Когда он придет, то будет есть от пуза. Брюшной тиф номинать ложками, давясь и задыхаясь, и жир заструится по розовым щекам. Я уж прослежу.

             Когда он придет, самое спелое само попадет в его огромные лапы, самое округлое набухнет и, пульсируя, ладно ляжет в ладонь. Уж тут от меня не уйти.

             Когда он придет, я завяжу узел потуже, до боли, ни один мускул не спрячется от этих блестящих ногтей.

                Бурые искусанные ногти непроизвольно проходились по дубовой столешнице, коричневыми пружинками отлетала в стороны многолетняя масляная корка, гладкие бороздки сразу же наливались блеском.

                Ты только дайся, только ступи на порог, только перекрестись трижды, да и забудешь, зачем крестился, - эти костяшки знают своё дело и не сделают ни одного лишнего движения. - только попроси воды, только царапни окно, только крикни, только подыми голову!.. Встаешь до петухов, да? До глубины ночи стучишь своими досками, да? Думаешь, безнаказанно, да? ЦАП! - и не отпустят эти пальцы, ломом не разогнёшь.

                Она вечно была беременной, но никто никогда не видел её детей, ни плача, ни крика, ни звука. Говорили, у неё два скелета - внутренний и внешний - и оба стальные. Как металлический вареник, от души наполненный мясом, она порой показывалась в проёме своих развалин, поэтому, а может, из-за самого разложившегося вида строения и безвозвратного характера упадка, прохожий даже из самых дальних земель старался обходить это место по кромке горизонта. Одни говорили, что она пьёт расплавленное олово, другие - что взглядом, как рыболовными крючьями, вырывает зрачки, а подростки считали её богомолом и втайне душили себя, имитируя её страсть.

                Не важно, с какой стороны ты меня поцелуешь, если все равно не сможешь прекратить.

             Лизни, не бойся, не укусит.

             Всё? Ах ты, моя бедная, буйная головушка.

                В этом месте никогда не было ясно, прошли годы или ещё не наступили, рассыпались развалины в труху или даже не были заложены домом, седобородые, кряжистые деревья и травы не меняли свои поколения тысячи лет, потому тоже не могли ничего рассказать и только стрелки компасов возбужденно неслись сюда, а, дойдя, вертелись в бестактном заглядывании за каждый бугорок.

                Фантомный топот, принесенное ветром бряцанье, пряный телесный запах, шлейф из сырости и рыбы - вот и все отголоски уже прошедших или ещё не появивишихся мифов. Птицы околиц щебетали о ржавой кости, найденной кем-то и в ужасе убежавшем, впрочем, чаще их голоса были просто серебрением воздуха, а стоит ли ему верить?

                Когда он придет, он сложит мне печь, посадит меня сверху и больше никогда не уйдет, не сможет уйти, ему нечем будет. Печь запылает, он вспыхнет, я зардеюсь, размякну и поплыву, как сталь.

             Когда он придет, раскаленное горнило, ядовитые оранжевые брызги и размеренный, звонкий стук молота.

                Покачиваясь ночью, будто наслушавшись мантр, кусты округи звенели детским смехом, что разбивался на тысячи колокольчиков, чтобы после опасть росой. От земли, будто по старой привычке остужать, подымался пар.

             В попытках скопировать причудливую деревянную волну берега, низко летящие самолёты, обдавая несущиеся облака металлически-жестоким дальним светом, волнуются при заходе на посадку, оттого порой кажется, будто идешь по небу.

                Прибойная прожекторная оцинковка один за одним выкатывает на камни сальтирующих барашков, чтобы следом унести назад и сожрать.

                Вместо главного героя эластичный костюм с шагом впереди, его надевает каждый бегущий мимо, потому он всегда стоит на переднем плане, косит роль да и вообще всячески старается переиграть. Мысли ветрятся из головы, делают круг и бьются о перила солёными грязными взглядами моря. Жара запахнулась под складки, новизна рванула и выцвела, катапультировались самолюбие и совесть, ждешь. Поле зрения завалено горящими кубиками лего, вот-вот ещё повыше поднимаешь ногу и что есть силы наступаешь – не порыдать так хоть выматериться вдоволь. Впрочем, сейчас никто не поверит, это только для девятнадцати катило, а ты уже тридцатилетний матрон в уютных толстых доспехах.

                Весь вечер ты шёл к зиккурату, но даже не заметил, как прошёл мимо. Он на тебя уже влияет, вот, смотри, уже почти выключен и дематериализован, творение опадает сверху вниз жалкой сбрасываемой чешуёй каменного медлительного зверя.  Горизонт ложка за ложкой  проглатывает огоньки, смог натирает звезды до глянцевой тоски по земле в иллюминаторе, ты только что сам чуть не наступил вместо ночи, где в будущем времени не спишь ни молоточком, ни наковаленкой, ожидая стука в дверь. Непроизвольно вылетают слова  - осколки кирпичей, - и падают в форме предложений, смысл которых вряд ли будет скоро понят, а после получают такие же заархивированные ответы на городской свалке. Приветливо машет козырьком желтая строительная буква «Г», пружина колючей проволоки от языка до желудка натягивается, ровняя спину.

