Начало войны Германии против СССР не породило особого разнообразия в прогнозах. Спустя три года заместитель государственного секретаря США Уэллес вспоминал: «Даже самые высокие военные авторитеты в этой стране и в Британии не верили летом 1941 года, что Россия сможет сопротивляться жестоким атакам какое-нибудь значительное время». Военный министр США Стимсон в официальном документе на имя президента Рузвельта спустя два дня после нападения Гитлера вынес лаконичный приговор: «Германия будет всецело занята избиением России минимум месяц, а максимально, возможно, три месяца».

На фоне столь зловещих предсказаний странным выглядит поведение британского премьера Уинстона Черчилля. Получив в 8:00 утра сообщение о том, что войска вермахта развивают наступление вглубь советской территории, он заявил своему окружению, что в 21:00 выступит по «Би-би-си». Весь день Черчилль готовит речь, буквально не отрываясь от письменного стола, и завершает ее за 20 минут до эфира. Текст не оставляет сомнений - он не верит или не хочет верить в быстрое поражение России, отчетливо понимая, что овладение ресурсами СССР означает разгром и неизбежную оккупацию Британии. 

В своих мемуарах Черчилль с полной убежденностью писал о том, что судьба Англии решалась накануне, в ноябре 1940 года, когда в ходе визита Молотова в Берлин Гитлер предложил заменить Пакт о ненападении Договором о тесном военно-политическом союзе. «Переговоры приняли форму проекта предложений Германии о присоединении Советской России к пакту трех держав за счет английских интересов на Востоке. И если бы Сталин принял этот план, то события, возможно, на время приняли бы иной оборот. Гитлер мог в любой момент отложить свои планы вторжения в Россию. Трудно себе даже представить, что произошло бы в результате вооруженного союза между великими континентальными империями…», - писал Черчилль. 

Но теперь, в июне 1941 года, он не может допустить мысли о том, что обложенная со всех сторон смертельным врагом, хотя и выстоявшая в воздушной «Битве за Британию», его страна через какие-то два-три месяца услышит по радио звуки победного немецкого марша, доносящиеся не только из Европы, но теперь уже и из Москвы. Это было бы равносильно приговору, вынесенному Англии. Однако Черчилль хорошо помнил уроки первой мировой войны и подвиги Русской армии на ее фронтах по спасению союзников ценой героизма и большой крови. Занимая в те годы ответственные военные посты, Черчилль пристально следил за всем, что происходило на театре военных действий Восточного фронта кайзеровской Германии. Высокое личное мужество, врожденный аристократизм Черчилля, которые отмечают все современники, помогали ему разглядеть сходные качества у других, подкрепляя его надежды на то, что Россия, прошедшая трагическое для нее горнило революции, Гражданской войны и массовых репрессий, не утратила духа и способности к сопротивлению. 

Начало радиообращения, которое, он знал, будет услышано и в Москве, и в Европе, звучало почти как исповедь. «Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. У него нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству. По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое я сказал о нем». 

На этом пассаже об отношении к коммунизму стоит остановиться и даже «усилить» его другим более поздним признанием Черчилля. В августе 1942 года британский премьер летел на переговоры по второму фронту в Москву. «Я размышлял о своей миссии в это… большевистское государство, которое я когда-то так настойчиво пытался задушить при его рождении», - писал он. Тем более примечательно в радиообращении 1941 года предостережение тем, кто уже тогда пытался поставить на одну доску Советский Союз и нацистскую Германию. Для Черчилля особенно была омерзительна теория расовой исключительности, этого краеугольного камня нацистской доктрины, чего нельзя было приписать советской идеологии; он также решительно проводит грань между понятиями: «режим» и «народ». Черчилль по своим взглядам был «почвенником», для которого идеологические надстройки не заслоняли народного характера, и только последний в его глазах определял судьбу самого народа и его роль в истории. 

Продекларировав свой бескомпромиссный антикоммунизм, Черчилль утверждает, что «все это бледнеет перед развертывающимся сейчас зрелищем. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих свои поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен. Я вижу их, охраняющих свои дома, где их матери и жены молятся, - да, ибо бывают времена, когда молятся все, - о безопасности своих близких, о возвращении своего кормильца, своего защитника и опоры. Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства к существованию с таким трудом вырываются у земли, но где существуют человеческие радости, где смеются девушки и играют дети». 

Как видим, Черчилль имел представление и о «критическом» характере земледелия в России, и о неубитой молитвенности народа (это в стране, где осуществлялась государственная политика воинствующего безбожия!) Он, конечно, знал, что концлагеря в Германии забиты далеко не немцами, в них томятся совсем другие народы. В России жертвами репрессий и голодоморов стали в первую очередь русские и представители других коренных народов России и СССР. Для Черчилля был важен не только факт наличия тоталитарного режима, но и то, насколько глубоко он пустил корни в душе народа. Британский премьер рисует разительный, но совершенно реалистический контраст между Россией и надвигающейся на нее темной силой. «Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина с ее щеголеватыми, бряцающими шпорами прусскими офицерами, с ее искусными агентами, только что усмирившими и связавшими по рукам и ногам десяток стран».