ПРАЗДНИК ВОСПОМИНАНИЙ.
Праздник воспоминаний

Весной, когда грачи
над рощею кричат,
зажгите три свечи.
Пусть три свечи горят.
И первая свеча
пусть вам напомнит вновь
про первую печаль –
про первую любовь.
И над свечой второй
пусть кружит, золотясь,
воспоминаний рой
про самый светлый час.
А третья – излучит
былых надежд тепло.
Зажгите три свечи.
Пусть будет вам светло.
Пусть трепетно в ночи
до наступленья дня
сияют три свечи.
Три нимба. Три огня.

МЫР

Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь
мир недоступен моему взгляду, и я видел
только части мира. И все, что я видел, я
называл частями мира. И я наблюдал свойства
этих частей, и, наблюдая свойства частей, я
делал науку. Я понимал,что есть умные свой-
ства частей и есть не умные свойства в тех
же частях. Я делил их и давал им имена. И в
зависимости от их свойств, части мира были
умные и не умные.
И были такие части мира, которые могли
думать. И эти части смотрели на другие части
и на меня. И все части были похожи друг на
друга, и я был похож на них.
Я говорил: части гром.
Части говорили: пук времени.
Я говорил: Я тоже часть трех поворотов.
Части отвечали: Мы же маленькие точки.
И вдруг я перестал видеть их, а потом и
другие части. И я испугался, что рухнет мир.
Но тут я понял, что я не вижу частей по
отдельности, а вижу все зараз. Сначала я ду-
мал, что это НИЧТО. Но потом понял, что это
мир, а то, что я видел раньше, был не мир.
И я всегда знал, что такое мир, но, что
я видел раньше, я не знаю и сейчас.
И когда части пропали, то их умные свой-
ства перестали быть умными, и их неумные
свойства перестали быть неумными. И весь мир
перестал быть умным и неумным.
Но только я понял, что я вижу мир, как я
перестал его видеть. Я испугался, думая, что
мир рухнул. Но пока я так думал, я понял,что
если бы рухнул мир, то я бы так уже не ду-
мал. И я смотрел, ища мир, но не находил
его.
А потом и смотреть стало некуда.
Тогда я понял, что, покуда было куда
смотреть, - вокруг меня был мир. А теперь
его нет. Есть только я.
А потом я понял, что я и есть мир.
Но мир - это не я.
Хотя в то же время я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
А мир не я.
А я мир.
И больше я ничего не думал.
1930

8

Но если есть тот грустный мир теней,
Что нам мужи святые описали,
Хотя б его софист иль саддукей
В безумье знаний ложных отрицали, -
Как было б чудно в элизийской дали,
Где место всем, кто освещал наш путь,
Услышать тех, кого мы не слыхали,
На тех, кого не видели, взглянуть,
К познавшим Истину восторженно примкнуть.

Вчера, собираясь на зачёт, дочитывала серый томик, подаренный Лидией Сергеевной - и нашла у Байрона то, о чём мечтала в 17 лет. Это-то мне и попалось. Сдала - и теперь меня не выгонят ещё полгода. А то 24-ого была бы уже комиссия, говорят.
Кстати, вот единственное, в чём я точно уверена - в том, что обязательно встретимся. И в том, что друзья мои, которые там уже, очень мне помогают. Чувствую я их, вот что. И заботу их чувствую. А печали нет никакой.

ЧЕЛОВЕК, ПОХОЖИЙ НА СТАРУЮ МАШИНУ
Человек,
похожий на старую машину,
сделанную в девятнадцатом веке -
что-то от стефенсоновского паровоза,
от первых летательных аппаратов,
из породы воздушных шаров
и аэростатов,
с примесью конки и дилижанса,
экипажа и музыкальной шкатулки -
ржавые поршни и рычажки,
стершиеся шестеренки и втулки -
и все это издает при ходьбе
поскрипыванье,
пощелкиванье,
дребезжанье.
Человек,
похожий на старую машину,
сделанную в девятнадцатом веке,
он покупает в ближайшей аптеке
какие-то странные мази для растиранья,
у которых такие таинственные названья -
бриони,
арника,
оподельдок,
а потом еще долго поскрипывает ледок
у него под ногами,
пока он вышагивает к себе домой
неуверенными шагами.
Человек,
похожий на старую машину, сделанную в девятнадцатом веке,
он поднимается
к себе на этаж,
не снимая пальто,
присаживается на кушетку,
которую по-старинному называет софа
и которая откликается звуком фа,
когда он на нее садится...
Так и сидит он,
не зажигая огня,
человек,
похожий на старую машину,
сделанную в девятнадцатом веке,
старая усталая машина,
или просто сум,
как он в шутку себя называет,
хотя он при этом вряд ли подозревает,
что сум
по-украински
означает печаль,
да и по-русски звучит
достаточно грустно.