                Слизываешь слезу с уголка глаза, улыбаешься желтым неровным частоколом, заправляешь волосы друг в друга, проглатывая стыд как пирожок с ураном.

                Оглушительно крякая, несется к блестящей земле алюминиевая чайка, ты раскидываешь в стороны руки и приветливо кричишь вверх.

                «Зиккурат всего лишь белая станционная труба» - разворачиваешься и уходишь без оглядки. «Уб», «Ба», «А» - дробясь, несутся звуки, подымаясь по ступенькам к самой искрящейся вершине.

           Я помню, как смотрю в окно. Мгновенье мне кажется, что я лечу с парашютом, а дороги под растопыренными ногами разрезают пирог гугл мапс на причудливые бело-желто-зелёные секторы. Вот стоянка. Вот поле. Вот дом. Шёл забор, да не дошёл. Уже можно различить направления авто и людей, правда, людей тут всегда было исчезающе мало.

               Чаще всего я ухожу из дома в одиночестве, не пересекаясь ни с кем. При сильном толчке закрываемой дверью внутри выпадает ручка – нет смысла менять замок при съёме – приходится заново открывать и вставлять обратно. Иногда ты уже на ногах или вот-вот на них, вернее, три часа как глазами в одну точку экрана, изредка улыбаясь или же глядя поверх смесью вины и упрёка.  Я могу спросить, спала ты или нет, а могу и забыть. Для меня твоё бодрствование уже предательство. Испуганные глаза, быстрый, оценивающий риски, взгляд, равнодушный бэк назад в монитор, за штору, попытки моих объятий (где мы свернули не туда?)и неудача, дежурный вопрос, ответ или молчок, гиря в моём желудке начинает проступать сквозь кожу угловатым боком, я снова пытаюсь что-то сказать и, всегда подсознательно зная итог, всё равно ввязываюсь в ссору… Крик, кулак, стена, побелка, крючковато-дрожащими пальцами зашнурованные ботинки – стою, как дурак, 20 минут, насвистывая под нос своё же молчание, раздражаю, сь, каждую секунду понимаю, что опоздал, но не в силах просто так взять и выйти. Ты можешь что-то сказать. Окей. Я могу что-то сказать. Окей. Потолок может упасть и прихлопнуть нашу планету. Окей. Заворачиваю пружину воли ключом и утопаю в снегу под его шамкающий рассыпчатый смех.

                Мне ужасно нравится твоё тело, я люблю каждую его точку, где мышцы с кожей образуют дугу или тупой угол, или равнину, или мелкую дрожь, или повод подумать, или повод не думать, а впиться. Вот, ты улыбаешься, расторгаешь пояс липкого и тёплого зелёного халата и кокетливо показываешься, а внутри моей головы из болота начинают подыматься подозрения, обязательно сделающие тебе больно, но даже я этого пока не знаю, чувствуя лишь легкие покалывания пунктиров вместо слов там, где должны быть мысли; веки и зрачки синхронно трясутся, я думаю, что это страсть, пересыхает рот, чешется затылок, кости просят хруста, нос перестаёт ловить любые запахи, кроме вони, мозг уже ждёт красной тряпки, я теперь в два раза менее уверен в себе, чем когда ты была в одежде, но не могу понять, почему… Почему, спускаясь всё ниже по зажженному, тяжело дышащему, вибрирующему, влажному телу, я стираюсь, уменьшаюсь чуть ли не до полного исчезновения(?), в конце к своему ужасу не в силах найти собственный член – где-то ж тут был? – остается только рот, и как только я это понимаю, мозг чеканным молотом с безжалостным размахом огревает одной и той же, но с каждым разом всё более сильной несостоятельностью. «Фу, даже губами двигать не можешь, слабак! Зубы, снова эти лакированные зубы! Повернись, а, не, не повернись! Блядь, как же я хочу ХОТЕТЬ! Мне прямо сейчас ХОТЕТЬ нужно, эй, ты понимаешь?!» БАХ ещё раз. БАХ. И снова. А потом ты садишься и утешаешь, а я смотреть на тебя не могу. И руки нужно куда-то класть, а я читаю побуквенно каждый комплекс в твоей голове, раскачиваюсь и ною, что дело во мне. А потом внезапно крик. А потом я будто в дымке пытаюсь закрыть тебе рот, не в состоянии терпеть кромсающую истерику, чтоб всё вокруг в секунду не сгорело и не сгнило. А потом ты кричишь, что я тебя бью, и начинаешь бояться (где тут найти удовольствие?)… А потом проходит неделя-две и мы снова пытаемся пробовать. В морщинах отложив прошлый опыт.

                Ты ужасно произносишь «Стеблич», когда ты говоришь это слово, я мысленно выбиваю тебе зубы, и тут же, ловя нитку, ты слишком часто начинаешь его говорить. Мне кажется, моё лицо работает на тебя.

