик. И хотя привычка акцентировать именно этот непохожий кусочек неизменна, человек всё же целое, а не только отличное.
Или о том, чтобы дать речь тому, что молчит. Уже в силу сходства и неизбежной преемственности внутри содержится история, и её можно расслышать. 
О том, что путь к общему идёт не через типичное, а через единственное. Обнаружить какой-то закон можно не столько на обобщении сходного, сколько на углублении того, что не определяется через сходства, повторы или их отсутствие. Единичный смысл становится единственным, а это больше, чем общим. 
Это как почувствовать границу формы себя, заполнив её изнутри, а не через постоянное столкновение с тем, что извне.

в полтыщи страниц мелким шрифтом длиннющая биография Ходасевича, уже не читала, уже жила в присутствии которой; под конец почти спринтерский интерес уставшего читателя, ожидание наступления состоявшейся смерти, ещё пару страниц на успокоение инерции повествования, и можно закрыть и отложить. а на этих остаточных страницах указано, что ровно через год после смерти товарища Ходасевича фашисты вошли в Париж, указано, как и где очень вскорости умерли или пропали близкие ему люди. и кажется, словно самим своим существованием этот неприятный человек, не обладающий физической храбростью, но сохраняющий во мху искру культуры, как-то удерживал мир на той грани существования, где ещё было место уютным мышам даже в виду безжалостного света. понятно, что так только задним числом и с символистским душком, но вот же ж не отпускает теперь, а.

маленькие аленькие и золотые отсветы сидят, тихий цвет, и только отдельные листья слегка колышутся, словно и не ветер это, а тополя во сне пальцами шевелят. редкие и мелкие заплатки заката, негромкий цвет не спорит в яркости с листвой, сползающий румянец, зеленоватые тени, тяжёлый жёлтый воздух, сон под облачным подолом. большой и невидимый сон, шевелящаяся его шкура, опадающие искры, проистекающие сумерки. тянет сила тяжести в за-бытие.

не-сущие конструкции, не существующие как вещи, но случающиеся раз за разом - выпростать из области невозможного - чудеса, составляющие образ мира, основу памяти существования. вот рассвет или любое возвращение, а ещё жамевю — "находясь в знакомой обстановке, ситуации, в окружении знакомых людей, человек вдруг начинает чувствовать себя так, словно впервые в жизни всё это видит".

отличная книга Кати Соколовой, замечательный волчатник. вот так он во мне лоскутным одеялом особо взрезавших моментов:

---

падает свет и лежит

Такой вот товарищ с неистовой бородой. Домовой или лесовой, майский жук или майянский дух - предъявляет архитектуру лица своего, смотрит внимательно.
Яшма, змеевик, деревянные бусины, полтора десятка видов японского бисера, пара бубенчиков.
Живёт теперь у замечательного режиссёра Таи Зубовой.

Читать далее...

Улица скатывается вниз к реке, а выстроенный в горизонталь угол лестницы возвышается, вдаётся в пейзаж, поднимая вид на другой берег, храня всегда ветер - и тополя прежние, хоть время уходит в трещины асфальта как в плохо справляющиеся ливнёвки. И кто-то швыряет вдоль дороги стакан солнечного нефильтрованного - белые брызги летят, летят лёгкие листья и сор, облака идут над рекой. Порывистый ветер обещает дождь. Угловой дом в два этажа, в верхней комнате с двумя окнами встык мечтала жить. Волны ветра в плюще, в пляске теней. Берег за берегом, лёгкое лето, лёгкое сердце. Летит дорогой пейзаж.

мои внутренние часы остановились где-то здесь - в каждом единственном раз за разом июне. закрываю глаза, а там золотистое свечение зелени ли, пыли ли, лая, скрипа качелей и голосов стрижей, длинных теней послеобеденного времени - этой чудесной бытовой шелухи, уютно копощащейся по краям налившегося солнцем круглого начала лета, в недвижной прогретой сердцевине которого косточкой я. 
(нашла в траве - с порядочного жука ростом, гранёный, прозрачный, сверкающий невероятным зелёным, - в свои пять была уверена, что изумруд; прибежала домой, сунула его под кран, чтобы увидеть, как цвет заиграет в воде, - и с ужасом непоправимого почувствовала, как гладкие грани выскальзывают из пальцев, и мой сияющий зелёный скрывается в тёмном отверстии слива.) 
(все эти вольно или невольно отпущенные вещи - овеществлённые следы присутствия, вошедшие в ткань мира, одинаково доступные и интеллигентному взгляду с двумя высшими, и щенку или муравейнику; без разницы, сложная ли это бисерная вышивка или характерное словцо интонации. отзвучавший и переданный дальше сквозь себя факт существования другого - это скорее онтологическое утверждение, нежели игра в имя автора. просто остаться быть - в чьей-то памяти, в чьём-то существовании; уронить что-то маленькое в недосягаемую щель житья-бытья, и может быть потом оно прорастёт.) 
каждый июнь приходит и становится та погода, что нанизывает все мои годовые кольца разом насквозь, и это такая открытость, которая одновременно дом и утрата. кружат эти двое, поворачивая ко мне то одно, то другое лицо, течёт неизбывный июнь, солнечный, неделимый луч. 

https://vk.com/album33550365_244826006 - ещё картинки

эта история, вопреки палисандру александровичу, начинается с пустяков, простых вещей, случайных пауз, боковых улиц, обочин мироздания, своеобычных сбивок ритма бытия, трагической - в смысле её одиночества - уникальности. накручивает круги, разрастаясь в комедию, развиваясь в фарс или развеваясь по ветру. те же лица в новых и новых декорациях, кажущихся, искажающих'ся. автобус поворачивает, трамвай поворачивает, самолёт ложится на крыло. набирает обороты карусель, в своё вращение вовлекая страны и стены, сор и цветения, моря и реки. головокружение сангрии плаца дель соль, головокружение тридцать восьмого градуса долготы цельсия, головокружение первой тибетской жемчужины. разгон, гонг, колокольчики, рассыпающиеся осколки цветного стекла ложатся в узор снова и снова, ворочается ось. те же лица годы спустя, слова замыкаются через время, ещё и ещё поворот - отцентростремились, теперь центробежничаем.