Начали вычитывать книжку Владимира Николаевича. К годовщине смерти издать - уже не успеваем. Впрочем, тем лучше. Меньше будет опечаток, больше продуманности.
Предисловие написала Л. Звонарёва. Хорошее качественное предисловие. Только совсем она Сосина не знала, и потому написала только как о поэте. Дочь его прочитала и спросила у ГВА: "И это - о Владимире Николаевиче?"
Словом, мы все задумались. Нужно что-нибудь человеческое.
Тем не менее, я вычитываю книжку и удивляюсь до невозможности. Вот в прошлый раз я её читала. Всю читала. И не было там такого вот потрясающего стихотворения:

***
Онажды, кончив быть реальным,
оставшись сном воспоминальным,
отрадно-горестно-печальным
для тех, кто будет дольше жить,
я доли не найду прелучше,
чем превратиться в тонкий лучик.
Весёлый синеглазый лучик,
я буду в зеркалах кружить.
Когда судьбы колокола
пробьют мне час прихода смерти,
окно зашторивать не смейте,
не закрывайте зеркала.

и вот этого я тоже не читала:

оттого, что и грустно, и зябко так,
очень хочется светлого мая,
как ребёнку хочется яблока.
...........................................

Как он всё-таки нас всех любил, что позаботился даже о том, чтобы мы не печалились, когда его не будет, чтобы мы,читая его стихи и ища в них утешения - легко его находили.

***
Зарева эти давно ли
крылья дарили душе?
Эти закаты над Ворей
отполыхали уже.
Был я когда-то крылатым.
Что же случилось со мной?..
Память – сосуд для закатов,
пахнущих влагой ночной.

Всё-таки, жуткое это дело - последние стихотворения. И когда книжка называется "Стихи последних лет" - это ещё как-то можно понимать двусмысленно, вроде как и не последнее, а просто самое новое. Но когда читаешь-читаешь написанное и рассортированное по годам - 2003, 2004, а потом вдруг раз и в 2005 году оказывается их всего два и дальше нет совсем....

Передо мной простое окно.
В нём поражает только одно:
Что бы ни случилось в окне,
Окно всегда само по себе.
Сменяется ли солнце грозой,
Тоскует ли влюблённый скворец
Или его сшибает свинец,
Иль истекает вишня росой -
В проёме слева гаснущий дом,
А справа - суета, поезда,
Центр занят серым столбом,
А в уголке фрамуги - звезда.
звезда в уголке фрамуги.
Мне положено жить, ей - гореть.
И в этом нет нашей заслуги,
В этом заложена смерть.
И всё это различно в цене,
Но очень одинаково в том,
Что это только с виду в окне,
На самом деле, вовсе не в нём,
На самом деле, всё за окном.
Окно всегда само по себе.

Сегодня шла в метро и вспомнила, что во времена моей толкиенистической юности эта песня Башни Rowan отражала моё представление о счастьи вообще.

Зеленое пламя обветpенных свеч
билось о кpай стола,
когда Джон на пояс надел свой меч,
и скpипку Рената взяла.
И они вышли в день, они вышли в ночь --
кто их станет стеpечь?
И в pуках ее скpипка пела о том,
о чем молчал его меч.

И в замке любом, и в любом кабаке
платили они одним:
тонкий смычок на стpунной pеке,
взгляд, как холодный дым.
И в дом епископа, и в пpитон бpодяг
шли недвижно они сквозь сон.
Меч на поясе, скpипка в pуках --
эльфы дpевних вpемен.

Они шли ниоткуда, не зная куда,
твоpя свое волшебство.
А когда пpопали они без следа,
миp забыл забывших его.
Их pуки сплелись и ушли в тpаву,
их души земля пpиняла.
Hо Аpтуp натянул на лук тетиву,
и скpипку Хельга взяла.