                Порой ты наскоком подходишь вся накрашенная и в ебучем тональнике, отражающем все лампы вокруг, цепляешься сухими глазами в меня и выдаешь «Я хочу, чтобы ты сжался, забился в угол и не смог даже говорить», а я, всегда считавший себя куклой вуду всех, кто ко мне прикасался (готов отрубить руку сейчас! Прямо сейчас! Страдайте!), лезу за железнодорожным костылём, чтоб вбить себе в грудь, но впервые понимаю, что причиню вред только себе… Я что-то кричу тебе, что-то обиженно пытаюсь узнать, чем-то поддеть, затеять спор по любимым ревностным поводам, потом случайно озираюсь и вижу: в углу, сжавшийся, забитый, не в состоянии и слова промямлить, зачем врать(?). Моя жертва за твои слёзы в окне, за нависшую тишину после первой неудачи в постели, за кривые губы над вилкой с твоим блюдом, за случайно брошенное слово, а потом – просто за каждое.

                Разрастаясь, как кризис, который я, невзирая на всю бестолковость, бесперспективность и антисмысл, уже много месяцев никак не хочу отпустить, выискивая повод за поводом продолжать всё даже в одиночестве…

                Впрочем, что это я всё в настоящем времени?    

                Сейчас за окном кружат кометы. Канонада пробными зарядами лижет чернеющее небо, в спёртом кубике без окон и даже розеток – дабы на утекло в щели с таким трудом давшееся новогоднее настроение – горлышками шампанского уже целят в углы. Моё мёртвенно-синее широкое лицо освещено холодной гирляндой, я сижу в кресле, напротив погнутая свечка с рюмке с рисом, искрит выключатель, смерти Тома Йорка в микрофон осталось в лучшем случае секунд семь, возле балкона задумчиво остывает утюг, из комнаты сзади иногда долетают клубки света, алкоголь дозревает в рюкзаке, мороз с улицы настойчиво постукивает в окно хрустящим отливом, перевалился с ребра плашмя на кухне нож. Подымаю руку на свет – прекрасно! – почти очистилась от бородавок. Совсем чуть – и ластиком затрётся календарь, год, в котором я прочитал наибольшее за жизнь число книг и в то же самое время разучился понимать фразы длиной более 160 символов, вильнув обвисшим задом, свалит в ничто на счёт двенадцать, а я, надеюсь, проглочу этот взращённый на отборных дрожжах кирпич, также, как выплюнул этот текст - в пику всем радостям праздников.

                И когда придёт время открывать глаза, за ними будет больше почти забытого шума всех открытых дорог сразу, чем привычных гулких ударов крови в виски в неустанных безуспешных попытках к бегству.

                Женя и Настя, cегодня всё кончилось для последнего из вас, простите, что так долго мучил.

          Взрывы теперь слышатся всё четче, сочнее, отрывочней, следом за ними покрывающие очереди – сквозь сито воздуха иголочно острые волны беспрестанно врезаются в кожу, не оставляя в покое. Многие думают, что остановки спасают и ютятся в них, в напряжении приложив ухо к красным полоскам – не знаю, откуда они берутся, но появляются всюду, где рядом стоит больше двоих – факт. Остальные прячутся по тёмным машинам, задраивая тонированные люки, обвязываясь ремнями, ломая ногти о мех руля: пузырями исходят тела, жарящиеся в пятиместных духовках, страх сильнее боли, волю коллективно охватил паралич, белки глаз застыли и подрумянились настолько, что их можно выедать ложками солнцезащитных очков. Лысина солнца, подготовительно морщась, поблескивает над дымным воротником, глаза выползли далеко за лоб, брови наливаются соком, разрастаясь, тяжелея и грозя неминуемым падением неба, но никто ещё официально не объявил день – старое дыхание застыло на календарях, точки на будильниках, цифры на киосках обмена валюты, ручка над списком убитых и пропавших без вести, кисти над дверью в палату раненых, черная щель вместо домофона в проеме входа в подъезд, пальцы над кнопками мыши, фаланга на спусковом крючке – на самом деле никто не хочет начинать день, ведь даже мелкий шорох вызовет детонацию… Как раз здесь у моего отца лопается нога, болты и стёкла в побагровевшей крови разлетаются по округе, и остаюсь только я, слышащий свой обиженный крик, с глупым тапком в руке, с не менее глупым аргументом за щекой, с позорными рыболовными крючками злящейся ласки в горле. Бичевать себя любовью всегда было фирменным почерком нашей семьи.

Православно сбитый самолет. Перекрещенный. Двести девяносто пять неубиев.

С точностью до 99 лет, только тогда это была "Лузитания".

Время закатывать пирушку, Рассеюшка, правда?

На, ещё кровушки, покушай, ты ж моя маленькая..

Говорить на русском языке в Украине страшно не потому, что его могут запретить, а потому, что однажды тебя могут прийти защищать (с)

Привет российским СМИ.

Да-да, всё именно так у нас.  

Время, завали тиктакало!

