Автор моего любимого афоризма: "Мужчина долго остается под впечатлением, которое произвел на женщину"
Польский поэт, переводчик, сатирик и страстный антифашист Юлиан Тувим жил в трудные времена. Он выжил благодаря лирике и остроумию. Лирика множила число его друзей, а шутки разили врагов. Вот лишь одна запись из записной книжки Тувима: «Помни о бедных, — говаривал некий лодзинский фабрикант, — это ничего не стоит». И еще одно знаменитое определение: «Эгоист — тот, кто заботится о себе больше, чем обо мне». Поистине, подобное мог написать только человек с золотым пером.  

Юлиан Тувим родился в Лодзи 13 сентября 1894 г. Он очень любил Польшу, любил город, в котором родился, — Петраковская улица, базар, гостиница «Савой», фабрики и нищие Валуты:

Пусть те восхваляют
Сорренто, Крым,
Кто на красоты падок.
А я из Лодзи, и черный дым
Мне был отраден и сладок.

Родился Тувим в мелкобуржуазной интеллигентной еврейской семье, которая вечно колеблется между народными чаяниями и вкусами правящей элиты. Вечное неудовлетворение в душе и путаница в голове. Отец был банковский служащий средней руки, человек по характеру методичный, замкнутый и отрешенный. Мать — моложе его на 15 лет — натура более чуткая, нервическая, с идеальными порывами. Сын перенял от отца методичность, а от матери — артистичность. Родители жили недружно, дом был неуютен, средств мало — вот в такой атмосфере формировался будущий поэт.

Поначалу Юлиан увлекся наукой. Хотел быть химиком и алхимиком, но после взрыва в домашней лаборатории переключил свой интерес на марки. Марки — как путешествие по миру. Затем наступило «лингвистическое помешательство»: Тувим увлекся «словесной алхимией» и боготворил слово до конца своей жизни.

Первым любимым поэтом стал Леопольд Стафф, и, как признавался Тувим, «в душе все заклокотало от ритмов.
Поэзия стала живой. Стихи выскочили из книг и стали бродить по городу». После Стаффа Юлиан Тувим влюбился в поэзию Артюра Рембо. Затем его наставниками стали классики Кохановский и Словацкий; из русских — Пушкин, Блок, позднее — Маяковский. Из прозы на Тувима особое впечатление произвели петербургские повести Гоголя.

В 1916 г. Юлиан Тувим поступил на правовой факультет Варшавского университета, затем перевелся на филологический, но курса так и не кончил. Бурная литературная жизнь отвлекла его от образования. Свои первые стихи Тувим опубликовал в студенческом журнале. Вскоре вышла первая книга стихов «Подстерегаю Б-га». В 1919-м молодой поэт становится одним из основателей группы единомышленников, где главными фигурами стали Антоний Слонимский, Ярослав Ивашкевич, Ян Лехонь — писатели, которые застолбят себе видное место в истории польской литературы. И хоть назвали они свое объединение «Скамандр» — по имени реки, которая, согласно «Илиаде», когда-то опоясывала Трою, настроены скамандриты были на новые веяния в поэзии. Название предложил самый младший из них — Ян Лехонь. Юлека надолго связала с ним теплая дружба. В 1920 г. выходит вторая — «Пляшущий Сократ», вслед за ней — «Седьмая осень». 

Вакхическое настроение владело молодым Тувимом. А тут подоспели и политические перемены. Октябрьская революция в России потрясла Польшу. Жизнь завихрилась и забурлила. В Варшаве и Лодзи появились многочисленные литературные кафе и кабаре, и на время Тувим становится эстрадным поэтом. Но истинная поэзия перевешивает эстраду. Горькая действительность превращает Тувима в злого поэта-сатирика.

Ваши слова —
как салонные моськи,
А мои —
как разъяренные псы!..

 
В 1924 г. в варшавском театре «Новая комедия» была поставлена тувимовская инсценировка повести Гоголя «Шинель». Оказалось, Акакий Акакиевич — это не только забитый маленький русский человечек, но и такой же загнанный в угол поляк. Затрагивая социальные язвы общества, Тувим наживал политических врагов и вызывал непонимание друзей.

