Морозова Татьяна Григорьевна (1904-1997) - воспитанница Харьковского института благородных девиц.

Морозова. Т. В институте благородных девиц // Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц.- Москва, 2003. - С. 421-422.

"Зимние каникулы - первые в учебном году - у нас заканчивались 8 января. Позади было Рождество, Новый год, Крещение. 8 января мы должны были явиться в институт. А 12 января был день моих именин - Татьянин день. Дома их всегда праздновали. И вот в первый год моего пребывания в институте, придя 12 января после завтрака в класс и ничего не подозревая, поднимаю крышку моей парты, я с удивлением вижу пачку разноцветных открыток, красиво перевязанных цветной лентой. Это были поздравления моих одноклассниц. Я была очень тронута. Оказывается, это была давно сложившаяся традиция, и я, новенькая, не была ею обойдена. У меня до сих пор сохранилась единственная открыточка моей одноклассницы Любы Святогор-Штепиной - "подруги по классу".

В этот день именниница угощала класс тортом, присланным специально родными. Именницу заранее отпускали в столовую, чтобы она могла перед обедом разложить торт по тарелкам. Классной даме всегда отрезали наибольший кусок. Татьян у нас в классе было двое или трое. Помню Таню Игнатович. Тося Косюра тоже,  кажется, была Татьяной. Таким образом, тортов было у нас в изобилии.

1920 г

12 января был день моих именин — Татьянин день, и я с утра надела свое “праздничное” платье — институтскую форму. Это вызвало крайнее неудовольствие мамы. Она и все семейные не поздравили меня. Поздравили только чужие. Я почти весь день проплакала.

Когда я узнала, что наш институт в Новороссийске, я стала просить папу отвезти меня в институт. Папа сказал, что это стоит пять тысяч рублей, а таких денег у нас нет и что мне лучше поступить в реальное училище.

Я разыскала это училище, но о зачислении девочки, не имеющей никаких документов, да еще в середине учебного года, не могло быть и речи.

Окуневская Татьяна Кирилловна (1914-2002) - советская актриса

Окуневская Т. Татьянин день. - Москва : Вагриус, 2005. - 448 с. - (Мой XX век)

Снег, как горящие блестки! Солнце! День моих именин! Татьянин день. Двадцать пятое января. До революции это был знаменитый студенческий праздник, в который студентам разрешалось делать все, даже полиция не имела права к ним подойти, могла только ласково увещевать. Праздник смешной, веселый. Папа рассказывал, как студенты, взявшись за руки и распевая свои студенческие песни, шли во всю ширину тротуара по Невскому проспекту, а дамы и господа должны были сойти на мостовую… На столе — сохранившаяся Папина и Мамина свадебная скатерть! Две настоящие свечи. Баби их всегда достает к Татьяниному дню! И досыта горячей картошки с селедкой! Сейчас здесь только взрослые. Сверстники придут после них. Всех, даже стоя, уместить невозможно. Все здесь саратовские, нас, детей, они уже не считают волжанами — мы родились и выросли в Москве. Бишка обезумел от счастья, прыгает до потолка и лижет всех в лицо. Я похожа на Бишку, только я сейчас ни прыгать, ни бегать не могу, даже быстро ходить не могу, стараюсь сидеть, чтобы Папа не заметил, что я хромаю: я увидела в заграничном фильме героя с такой красивой походкой, глаз оторвать невозможно, и решила ходить так же. Я несколько раз посмотрела фильм, поняла, что герой ставит ногу от бедра, и начала тоже ставить ногу от бедра, и теперь очень болит, не пойму где. Я — в центре стола в красивой вязаной кофточке, подарок Мамы. Мама очень хорошо вяжет, играет на рояле, на гитаре, вышивает, поет старинные романсы — ее так воспитала Баби, так до революции нужно было воспитывать будущую хозяйку дома. Баби смеется и говорит: «Кто же думал, что будет революция, если бы мне подсказали, я бы научила Женю колоть дрова, заливать асфальтом мостовые, ругаться матом, ездить на крышах теплушек или хотя бы, как тебя научил Папа, драться с мальчишками и убирать квартиру».