          Ты скотина. Ты даже не можешь порассуждать о чём-то своём, потому и нет своего. Придумать, решить, сделать – нет. Прилипала. Ты ничтожество, тыкайся в экран, жми на сердечко, станет лучше, ай, нет, жми на сердечко, станет лучше, ай… Тыкаешь и плачешь? Дерьмо. Сри и улыбайся. Засмейся. Засрись. Кто заказывал – нате! Зубами куснуть? Погладить? Запеленать и спать уложить? На камеру? Пожалуйста! Эй, тварь, ану найди себя в тёмной комнате, ахаха!..  Знаешь, там, за стеночкой жизнь и тебе её жить, уже дрожишь? Образумишься, поздороваешься и помчишь зеркалить каждого, перемешивая, абсурдируя, корчась, justforfun, только лайка ради… Ебаный баннер. «Увидь меня! Кликни мной! Влюбись в меня! Я весь твой, пока ты улыбаешься над тем, над чем привык». Секунд восемь – и пока. Неловкое молчание, говорить больше не о чем. И не надо. Сука.

           Тварь. Хихикаешь о жизни, будто каждый день тебе великодушно отдали докурить, бесконечная, жалкая, щенячья радость переполняет глупое, вечно извиняющееся табло, ретируешься, глаза вбок, ты не вправе смотреть, а твои тихие нечеткие слова шепелявящим мямляньем распадаются…да кому они нахуй нужны? Спрячь серьёзность – не для того здесь, чтоб говорить. Чмо. Вырос бы и понял правила игры, а заодно и как самим тобой играют.… А что, вполне сносный персонаж. Доверчивый, веселый, благодарный. Говно и сволочь. Податливый. Смой за собой! Приоткрой окно. Подай патроны. Заткнись, конец фразы всё равно перебьют, а ты улыбнёшься тупо и станешь в угол. И будет стыдно... Ой, умора! Ой, ща упаду!.. Подрочи, забудь. Так всегда с пересмешниками.

          А среди ночи ты услышишь крик. «ААААААААААаа!» Около себя, в себе, под боком, чуть выше плеча, но немного не доставая до уха, истошное «УАААААААаа!» - в голове, во всей комнате, в каждом омертвевшем сантиметре воздуха, подожжённом по углам ночном небе – «ААААААААаа!» - отгрызшее мясистый кусок зубастое одеяло сбрасывает на игольчатый пол, а тот в самое горло пропасти – «АААААААаа!» - и тот, что только что прорубал топором до середины кости, заподлицо загоняет под ногти гвозди, на твоём теле миллионы ногтей, но «АААААААаа!» - и ты не можешь, не хочешь, не стОишь, паникуешь, боишься, стремишься к минус единице, парализованно не в силах остановить, сковородка под твоим намасленным задом адски раскаляется, а затем на повторе отрыжкой мозга снова «АААААУАААААаа!» - и тело уносит вбок порыдать, каким бы мужиком ни был, уносит вбок порыдать, каким бы мужиком ни был, уносит вбок порыдать, никаким мужиком ты ни был, вот и запах твоих обгоревших волос и проступившего на коже жира «ААААААААаа!» - и больше нечего сказать и не с чем сравнить, остаётся только «ААААААААаа!». «АААААААаа!» - твои уши и нос сифилитически проседают, освобождая мгновенно пожираемое место. «ААААААААаа!» То в холодильнике, то на Голгофе около губки с уксусом и бирки на пальце, то неотстиранным в сиреневом тазу, то размешиваемым в кипятке до однородной коричневой массы, то всеми сорока ногами и ещё одним тапком придавленным к кафелю – нигде не найду места и вездеповсюдузаткнисьзаткнисьпожалуйста, но «АААААААААААААааааа… . .

           Ты находишь себя на кухне. Отжимаешься на кулаках от узкой стены, резко жмёшься назад и целуешь кафель, затем рывком отталкиваешься, впиваешься в стекло напротив, открываешь рот и ловишь в него пулю.

          Светофорятся окна. Свет слизывается ветром. Самоубийца-тополь весь вечер высекал искры из намоченного высоковольтного кабеля, но так и не высек, потому теперь понуро уставился в стену: стоит, молчит, чернеет. Если бы дёрнуть ручку форточки и открыться улице, можно расслышать, как за такими же стёклами комнат вокруг, напротив и где-то далеко-далеко воют люди…

          Не кричи так больше.

            Мы долго шли по территории завода – и упёрлись в плиту леса. Глубоко. Заблудились. Помню, давно хотелось ко всему приложить руку - гражданин мира, участник ударной супергруппы по озолачиванию ртути, который брал и по неопытности наивно делил на ноль. И получалось! Энтропию видели? Уставшие души сами, не силком хотели вселяться в вещи, слова без смысла, невыразимый человеком толк всем известных ощущений, да и теперь вон они.. Где? Вон… Там… Не знаю.

            Очень странное время мы пережили. Наверное, на несколько лет рай опустился на землю для Великой Посевной. Иначе как объяснить, что сейчас все вдруг, как помешанные на весне деревья, коренятся и почкуются, разрастаясь на глазах, вытягиваясь сплочая кроны у самого неба и сковываясь замками рукопожатий? Видишь, вся эта зелёная стена – те, кто ещё совсем-совсем недавно были свои в поистине плотную доску, и казалось, что так будет если не очень долго, то, как минимум, всегда… Да, действительно, очень необычное время было, как? хорошо? что? мы? его пережили… Чёрт, как всё же жаль, что!..