Тувим пытался оправдываться: «Политика не является моей профессией. Она — функция моей совести и темперамента». В случае с Тувимом совесть была беспокойная, а темперамент почти африканский. Еще большим темпераментом обладал его русский друг Владимир Маяковский, которого Тувим с удовольствием переводил на польский. Особенно сильно прозвучало «Облако в штанах» по-польски — «Облак в споднях».


В 1922 г. состоялось знакомство Тувима еще с одним русским — Ильей Эренбургом. Эренбург и Тувим сразу нашли общий язык. «Почти всю жизнь мы прожили в разных мирах и встречались редко, случайно. А вот мало кого я любил так нежно, суеверно, безотчетно, как Юлиана Тувима», — отмечал в мемуарах Эренбург.

«Польша не всегда была ласкова к Тувиму, но он всегда любил Польшу», — замечал Эренбург. В 30-е годы Тувим нещадно критиковал народившийся класс буржуа, в его стихах часто звучала тема круговращения денег. Отрицательно относился Тувим к военщине. В стихотворении «К генералам» он писал:

Бомбовержцы, какой
вы оставите след,
Кроме дыма, пожаров, увечий!
Но огнями живыми
через тысячу лет
Наших слов
будут рваться картечи!

Мощная критика обрушилась на Тувима за это стихотворение, его назвали «беспримерным по своей большевистской наглости хулиганским рекордом Тувима».

Назло всем в том же 1936-м году он сам себе устраивает празднование 25-летия творческой деятельности. Пишет три эссе-воспоминания, в том числе о своих бабушках и дедушках. Продолжает начатое еще полтора десятилетия назад создание удивительных антологий. К вышедшим тогда книгам «Чары и черти в Польше и хрестоматия чернокнижия» и «Тайны амулетов и талисманов» добавились теперь «Польский словарь пьяниц и вакхическая антология» и «Четыре века польской фрашки». Он выпускает книгу «Лютня Пушкина» — к столетию со дня смерти поэта.

В сентябре 1939 г. гитлеровские войска вступили в Польшу. «Меня выбросило сперва в Париж, потом в Португалию, затем в Рио-де-Жанейро (чудо из чудес), наконец, в Нью-Йорк... А должно было забросить в Россию», — писал Тувим в одном из своих писем. Но, видимо, Тувима хранил Г-сподь, ибо в последнем случае его могла ожидать Катынь. В 1944 г. Юлиан Тувим написал обращение, озаглавленное «Мы — польские евреи». 

Вот несколько выдержек из этого блестящего публицистического выступления:

«И сразу я слышу вопрос: «Откуда это “мы”? Вопрос в известной степени обоснованный. Мне задавали его евреи, которым я всегда говорил, что я — поляк. Теперь мне будут задавать его поляки, для подавляющего большинства которых я был и остаюсь евреем. Вот ответ тем и другим. Я — поляк, потому что мне нравится быть поляком. Это мое личное дело, и я не обязан давать кому-либо в этом отчет. Я не делю поляков на породистых и непородистых... Я делю поляков, как евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на интересных и скучных, на обидчиков и на обиженных, на достойных и недостойных.