Благодаря мне, мама моя научилась делать всякое такое, что она до моего рождения в жизни не сделала бы. Например, если мама идёт мимо мусорного контейнера, а у контейнера этого стоит связка книг - мама книги обязательно подберёт и домой принесёт. Для меня. Вообще большинство книг дома у меня - кем-нибудь выброшенные. Иногда мамины друзья звонят и говорят, что выбрасывают, и хорошо бы, если бы мы забрали. Потому что выбрасывают действительно хорошее. Так у меня завёлся Доктор Живаго и Архипелаг ГУЛАГ - напечатанные в Новом мире, а также Гамсун в 4, кажется, экземплярах, Война и мир и вообще очень много Толстого, Некрасов, Огарёв, Аксаков, само собой, всякие стихи и ещё действительно много всего.
Так вот, вчера мама принесла с помойки две связки томиков и стала их разбирать. Ну, всякие там дневники Берии, Чапаев (вообще очень часто попадается), а среди всего этого - бац! - маленькая книжечка Владимира Смолдырева "Запах клевера". Книжечку эту издавал Владимир Николаевич Сосин, кажется, году в 1996, тираж был, само собой, невелик до смешного, и найти ей теперь где-либо не представляется возможным. Мне такую книжку - последнюю, без суперобложки - подарила Татьяна Витальевна Киселёва, художник-график, рисовавшая к ней иллюстрации. А теперь вот какие дела. Словом, маме несказаннно повезло.
Для того, чтобы вы знали что-нибудь о Смолдыреве, я повешу сперва его стихотворение, а потом отыщу дома его биографию и тоже как-нибудь покажу.

Владимир Смодырев

***

Ты мерещилась мне в голубом оперении солнца,
в потемневших сугробах, в мерцании долгих огней.
Оправдание ночи, венок бесконечных бессониц,
ты сегодня опять на рассвете мерещилась мне.
Были сосны черны, были корни бугристы и цепки.
Канул камешек слова в забытую Богом реку,
и светилось насквозь деревянное кружево церкви
на остуженном ветром онежском крутом берегу.
Я тебя, как шаман, вызывал из немыслимой дали,
Из огня и тумана, из света и снега любви.
Над бескрылым пространством бескровные губы взлетали,
и всплывали, как рыбы, покатые плечи твои.
Дай приблизиться мне к пониманию прочности мира,
к утверждению жизни во всех проявленьях её,
дай понять на прощанье значение шёпота: «Милый»,
Дай принять за реальность хотя бы виденье твоё!
Дай понять красоту из волны и откосов песчаных,
из рассвета и ночи и долготерпения травы,
да увидеть зелёную зябкую поросль печали
на оттаявшей вырубке нашей далёкой любви.

Холодный взгляд любовь таит,
И красота гнетет и дразнит...
Прекрасны волосы твои,
Но одиночество прекрасней.

Изящней рук на свете нет,
Туман зеленых глаз опасен...
В тебе все - музыка и свет,
Но одиночество прекрасней.

Не видеть ясных глаз твоих -
Нет для меня страшнее казни.
Мои печали на двоих,
Но одиночество прекрасней.

Тебе идет любой наряд,
Ты каждый день бываешь разной...
"Счастливчик", - люди говорят,
Но одиночество прекрасней.

С тобою дни равны годам,
Ты утомляешь, словно праздник.
Я за тебя и жизнь отдам,
Но одиночество прекрасней.

Твоих речей виолончель
Во мне всегда звучит, не гаснет...
С тобою быть - вот жизни цель,
Но одиночество прекрасней.

Синяя крона, малиновый ствол,
звяканье шишек зеленых,
Где-то по комнатам ветер прошел,
там поздравляли влюбленных.
Где-то он старые струны задел,
тянется их перекличка,
Вот и январь накатил, налетел,
бешеный, как электричка.
Мы в пух и прах наряжали тебя,
мы тебе верно служили,
Громко в картонные трубы трубя,
словно на подвиг спешили.
Даже поверилось где-то на миг,
знать, в простодушье сердечном,
Женщины той очарованный лик
слит с твоим празднеством вечным.
В миг расставания, в час платежа,
в день увяданья недели,
Чем это стала ты не хороша?
Что они, все? Одурели?
И, утонченные, как соловьи,
гордые, как гренадеры,
Что же надежные руки свои
прячут твои кавалеры?
Нет бы собраться им, время унять,
нет бы им всем расстараться,
Но начинают колеса стучать,
так тяжело расставаться.
Но начинается вновь суета,
время по-своему судит,
И в суете тебя сняли с креста,
и воскресенья не будет.
Ель, моя ель, уходящий олень,
зря ты, наверно старалась,
Женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась.
Ель, моя ель, словно Спас на крови,
твой силуэт отдаленный,
Будто бы свет удивленной любви,
вспыхнувшей, неутоленной.