            Впрочем, если бы у меня всё получилось, как хотел, я давно бы уже висел в петле и хныкал без стыда, будучи при этом подростком в Австрии, может быть, даже серой кошкой. Природа от таких парадоксов спилась бы, правда, но… да заткнись, не мешай мечтать, всё равно все самолеты, которыми я летал, падали.

            Мы долго шли по территории завода – и упёрлись глубоко в лес. Потерялись. Надо было слушаться? Может. Говорили взять спутницу – взял, говорили взять себя в руки – да я просто заковал себя в них(!), но всё равно аукаю…

            - Иваааанушкаааа!!

            - Алёёёнушкаааа!!

            Я вот. Мозг резонирует с постоянной Планта и разрывается по коробке: с тех пор, как я люблю тебя, порционно люблю тебя, с тех пор, как я мучитель поневоле в этом подпоясанном жиром теле. С тех самых пор… Мне ужасно стыдно. Since I’ve been shame on me… Это укоренилось в характере, приспособилось, даже стало частью внутреннего уюта – теперь где-то между горящим камином и креслом с прохладным виски на подлокотнике… А в домике для гостей – совсем рядом – спивается, сблёвывая, искромсанное виной еще одно моё чучело. То, родом из детства и нежных слов отца. Оно тоже, к несчастью, выросло /не циником/…

            Да, в этой внутренней организации чёрт ногу сломит. Не один уже ломал. Ничего. Не важно. Зато у меня еще и морда страшная…

            Я упёрся в лес и упорот им. Мысли крошатся, звуки отсекаются по частоте, отличной от нуля герц, предложения этого текста на середине…, может, и не было этого в календаре совсем, в будущем меньше всего хочется видеть себя. Через пять лет. Именно потому каждое моё собеседование вежливо улыбается в финале на входную дверь с той стороны.… В доме с недавних пор осталась лишь одна гитара.  Она треснувшая, она топорная, она три четверти, она всё больше расстраивается с каждым касанием, она очень похожа на окончание несмешной шутки в пустом зале; брынчу на ней на грани сумасшествия, выдавливаю по недосостоявшемуся разнокалиберные слёзы и развешиваю мириадами сушиться на балконе. В понедельник утром натяну их свежие, как педик, короной, выйду из дома – надеюсь, будет дождь, - и лучше бы мне не возвращаться...

Настроение сейчас - вперёд

            Они убили его.

            Просто. Да, иногда не нужно привлекательных выстрелов, ярких междометий, матов, рвущих контекст утверждений, начало может быть просто началом. Вот как сейчас. В прямом смысле заключаться в том, что его убили, и он мёртв. Честно.

            4 сидел за столом. Как обычно. Какие-то торжества «для галочки» уже отгремели, какие-то, как всегда, мрачно нависали, они шли параллельно мозгу, иногда прислушиваясь, – в черепе без конца играла музыка, – но быстро убегали далее, к своему череду. За окном виднелись грибки салютов, падали одни и те же ежевечерние звёзды, зимний дождь покрывал бетон вторым слоем – всё, разумеется, шло к убийству; он знал это, но было плевать. Сегодня, да и в последние недели вообще всё вокруг мучительно вежливо и садистски добродушно. Вот и пару минут назад начальник через два стола сообщил, что, дескать, спасибо, можешь идти домой и до конца недели не потревожу – праздник же… «И ты тоже в сговоре что ли?». Потом встал, попрощался и вышел. Всё равно.

            «Стариииик, ты же невероятно стар для всего этого!»

            Понимающе улыбавшиеся цехи провожали его в последнюю ночь, там, где их не было, по контуру горизонта виднелся розовый поясок будто накрытого гигантским вантузом неба. Дорога отодвигала лужи в стороны, останавливала мчащиеся легковушки, и в доброжелательной маршрутке он, казалось, раз шесть услышал «Пожалуйста», пока не заснул, а после… В пепельных искрах из-под век ему вспомнилось, как пару недель назад какая-то женщина уступила место как раз в момент нового температурного рекорда, взятого простудой… «Она знала про этот день, она обязательно придёт! Я точно увижу её с молотком!». Это сейчас же наложилось на мелодию и зазвучало в голове. «Сегодня. Вечером»…

            Ехать к родителям всегда было сложно, особенно когда вырос, и каждый год для этого находили все более новые и сволочные причины; но сегодня они собирались его убить, потому было просто немного странно. Как желтый троллейбус. Или мужчина на каблуках.

            «То, что не делает тебя сильнее, убивает»

            …И вот уже 4 дома, спиной в диване, ногами в руках. В магазине ему вежливо улыбались, хм. Таааак… Отец дважды приглашал к столу, мама по-доброму отозвалась о девушке, даже брат, которому всегда насрать, поинтересовался, всё ли в порядке и на автоматический ответ переспросил, точно ли, мдааа… Что еще? Кто еще? Ах, да, полузабытые номера вычеркнутых людей поздравили запамятованными голосами, они и вправду были рады слышать… Где еще? А, вот, раз пять звали к себе друзья. Трижды другие. Два раза звонила девушка. Сообщения со смайлами забили весь экран… А дальше? О, вот еще преподаватель, которую не видел лет пять, просила зайти на чай, рассказать, как дела… БОЖЕ! Твою мать, и ты, Брут???!! Ты же знаешь, невозможно вытерпеть столько лезвий!!