Быть поляком — не честь, не заслуга, не привилегия — это то же самое, что дышать. Не знаю людей, которые с гордостью дышат. Я — поляк, потому что в Польше родился, вырос, учился, потому что в Польше узнал счастье и горе... Я — поляк, потому что по-польски исповедовался в тревогах первой любви, по-польски лепетал о счастье и бурях, которые она приносит. Я поляк — потому что я поэт. И поэт — потому что поляк. Я поляк еще и потому, что береза и ветла мне ближе, чем пальма или кипарис, а Мицкевич и Шопен дороже, нежели Шекспир и Бетховен, дороже по причинам, которые я опять-таки не могу объяснить никакими доводами разума. И еще — польских фашистов ненавижу больше, чем всяких других. Вот самое серьезное доказательство, что я — настоящий поляк. Я слышу голоса: «Хорошо. Но если вы — поляк, почему вы пишете «мы — евреи»? Отвечу: «Из-за крови». — «Стало быть, расизм»? — «Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая — это сок тела, ее исследование — дело физиолога. Тот, кто приписывает этой крови какие-либо свойства, помимо физиологических, тот, как мы это видим, превращает города в развалины, убивает миллионы людей и, в конце концов, как мы это увидим, обрекает на гибель собственный народ. Другая кровь — это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать превосходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей... Кровь евреев (не «еврейская кровь») течет глубокими, широкими ручьями; почерневшие потоки сливаются в бурную, вспененную реку, и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение — кровавое, мученическое братство с евреями. Мы — польские евреи. Вечно живые. Сгинувшие в гетто и лагерях... Задохнувшиеся в газовых камерах. Расстрелянные только за то, что — евреи. Мы, Шлоймы, Срули, Мойшки, пархатые, чесночные, мы, со множеством обидных прозвищ, мы показали себя достойными Ахиллов, Ричардов Львиное Сердце и прочих героев... в катакомбах и бункерах Варшавы... с ружьями на баррикадах... мы были солдатами свободы и чести. «Арончик, что же ты не на фронте?» Он был на фронте, милостивые паны, и он погиб за Польшу. Мы — вопль боли, такой пронзительной, что нас услышат самые отдаленные века......» 

В эмиграции Юлиан Тувим начал колдовать над огромной поэмой «Цветы Польши» — это нечто среднее между «Евгением Онегиным» Пушкина и «Дон Жуаном» Байрона, своеобразная энциклопедия польской жизни. После возвращения на родину Тувим активно работал, был увлечен театром, выпустил антологию польской поэзии, сборник сатирических произведений «Пером и перышком» много переводил — «Медного всадника» Пушкина, «Горе от ума» Грибоедова, «Кому на Руси жить хорошо» Некрасова, Бальмонта, Брюсова, Блока... А еще Тувим проявил себя как детский поэт.

Кто не знает об артисте
Тралиславе Трулялинском!
А живет он в Припевайске,
В переулке Веселинском.
С ним и тетка — Трулялетка,
И сынишка — Трулялишка,
И собачка — Трулялячка,
Есть у них еще котенок
По прозванью Труляленок, 
И вдобавок попугай —
Развеселый Труляляй!..

А вот "Паровоз по-польски".  Удивительный детский стишок. В статье по ссылке доказано,  что он непереводим, так как является скорее звукописью, (виртуозной передачей музыкой слов шума трогающегося и набирающего ход паровоза),  чем обычным письмом. Обязательно прочтите! И посмотрите, нет, главное -вслушайтесь в польский мульт ниже.

И то же самое, психоделическое

Но из всех жанров главный для Тувима все же сатира. Его афоризмы, или «фрашки», пользовались и продолжают пользоваться большим успехом.

К примеру, о женщинах: «Добродетельная девица не гонится за женихами. Где это видано, чтобы мышеловка гналась за мышью?» Или: «Как умны были бы женщины, если бы обладали всем тем разумом, который мужчины из-за них потеряли». И последний вздох: «Как жаль, что я не знал вас 20 кг тому назад».

Stanisław Ignacy Witkiewicz - Portrait of Julian Tuwim

Еще в 20-е годы Юлиан Тувим мечтал посетить Советский Союз. Он приехал в Москву весной 1948 г. и с приступом язвы попал в Боткинскую больницу. Подлечившись, уехал домой, так что в Москве он увидел только номер гостиницы в «Национале» да больничную палату в Боткинской. В духе своих сатир.

Немного лирики:

А может, снова, дорогая,
В Томашув на день
закатиться.
Там та же вьюга золотая
И тишь сентябрьская
все длится...
В том белом доме,
в том покое,
Где мебель сдвинута чужая,
Наш давний спор
незавершенный
Должны мы кончить, дорогая.

«Безумья капелька запала в мой тусклый мозг игрою радуг», — как-то заметил о своем творчестве Тувим.