У меня ушки на макушке. Я ничего не должна пропустить во взрослом разговоре: Достоевский это хорошо, Панферов плохо, какого-то Карамзина нужно во что бы то ни стало достать для детей, к власти приходят люди, которые уже мало имеют отношения к революции, Екатерина Вторая, оказывается, ничего не только распутница, а еще и великая государыня, голод не самое страшное, самое страшное — полное одичание, теряющаяся культура, Петр Первый тоже был царь ничего, зачем надо добивать оставшуюся русскую интеллигенцию, есть какие-то Волошин, Хлебников — очень хорошие поэты…

Семь звонков! Пришли мои мальчишки! Девчонок только две — школьные подруги, я как-то лучше дружу с мальчишками — они мужчины, на них можно положиться. Нет только Яди — моей первой, любимой подруги, она меня предала. Папа приказал всем собраться у двери и позвонить только раз семь звонков, чтобы соседи не подняли скандал. Левушка и Яша несут мне подарок, который давно мастерят, что только я ни делала, пытаясь узнать, но Левушка тверд, как скала, единственно, что я пронюхала, — они собирают какие-то винтики, пружинки. Наверное, приводят в порядок старый патефон. Яша — наш с Левушкой самый старый друг, его привели к нам маленьким. Только он старше нас на два года, а мы с Левушкой — ровесники, я родилась в марте, а Левушка в мае.

Яшин папа был саратовским купцом, у него были зерновые лабазы, они после революции остались в Саратове. Папу вскоре арестовали, требовали золото, которое они же сами при аресте забрали. Папа из тюрьмы не вернулся, а мама, схватив маленького Яшу, кинулась к своим друзьям в Москву. Яша очень симпатичный, настоящий волжанин, веселый, голубоглазый, открытый, теперь я не кидаюсь как раньше ему на шею, стала с ним осторожна, он, по-моему, в меня влюбился, как-то совсем по-другому смотрит на меня, стал сдержанным и, хоть и круглый пятерочник, не может поступить в институт уже два года и очень от этого страдает, он работает на стекольном заводе, на его руки без слез смотреть невозможно, страшные, истерзанные.

Левушка и Яша ставят на стол какой-то ящичек… щелчок… и небо разверзлось… Франция! Италия! Где-то рыдают! Хохочут! Поют! И еще кроме радио они принесли патефон с пластинками Вертинского, а сосед опять пьян, выпустил свою троицу под дверь интеллигента, и в коридоре Содом и Гоморра, и мы можем слушать, не приглушая звука!

В синем и далеком океане,

Где-то возле Огненной земли,

Плавают в сиреневом тумане

Мертвые седые корабли…

Их ведут слепые капитаны,

Где-то затонувшие давно.

Ночью их немые караваны

Тихо опускаются на дно…

Это я слепой капитан! Это я опускаюсь на дно в синем и далеком океане! И именно возле Огненной земли!

Доронина Татьяна Васильевна (род. 1933) - советская и российская актриса

Доронина Т. Дневник актрисы . - Москва : Молодая гвардия, 2005.- с. 175-176.

25. 1. 85

Татьянин день!

Неискренние поздравления и два анонимных, до тошноты подлых звонка. Какая грустная картина: во главе театра - сильно пьющий человек. И забываешь о его актёрском обаянии, а думаешь о преступлении, которое он совершает. А наши нынешние Белинские и Кугели - поют осанну и пишут статьи - сказки для недоумков! Мне так надоело повсеместное вранье, "сказка" в любом виде меня оскорбляет и раздражает. Я мечусь, как затравленная дворовая кошка, ору утробным  звуком, изгибаю в ненависти спину - это вместо того, чтобы гулять на поводке рядом с хозяином, нежно мурлыкать, лосниться целой и пушистой шкуркой и сиять круглыми, зелёными, как трава глазами. Я всегда - кошка без хозяина. Глядя из своего угла, куда меня загнали собаки, на кошек домашних, я презираю и немного завидую их целым шкуркам и красоте травяных и неутомленных "глаз без слёз".

Это моё состояние - обычное, каждодневное. Минуты отдыха - когда я играю. И, наверное, кажется со стороны, что проживаю на сцене интенсивно и "на пределе". И никто, совсем никто не может представить себе, что пики моей "интенсивности" высятся у меня дома, в этой холодной квартире на Фрунзенской набережной. В театре я ничего, кроме "Скамейки", не играю. И смешно, и страшно. Мои домашние монологи посильнее монологов Электры..

"Совсем" Новый год наступил, и общее для всех заблуждение под названием "новая жизнь",которую я начинаю", опять засветилась во всех грешных душах.

Читаю воспоминания современников о Константине Симонове. Организованность, верность слову, большая работоспособность и юмор по отношению к самому себе. Его талантливость помножена на мою детскую влюблённость в его стихи.

Его современниками среди поэтов были Твардовский и Пастернак. Среди драматургов - Арбузов и Леонов. А когда Симонов писал "Живые и мёртвые", уже были Белов и Распутин.

Я благодарна Симонову за Булгакова, за то что показаны "всем, всем, всем" - разорванная рукопись и последнее "стояние", то есть "противостояние" Булгакова на верхней башне баженовского дворца.