            «Это очень подозрительно, когда о живом тебе либо хорошо, либо никак»

            «Всевсевсе, ДА, все хотят моей смерти! ВСЕ!» - с дико визжащими глазами он влетел в ванную и закрылся с такой силой, что замок заело. Не раздеваясь, сел на дно, пытаясь прийти в себя, обезопаситься, забаррикадироваться или придумать пути отступления, но все, кто мог ему помочь, были рады встрече, радовались и стремились убить. В растерянности и полубреду он оказался на улице, кишащей людьми, то толкавшимися, не замечая, то не дававшими прохода, тянувшими руку помощи, крепко сжав, пряча за спиной другую. Протягивали и хватали. Хватали и тянули, цепко впиваясь. А он вырывался и бежал. От одних к другим, третьим, к свободному переулку, к посторонним, к ближнему углу, хватался рукой за бамперы, балконы, решётки, столбы, казалось, сам асфальт толкал его, сбивая с ног, но БААХ!..

            «Самое время заняться делом, да?»

            Почесывая шишку на виске, он поднял глаза и увидел их. Всех. Чугунная ванна всё еще гудела колоколом. Углы убежали до горизонта, комната растянулась и нависла над ним своими исполинскими размерами. Тоже сразу вся.

            С раковины, кажется, бесконечно и монотонно звенел телефон СМС с проникновенно-ванильным текстом, о который он, будто о стекло, поранил в кровь ладонь, за вытянувшейся, бескрайней стиралкой стояла такая же бездонная открытая бутылка кальвадоса и нагло пахла спиртом…

            И вот тут они начали действовать.

            Вернее, тут и убили.

            Они сплотились в тысячеликое бесформенное скользкое улыбчивое существо. Они амёбой распяли его по гладкой ванне. Они зафиксировали каждую конечность. Они защекотали до судорог. Они заставили дико смеяться. Они взяли с полки бритву. Они отрезали первый кусочек творожного тела – из конической ямки в ноге вовсе не текла кровь, она будто застыла на стенках. И мясо воняло, хоть выглядело как запакованный на заводе в полиэтилен почерёвок.

            Они вырезали традиции. Они корчевали цели. Они удаляли принципы. Они отключали от всех сетей, настоящих и выдуманных. Они сдирали затупившимся лезвием опухоли предпочтений, обид, доброты, гнева, злости, жалости, снисхождения….

            А, превратив в перфорированное месиво, перерезали горло. Каждой знакомой, каждой любимой, каждой встретившейся и согласившейся рукой.

            «Умерший стоя долго не простоит, верно?»

            «Как всегда, бестолково, да?»

            «Эй, Жень?»

            Эй????...

тебе не нравится тот, кем ты стал, значит, у тебя никогда не было возможности быть другим

всё, что ни происходило, шло только к этому.

Что же ты, сука, постоянно беспричинно дрожишь?

На моих часах еще 22.11+11

Кошкий день.

            Нынешний, бывший… «Следующий!» - со стула кричит заведующий. Разводит бурную деятельность, мартышкинский аутсорсинг. И он еще верит во что-то, во где-то и по ситуации. И из колеса барабана джек-пот за джек-потом слетают. В яму. Простите, Вы точно записаны? – Явно. – Но всё-таки нужно проверить, быть может, у Вас нету права быть…

            Нынешним, бывшим… «Следующий!!» - истошно орет заведующий, забившись на дно коробки, но голос не спрятав, и робко попятившись, опасливым задом щупая выход в маленьком шаре из кости с восьмёркой на жирной спине... В страхе покатится вдоль бордюра, по руберойдным рулонам, забьет водосточные трубы и будет трубить напролёт, стирая бока о наждачную жесть про то, что никто не поймет, сменив, матерясь, ночь на сон. М? Разве нет? Такиесть.

            В моей голове всё здорово – в моей голове всё взорвано. И грабельками разровнено, а сверху луна полная окатывает солнечной ванной. Так хочешь, я сраную звёздочку с неба тебе из-под земли достану?.. Как бывший, нынешний… «Следующий!!!» - бессильно хрипит заведующий, на шее срезая вены.

            Цинизм отработал смену, чтоб, круговернувшись в природе, завтра вернуться бодрым, и он

            Твой нынешний, бывший, следующий. Быть может, один или двестеро, взаимо_собой_заменяемых., чтоб не стопорился конвейер. Ты так не хотел в это верить.

            …Но если за стол их посадишь и вдаришь по водке до желтых ворон, то всё равно кто-то, но скажет «А что ты хотел? Все тут шоу, это значит, оно маст гоу он, и энд он, и энд он…»

Нет, ну мать твою, что за калека?
Шестерка, сдавшись под тяжестью стрелки,
Рассыпалась и за плинтус
Упала бычком,
А ты всё сидишь,
Тварь.
И под веко
Стекает из кофе-брейков
В рекламе расплавленная кино-
Варь.