Ледяной январь памятного 1953 года стал для польской поэзии траурным. Умер Константы Галчиньский. На его похоронах Юлиан Тувим жестоко простудился, и 27 января его не стало. Семидесятипятилетний патриарх польского стиха Леопольд Стафф, учитель и кумир юности Тувима, сказал об ушедшем: «У него было сто красок, сто струн… Мы ждали его десятки лет».

Ждали, правда, не все. Литературная судьба Тувима - это стойкая любовь одних и не менее стойкая ненависть других. Первая же публикация поэта вызвала обывательскую бурю и обвинение в подстрекательстве к босяцкому бунту. Через несколько лет стихотворение «К генералам» трактовалось уже как «измена родине». Националисты особенно напирали на еврейское происхождение Тувима и требовали вообще отлучить его от польской культуры. Что, впрочем, от них не зависело.

Последнее стихотворение он написал за 4 месяца до дня, ставшего для него роковым. Оно кончалось так:

Близок, уже близок тот конец всем мукам.
Мне уже Мадонна протянула руку.

 

Он умер в расцвете сил, не успев докончить «Цветы Польши» — 27 декабря 1953 г.

Семейный круг Тувима

А где же в таком случае женщины? — спросите вы. Резонный вопрос. Женщины были. Вернее — одна. Еще в 1912 году Юлек познакомился со Стефанией Мархвувной. Прошло время, появились любовные стихи, знакомство переросло в глубокое чувство. 30 апреля 1919 года в Лодзи состоялась их свадьба. Возможно, по этому поводу Юлиан меланхолично заметил: «Мужчина обычно очень долго остается под впечатлением, которое он произвел на женщину». Как бы то ни было, он любил ее — ее одну — до последнего дня своей жизни.

Когда пишут, что у Тувимов не было детей — пишут правду. Они удочерили Еву, вернувшись в Польшу. Юлиан любил ее безумно; для него ее присутствие, когда он отдыхал от работы, превращалось в праздник. Он вообще очень любил детей; будь он другим — не смог бы написать звонких, изумительных строк про Янека, про трембальского слона, у которого всё было большое, слоновье — кроме памяти, и других стихов. Он наслаждался, играя с Евуней, — возможно, понимая, что этих минут и часов счастья ему отпущено немного.

C Иреной

 С дочерью Евой                                                                          С Фафиком

 

Wspólne powojenne lato 1945 r. w Toronto. Od lewej: Irena Tuwim z bratem Julianem Tuwimem, jego żona Stefania oraz mąż Ireny Julian Stawiński

Жить надо так, чтобы не бояться продать своего по-
пугая самой большой сплетнице города.
Ю. Тувим

#Графоман пишет как попало о прекрасных вещах, талант пишет прекрасно о чем попало.
Ю. Тувим

#Тяжелые времена! Мы вынуждены обходиться без множества вещей, о суще-
ствовании которых наши деды даже не подозревали.
Ю. Тувим

#Можно говорить глупости, но не торжественным тоном.
=Ю. Тувим

#Такт — это невысказанная часть наших мыслей.
=Ю. Тувим

——————--


Но если ты — поляк, откуда же — «мы, евреи»? Ответ прост: все дело в крови.
Так, значит, расизм?
Нет, вовсе не расизм. Совсем не то.
Кровь бывает разная: та, что течет в жилах, и та, что выкачивают из жил. Кровь в жилах — телесный сок. Исследование ее — дело физиологов...
Кровь невинно загубленных миллионов не таится в артериях, а льется у всех на глазах. Такого потопа не видел мир. Обильными, глубокими ручьями струится кровь евреев (не «еврейская кровь»)...
Примите меня, братья, в благородный орден невинно пролитой крови...=
Ю. Тувим. «Мы, польские евреи»