* * *

О. Дозморову
Не жалей о прошлом, будь что было,
даже если дело было дрянь.
Штора с чем-то вроде носорога.
На окне какая-то герань.
Вспоминаю, с вечера поддали,
вынули гвоздики из петлиц,
в городе Перми заночевали
у филологических девиц.
На комоде плюшевый мишутка.
Стонет холодильник “Бирюса”.
Потому так скверно и так жутко,
что банальней выдумать нельзя.
Я хочу сказать тебе заранее,
милый друг, однажды я умру
на чужом продавленном диване,
головой болея поутру.
Если правда так оно и выйдет,
жаль, что изо всей семьи земной
только эта дура и увидит
светлое сиянье надо мной.

Бал Господень

Пыльный маленький город, где Вы жили ребенком.
Из Парижа весной к Вам пришел туалет.
В этом платье печальном Вы казались орленком
Бледным маленьким герцогом сказочных лет.

В этом городе сонном Вы вечно мечтали
О балах, о пожарах, вереницах карет.
И о том как ночами в горящем Версале
С мертвым принцем танцуете Вы менуэт

В этом городе сонном балов не бывало
Даже не было просто приличных карет.
Шли года, Вы поблекли, и пдатье увяло
Ваше дивное платье - mezon la'balet.

И однажды сбылися мечты сумасшедшие.
Платье было надето, фиалки цвели.
И какие-то люди, за Вами пришедшие,
В катафалке погороду Вас повезли.

На слепых лошадях колыхались плюмажики,
Старый попик любезно кадилом махал.
Так весной в бутафорском смешном экипажике
Вы поехали к Богу на бал.

Садом шел Христос с учениками.
Меж кустов, на выжженом песке,
Вытканном павлиньими глазками,
Песий труп лежал невдалеке.

И резцы блестели из-под черной
Складки. И зловонным торжеством
Смерти заглушен был ладан сладкий
Теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, мерзостный, надулся,
Полный слизких, слипшихся червей...
Иоанн, как дева, отвернулся,
Сгорбленный поморщился Матвей.

Говорил апостолу апостол:
- Злой был пес, и смерть его нага,
Мерзостна... Христос же молвил просто:
- Зубы у него - как жемчуга.

Мне кажется, нам было бы с тобой
Так нежно, так остро, так нестерпимо.
Не оттого ль в строптивости тупой,
Не окликаясь, ты проходишь мимо?

И лучше так,
Пускай же хлынет мгла
И ночь разверзнется
Еще бездонней.
А то я умереть бы не смогла,
Я жизнь пила бы из
Твоих ладоней

И лучше так.

Какие сны нам снились наяву,
Какою музыкою нас качало.
Как лодочку качает у причала,
Но полно, проходи, я не зову.

И лучше так,
Пускай же хлынет мгла
И ночь разверзнется
Еще бездонней.
А то я умереть бы не смогла,
Я жизнь пила бы из
Твоих ладоней

И лучше так.

Зуммер... зуммер... зуммер... зуммер...

1) Абонента дома нет,
2) Абонент, возможно, умер
3) Или замер абонент.

***

Осторожно движутся недели,
словно мимо тяжелобольного.
Дотянуть бы до конца апреля,
как от букваря до выпускного.

В ожерелье мартовских проталин
город наш особенно цыганист:
перелетен, околовокзален, -
лапотник и голодранец...

Здесь по ложке капают недели
до надежды, радости и чуда...
Я не буду ждать конца апреля,
я не буду...