В диване потёки на тело похожи,
И спёртый от вони с угрюмою рожей
Воздух до плавок разделся в прихожей.
(А рядом за кадром рыдает прохожий,
Кудахчет летящий в бушлате петух)
Мне кажется, друг,
Ты потух,

Или нет?
Да-да, знаю-знаю, всё солнечный свет,
Пролезет сквозь стеклопакет,
Потом польёт и сожрет на обед,

А завтра приснится солнце с искринкой
И теплое утро, в котором в обнимку
Размывкой, рассылкой, росинкой, разминкой
Впитается в кожу
Кожа...

- Ты веришь? Брось, хуй там.
Всё это на счастье
Похоже,
А, значит, не нам.
- А что нам?
- Прам-пара-папам.

            Я тебя разрежу, это будет прекрасно. Твоя рваная улыбка уже давно не выдерживает никакой критики, пыльные губы-ширмы шелестят на ветру, по старой памяти надеясь всех обмануть (то ли просто отвлечь), из-под каждой из них со свистом вываливается бред и тут же зеленой жижей шлепается об асфальт. Что-то давно идет не так, правда? Или ты не заметил, как это случилось?

            Ты никогда /больше/ не признаешься, что ходил к тому врачу, ты помнишь, как он взял лопату и нацелился на низ живота, ты видишь, как он поднял на ковше кучу слизких кишок и застыл то ли в недоумении, то ли поперхнувшись смешком, то ли попросту заснув от скуки… Ты никогда /больше/ не признаешься, что вымощен изнутри тротуарной плиткой, а, кроме неё, пуст. Слышишь, как по ней цокают мои каблуки? Ничего, я тебя разрежу, и это будет прекрасно.

            Каждая язвочка твоего тела – извилина. И наоборот. Ты думаешь только кровоточа, но чаще лениво скулишь. Без боли неспособен даже вытереть зад, даже, по всем правилам, языком, даже не себе, как ребенок-инвалид в забытьи, прыгая через колесо и приземляясь на культяпки колен, в удобный анабиоз… Еще месяц назад я хотел, чтобы ты мне кого-то напоминал, но с тех пор ты многому успел разучиться и обрести полную свободу. Вернее, ненужность. Дай, я тебя разрежу?

            Это будет прекрасно – тупым ножом осуществлять единственно верное, пока ты, протухший, пуская слюну кривишься во сне – единственном месте, где тебе не стыдно находиться /потому сны у тебя так редки/. Новые условия жизни еще совсем-совсем дети, они растут, им нужно больше белка, а ты так слаб и бесполезен для чего-то другого, что скоро просто-напросто сам выветришься. Как вонь. И пусть в тебе априори и в любом состоянии больше вреда, чем пользы, дай, я тебя разрежу… Сложу в ящик, закрою на ключ и больше никогда не зайду в эту комнату. Надо же когда-то учиться добрым делам.

            Грузовик вез медь. На медленном огне жарилось небо, в подворотни пробивался сумрак, разряжалась батарейка дня, и все положительные ионы, отрываясь от земли, улетали прочь, протаранивая озон… Грузовик вез медь, смятой разношерстной националистической кучей, бликуя ярко-сиреневым , раскрепощено и лениво лежала она, подпирая нарощенные досками бока. А он себе вез. И слышался звон по нотам дорожных колдобин. И среди петушьих споров мотка кабеля с чайником под вечный скрежет сбившихся в толпу крышек тихо посвистывала старая труба. Как-то так. Своенравно и легко, совсем не задумываясь над мелодией, каталась по верху кучи, а встречный маслянистый ветер продувал насквозь… И даже если эти звуки были слышны, то лишь грузовику, которому было вовсе не до таких мелочей – он вез медь и усердно старался не уснуть у ближайшей обочины.

            Рядом прогремел трамвай под счастливым номером «2222». Он вез людей. Не по своей воле, конечно, что за глупость их двигать, если сами могут, они ж не медь… Но так уже вышло. И как раз в этот момент на поручне справа повис старый человек. Вещи вращались вокруг головы, вальс заполненных кресел, летящих без траекторий авто, серпантинных падений скомканных талонов, иллюминация, так ярко, страстно и по-новому красиииво… ффф…Вдох. Он мигом покраснел, шатнулся и обмяк, вырвав на пол густой оранжевой жижей. «Фу, пьянь!» - гаркнул кто-то спереди. «Угу» - подхватили там же. Трамвай вез людей.

            Труба резвилась и никак не могла надышаться, за пыльным вихрем в подарок угасающему дню летела уже отчетливая мелодия, в неё даже уже дважды пыталась пробиться мятая туба с самого дна, но всё как-то не складывалось, потому она в обиде и рефлексии уткнулась в борт и едким басом выдохнула, согласившись: грузовик вез медь, значит, именно это было нужно, и нечего страдать херней.