#Самые большие свиньи обычно требуют от людей, чтобы они были ангелами.
Ю. Тувим

#В речи некоторых людей слышны орфографические ошибки.
=Ю. Тувим

#Богатство — это сбережения многих в руках одного.
=Ю. Тувим
——————--
                     

«На еврейском кладбище в Лодзи
Под сенью березы унылой
Мамы моей еврейки
Польская могила.
Прах моей матери милой,
Еврейской, польской...
............
Доченька, ты запомни,
Чтоб внук будущий не забывал, —
Исполнилось слово: о мостовую
Разбился идеал».=

——————--

Вставная быль про Тувима

«БУБЛИЧКИ»


Варшава, 1927 год. Столица польского, наконец самостоятельного, государства жила насыщенной театральной жизнью. В декабре ее многочисленные кабаре и кафе-театрики готовились к предстоящим праздникам, а наилучшими, самыми «острыми» и богатыми на выдумку среди кабаре считались «Кви-про-кво» и «Морское око», где в песнях и сценках всегда присутствовала «самая свежая» политическая сатира, где можно было увидеть и танец апашей, и сентиментальное танго, и длинноногих, совсем «американских» девушек. И так случилось, что в это самое время занесло из Советской России, из «разгара нэпа», широко распевавшуюся там песенку «Бублички». Напомнить ее?

Ночь приближается,
Фонарь качается,
Все погружается
В ночную тьму...

С немного жалостным, немного залихватским припевом:

Купите бублички, горячи бублички,
Гоните рублички, народ живой!
И в ночь ненастную меня, несчастную
Торговку частную, ты пожалей!

Первыми о песенке узнали в «Морском оке», и поэт-сочинитель Анджей Власт быстренько перевел ее на польский, после чего «Бублички» были введены в новую программу. Эту же идею подхватил и Юлиан Тувим, молодой острослов и уже известный поэт, сотрудничавший тогда с кабаре «Кви-про-кво»: он сделал свой перевод песенки, и вскоре многочисленные и нетерпеливые зрители декабрьского праздничного представления увидели, как поднимается занавес, а за ним — бедные домишки и фонарь, и на сцену вышла любимица Варшавы Ганка Ордон — в косыночке, сарафане и с бубликами (почему-то в ведерке). Она начала петь, подошла к ближайшей ложе, где сидел театральный завсегдатай, хватский полковник Венява, и протянула ему бублик, который тот с удовольствием (и с хрустом) начал есть. В зале раздался смех и аплодисменты, а громче всех бил в ладони какой-то господин из ложи напротив.

— Знаешь, кто это такой? — обратился Тувим к сидящему рядом директору театра Северину Майде.

— Понятия не имею!

— Это же советский посол, его фамилия Овсеенко, мне его как-то показывали в ресторане «Бристоля». Эх, давай устроим большевику развлеченьице!
С этими словами Тувим быстро удалился за кулисы, достал свой непременный черный блокнот и стал в нем что-то быстро писать, а после вызвал театрального служителя и попросил его сейчас же отправиться на угол Белянской, там всегда стоит уличный продавец газированной воды и лимонада, у которого должны быть и семечки. Нужно купить семечек, и побольше, и тотчас принести сюда. Тувим с усмешкой обратился к директору:

— Я вижу, «Бублички» понравились. У вас не будет возражений, если мы повторим их во втором отделении?

— Но пан Юлиан, мы никогда этого не делали. И пани Ганка не станет повторять!

— Об этом не волнуйтесь. Я ей дам «второй вариант», и на этот раз она споет не для полковника Венявы, а специально для советского дипломата.

С этими словами Тувим сунул директору блокнот со своим новым текстом, и Майде стал читать, еле сдерживая смех. 

— Так решено?

— Решено!
И вот, в начале второго отделения на сцену вышел элегантный, как всегда, конферансье Фридерик Яроши и объявил:

— А теперь, господа (Яроши произносил свое «проше паньства» с легким иностранным акцентом) вы увидите нашу несравненную Ганку в новом репертуаре!
Поднялся занавес, и удивленные зрители снова увидели домишки и фонарь из первого отделения, — не ошибка ли это? Но нет, оркестр начал играть знакомую мелодию «Бубличков», и на сцене появилась Ганка. Она медленно подошла к ложе, где сидел советский дипломат, и, обращаясь к нему, начала петь:

Купите семечки, товарищ, семечки,
За три копеечки, хорош товар!

