Я закрываю глаза и вижу: моя молодость переходит дорогу на желтый свет. Бесстрашно вышагивает, наступая на подол безразмерного платья, прямо перед оскаленными мордами троллейбусов. Они настороженно следят за нею своими плотно набитыми шерстяными внутренностями, спешащими по делам. Святая, приблатненная, корявая и лихая. Находка для всех и потеря для себя – вот она какая, моя непридуманная молодость.

Её наряд заляпан илом и мёдом, на шее барабан, а в голове - перевернутое вверх дном решето, из которой льется, льется, льется утренний свет... Ее руки связаны за спиной грубою бечевкой и на голову напялен дурацкий колпак. Ха, она никого не боится, она непуганая и нестрелянная, она недолюбленная и недобитая, нестерильная, непарная. Она аккуратно берет угощение с рук, даже не пытаясь укусить за пальцы. У ней выжжен знак качества посреди лба. Она, не морщась, терпит фальшивые аккорды и умеет прощать себе и другим. Безбилетная, безграмотная, безащщитная на излете, безотказная на отшибе, бесплодная наизнанку. Когда никто не видит, она танцует и молится.

Она ходит не в след, она дышит не в такт, она моргает слишком часто и говорит не к месту. Она становится над рекой и, сбросив с себя скрипучее плохо сидящее тело, широко разбрасывает душу по ветру и полощется, выставляя себя на показ, как простыня на веревке. Она одержима любовью, а любовь в свою очередь - весной, взаимно, как одержимы друг другом двое недоласканных, впервые забравшиеся под одеяло и не решившиеся еще потянуться навстречу сладко ноющими телами...

Одна ее щека подергивается в нервном тике от пощечины вхлест, другая горит от поцелуя вскользь. Она предлагает себя всем подряд и все подряд вежливо отказываются, ссылаясь на общую занятость и позднее время суток. Она стыдится себя. И гордится собою. Она отчаянно просится на руки, хотя и понимает, что слишком тяжелая. В профиль она не очень.

Она состоит из неустойчивых атомов, она – словно атомная война, в вечном несогласии с собой. Она не берет на себя ответственности. У ней слезится левый глаз и побаливают придатки и пристойки. Ей бы замуж и конфет.

Она смутно помнит, как крылатые ее потеряли. Как забыли среди прорастающего леса, а когда вспомнили и спохватились, было поздно, - она вжилась корнями и стала наполовину деревом. Она знает, что не нужна ни одной из сторон, потому что для лучшей жизни у ней теперь слишком много чревоточин, а вписаться в обычную – мешают недощипанные перья и парашют за спиной.

Я закрываю уши ладонями и слышу, как она заходится в слезах и истошном крике:

«Отпустите меня, пожалуйста! Больно, не надо! Я больше не буду!»...

Я усмехаюсь, потому что знаю, что будет. Она вообще много врет.