            Ускорившись, мимо продымел самосвал. Он вёз горячий черный асфальт. Людям вез, которые так ждали, хоть и не будут рады его запаху. Вот как эта грузная женщина, что идет по уже посеревшей дороге и, скорчив мину, затыкает себе нос, рассеянно поглядывая на плетущегося сзади ребенка. «Блядь!» - говорит она ему; мальчик автоматически повторяет: «Блядь» и валится с ног пощечиной. «Что ты сказал, тварь?» - и еще одна летит и сбивает с ног, как только встал. «Я убью тебя» - цедит он сквозь пальцы едва шипящим шепотом… Через 10 лет так и случится, и пока её тело будет выливаться сквозь разлом в голове на этом же самом месте, он убежит, сияя глазами, сжав в кулаке такие вожделенные бумажки.  Только асфальт об этом и вспомнит. Жаль, что его всё равно не спросят. Но так уж заведено.

            Грузовик вез медь. Воздух вокруг окончательно скатился в чернь. Три тонких полоски попеременно низко гудели под натиском напористого ветра, и под их аккомпанемент труба солировала, разливаясь особенно настойчиво. Она ревела на правом повороте, и пара тазов аплодировала, не раз вызывая на бис, она свистела при торможении – и все крышки разом звенели, подбадривая, даже туба попыталась взвыть, но как-то неуверенно и негармонично, потому на кочке, осмеянная кабелем, смолкла. Грузовик вез медь, приближался горизонт, заставляя кузовной оркестр особенно надрываться. Развлечение да и только!.. Нет ничего более безыдейного, чем джаз. Ну, разве что джаз по металлолому.

            Грузовик вез медь, на обочине стояла легковушка, еще недавно она везла парочку, но теперь там свершалось изнасилование, и совсем через чуть-чуть эта девочка выпадет на колени из двери пассажира, с сумочкой в окровавленных руках…

            Грузовик вез медь, а справа высотка двадцать два года носила человека. Носила да и выплюнула через окно.

            Грузовик вез медь, а на змеящемся от дороги кладбище двое отрывали и носили сталь, и у них очень хорошо получалось. По кромке асфальта шел человек, увидел – и перешел на другую сторону, съежившись.

            Грузовик вез медь.

            За любым из окон, над каждым из люков, перед всякой дверью разливалась музыка, оставленная выброшенными, украденными, обменянными, сданными за бесценок предметами, и она вилась воронками, зациклившись на себе, чтобы смыться ночным дождем в канализацию. Чтобы завтра, отравленная хлором, очищенная углем, наполненная ржавчиной труб и вновь очищенная сеткой на кране, вскипяченная медью, эта вода попала в наш утренний кофе и заставила прожить еще хоть один день. Внутри бортиков такого же кузова, где просто некому петь. А горизонт приближается.

Настроение сейчас - лопасти-руки

            Может, когда-то я посмотрю на дверь - она распахнется сама, всё сделав предельно ясным. И не надо будет никаких глупых улыбок, неясных слов, спланированных прелюдий. Заебало.
            Может, когда-то я закончу тетрадь, закрою ручку и отложу руки в сторону, займусь полезным, романтичным и уравновешенным делом. По способностям. Жечь мусор. Белить забор. Пилить ветки. Может…
            Когда-то я стану курящим солдатом. Приму позу «вольно», чуть подверну голову, стащу и тут же брошу шар рюкзака, а проспект прямо передо мной будет безвозвратно обрублен, и там, сразу за двойной сплошной, будет море, а это значит, что я дошел… Я небрежно сяду и вдруг, спохватившись и зажмурившись, резко прыгну на колени – и это значит, что я остаюсь.
            Может, когда-то я вскину лицо к небу и пущу пулю в рот. И, может, те двое глянут в мои два, затем ниже, на улыбку с нервной кривизной, и я совсем не свалюсь на землю, а опущусь, поддерживаемый мягкой поролоновой рукой.
            Может, когда-то я уложу тело квадратом, засуну в коробку и вышлюсь по адресу уже вполовину забытому, но всё же попаду. И там меня ждать не будут. И, может, я буду лишним, случайным, стесняющим, поздним, и, второпях выпрыгнув в окно, удачно приземлюсь в открытый люк, выскочив из него где-то сбоку глобуса, на безлюдном острове Тихого океана. И осную там дом-государство.
            Может когда-то я разумею обнимать огонь и научусь это делать с людьми. Вряд ли, но может…
          Когда-то я выпью джина из бутылки глотком – и печень отфильтрует всю ненужную словесную шелуху контрактов и прав. А я проснусь в писклявой больничной палате или темном сжимающемся ящике…
            Может,когда-то огромная волна грязи смоет нашу затхлую мусорную кучу и, как это бывет всегда, исчезнет в неизвестные свояси, а гладко отполированный черный шар-«восьмерка» метким ударом небесного кия улетит навстречу солнечной лузе. Куда ему и дорога, может… Где на подлете откроют дверь, и не будет больше никаких глупых улыбок, неясных слов и спланированных прелюдий, - лишь кто-то из глубины кухни на щелчок замка под застольный смех басом брякнет «С Днем рождения!».