Ганка протянула ему горсть белых тыквенных семечек, которые тот от неожиданности взял. А Ганка продолжала петь:

Мой папа в ГеПеУ,
Живется — во! — ему,
А мама от тоски приняла яд...
Вот с моей маменьки
Сняла я валенки
И с братом маленьким — куда глядят...

Советский дипломат быстро поднялся, оставив семечки на барьере ложи, и ушел.

— Он покраснел, покраснел! — вскричал за кулисами квипроквокский актер-комик Адольф Дымша.

— Что ж, это правильно, — заметил, улыбаясь, Тувим, — советский и должен быть красным.
Советского полпреда (а им был В.А. Антонов-Овсеенко) вскоре из Польши отозвали, по какой причине — неизвестно, но, возможно, случай в кабаре тоже имел к этому какое-то отношение.

«Лавочка Юлиана Тувима» в Лодзи

 И еще лирика:

Юлиан Тувим. Мелодия

перевод Льва Бондаревского 

Мелодия.

Осень, осень – это моё время.
Серым утром так приятно взгляду.
Я в кофейне милой между всеми
Не спеша, как в облаке, усядусь.

За окном и суета, и спешка,
Я ж не вижу будто и не слышу,
И с осенней грустною усмешкой
Заблудился где-то в сферах вышних.

Хорошо сидеть в кофейне сонной,
Ничего снаружи не тревожит,
Этим утром снова я влюблённый,
И грустнее, и моложе тоже.

От нахлынувших воспоминаний
День проходит сонный и усталый.
Из твоих несказанных признаний
Я стихи безмолвными устами

Составляю, вот и стали песней,
В ней душе минутная отрада...
(...Чужестраночка в пальтишке тесном
Мелодично попросила шоколада,
Стройная и гибкая, как ветка!
И как вдруг повеяло духами!...)

Мало в мире нас- одни мы с вами
Настоящие поэты!


Wczesna jesień - oto moja pora.
Siwy ranek - kolor mego wzroku.
Siedzę w miłej kawiarni jak w obłoku,
Mogłbym tak do wieczora.

Za oknami tyle pośpiechu,
Ale ja nie wiem i nie słyszę,
I zamilkły w jesiennym uśmiechu,
Zapatrzeniem dalekim się kołysze.

Tak najlepiej: siąść w cukierni rankiem
I patrzeć, jak ulica chodzi.
W takie ranki jest się kochankiem,
I smutniej człowiekowi, i młodziej.

Od miłosci, od czułych wspomnień
Dzień zacząłem senny i pusty.
Z twoich słów, nie pisanych do mnie
Wiersz układam uśmiechniętymi usty.

A to wszystko razem jest melodią,
I melodii chwile są rade.
Cudzoziemka w palcie kraciastym
Śpiewnie, ślicznie zamawia "szokolade".

Jaka wiotka, matowa kobieta!
Jak nas mało na świecie! Jak mało!
I jakimi perfumami zawiało!
I jaki poeta
 

И еще жемчужины Тувима:

• Не говори гоп, даже прыгнув. Сперва погляди, во что вляпался.
  
• Мера несправедливости должна быть одинаковой для всех.
  
• В двери нашей истории постучалась Азия, и весьма уверенно. Дождались. Наконец-то.
  
• Если бы люди не вздыхали, мир бы задохнулся.
  
• Мозг - устройство, с помощью которого мы думаем, что думаем.
  
• «Не сунусь в воду, пока не научусь плавать», - решил дурак.
  
• Говорят, осторожность - мать успеха. Неправда. Остерегаясь, не станешь матерью.
  
• Брось везунчика в воду - выплывет с рыбой в зубах.
  
• Птица, увидав на вершине дуба слизняка, удивилась: «Как ты сюда залетел?» - «Ползком, пташечка, ползком».
  
• Человека, за год разбогатевшего, следовало повесить годом раньше.
  
• Комар создан, чтобы вызвать симпатию к мухам.
  
• Союз: в политике комплот двух мазуриков, которые так глубоко запустили руку в карман друг другу, что уже не могут обобрать третьего.
• Честный политик: если подкупить, не надует.
  
• Консерватор: политик, которого устраивает нынешнее безобразие, антипод либерала, который хочет это безобразие заменить новым.
  
• Радикализм - консерватизм грядущего поколения.
  
• Новый клич: за ваш и наш фашизм.
  
• «Лучше поздно, чем никогда», как заметил некрофил.
  
• Капитал - общие сбережения в одних руках.
  
• Неверные в Риме - те, что не верят в Христа, а в Константинополе - те, что верят.
  
• Религиозный мираж: курица, несущая пасхальные яйца.
  
• Евангелие - пособие, как ближний должен относиться ко мне.
  
• Ближних нам посылает судьба. Какое счастье, что друзей выбираем сами!
  
• Знакомый - тот, кого знаешь достаточно хорошо, чтобы попросить в долг, и недостаточно, чтобы дать.
  
• На вопрос одного аристократа: «Кем был ваш отец?» - Дюма ответил: «Мой отец был креолом, дед - негром, а прадед - обезьяной. Как видите, мой род начинается там, где ваш завершил свое развитие».
  
• Многие аристократы не ушиблись бы, упав со своего генеалогического древа.
  
• Гения легче распознать, когда он описывает комара, а не слона.
• Такой-то месяцами сидит за столом и пишет повесть. Не понимаю. Проще сходить в книжную лавку и купить что-нибудь готовенькое.
  
• Пар - вдохновение воды.
  
• Из письма молодому поэту: «Возвращаю том стихов, данный мне для прочтения. Жаль, что не для написания».
  
• В юности дни бегут, а годы тянутся. В старости наоборот.
  
• Лысина - парик из четырех букв.
  
• Не верят, что я был очень красивым ребенком. Таким красивым, что цыгане меня подменили.
  
• Для любви, дорогая пани, я слишком стар, а для дружбы - недостаточно.
  
• Мужчина долго остается под впечатлением, которое произвел на женщину.
  
• Ребенок с сердцем на вырост.
  
• Белладонна - по-итальянски «красивая женщина»; на остальных языках, включая итальянский, - смертельный яд.
  
• Трагедия - влюбиться в личико, а жениться на всем остальном.
  
• Здоровье - одно, а болезней тысячи. У «счастья» нет множественного числа, а у «несчастья» есть.
  
• Пивная - место, куда ежедневно приходят в последний раз.
  
• Я знал девяностолетнего старика, который пил, пьет и будет  пить. И при этом прекрасно себя чувствует. А вот его брат ни капли в рот не брал - и умер годовалым.
  
• Жизнь - мучение. Лучше не родиться. Но такая удача выпадает одному из тысячи.
  
• Не откладывай на завтра то, что можешь выпить сегодня.

Его хоронили с высшими государственными почестями. Такая честь и признание на коммунистической родине вызвали в Америке негодование и возмущение Яна Лехоня — бывшего друга. Через три года эмиграция будет хоронить его самого — он выбросится из окна своего номера на 12-м этаже нью-йоркской гостиницы. А настоящие друзья понимали, кого они потеряли. «Словно затмение солнца произошло» — писали они из-за границы.

Закончилась жизнь, искрившаяся жизнелюбием и юмором, насыщенная творчеством и победами, полная страхов и терпения. Жизнь великого польского поэта Юлиана Тувима.
 

Могила Юлиана Тувима

Живи так, чтобы друзьям, когда умрешь, стало скучно.
 

Улыбнитесь на прощание. Ведь:

Даже самые красивые ноги  где-нибудь заканчиваются

Это тоже Тувим!

Тувим форевер!

Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ

Самуил Кур

Людмила ВАЙНЕР (Чикаго)
=www.vestnik.com
Источник: «Алеф»

Я написал, какой мой самый любимый афоризм Тувима. А у вас?