Я ведь и забыла совсем написать. Галя-то 18 апреля родила Ольгу Сергееевну. Ольга Сергеевна Ахсахалян лежит и на всё глазеет. И почти совсем не плачет.
Я эту даму не видела ещё. Но посмотрю обязательно. Шутка ли - целого младенца в честь меня назвали:)

ДИРИЖЕР ЗАКАТА
Полно грустить, вспоминая утраты.
Хватит растить неуемные ссоры.
Лучше уйти в дирижеры заката.
Да, решено: ухожу в дирижеры.
Выйдя к реке, как выходят на сцену,
выйдя на ветреный берег излуки,
встану во фраке
и руки воздену –
и полетят самоцветные звуки.
Властным, стремительным взмахам покорны,
вспыхнут на западе с резвостью
вскриков
радостных
красные ноты валторны,
звонко-пурпурные возгласы скрипок.
Грянут фанфары. Ударят литавры…
Вновь встрепенется за скрипкою скрипка…
И сокровенное скерцо гитары
будет искриться, искриться, искриться…
Благословенно вовеки слиянье -
в общем порыве - творца и творенья.
Счастье единства руки и звучанья.
Счастье единства души и горенья.
Властным стремительным жестам покорны,
мчатся и мечутся с резвостью
вскриков
радостных
жаркие ноты валторны,
желто-пурпурные возгласы скрипок.
Есть в этой музыке страстное что-то,
странное что-то – за гранью познанья:
легкость паденья, победа полета,
бред озаренья, восторг расставанья…
Длится звучание полчаса, час ли?
Вот уж иссякло небесное слово…
Звуки погасли, погасли, погасли…
Звуки погасли… Но вспыхнули снова.
Ярко. Прощально. Огнем небывалым…
Ночь проброжу в исступленье, в томленье…
Господи, завтра скорее б настало.
Завтра – закат, у меня – выступленье.

Николай Николаевич прославился умением класть печи. Сложенные им печи знали во всём уезде. ... "Я делал печь одной бедной семье у себя в хуторе, и это время было для меня самое радостное в жизни. Все дети хутора, а потом и женщины собирались в хату, чтобы побыть со мною и радовались любовно, глядя на мою искусную работу. Я теперь всякий раз, когда нужно, хожу в хутор, и все дети бегут ко мне навстречу и кружатся около меня. И кто это выдумал, что мужики и бабы, вообще простой люд, грубы и невежественны? Я не встречал такой деликатности и тонкости никогда и нигде".
Вот в длинной крестьянской рубахе, в стоптанных пыльных чоботах возвращается под вечер к себе на хутор Николай Николаевич Ге, прославленный печник и мало-помалу забываемый живописец. В руке у него деревянное блюдо с вишнями, покрытое ковригой хлеба. Вишни крупные, спелые, почти чёрные, одна к одной. За двурогую зелёную веточку Ге вытягивает из-под ковриги две крупные, тёмные, словно отполированные ягоды.
Закат широкий, степной, на полнеба. Погода стоит ясная и тихая, закат ничуть не красен - ровно золотист, как фон на картинах старых итальянских мастеров четырнадцатого века.
Николай Николаевич вспомнил небольшую картину с изображением распятия, которую видел однажды в Италии. Золото стёрлось - Христос висел на кресте посреди чёрного неба.
Николай Николаевич шёл на закат, хутор темнел впереди, - хаты, издали похожие на скирды, чёрные колонны тополей. За спиной у Николая Николаевича взбиралась на небо лиловая темь.
Николай Николаевич думал о том, что люди судимы светом и тьмою, что он идёт к свету, - прожил день хорошо, по правде. Он тут же спохватился: думать об этом не нужно. ...
Николай Николаевич вошел в дом. В тёмной прихожей споткнулся, громыхнул сложенными у двери железными листами - когда его звали класть печь, он брал с собой такой лист, чтобы постелить перед топкой. Анна Петровна читала у стола в гостиной. Тут же с краю братец Осип Николаевич пыхтел трубкой и раскладывал бесконечный пасьянс, который никогда у него не выходил, карты были жёлтые, засаленные. Николай Николаевич появился в дверях - глаза сияющие, чуть конфузясь, протянул блюдо поднявшейся навстречу Анне Петровне:
-Вот. Благодарность.
Анна Петровна взяла блюдо из его исцарапанных рук, с присохшей на ногтях глиной, сердито поставила на стол. Одна вишня упала, покатилась по полу.
-Прекрасно. В доме нет ни хлеба, ни вишен. Нечего есть.
Начались насмешки.
У Николая Николаевича глаза померкли.
-Люди дали, что могли.
Анна Петровна заговорила про юродство.
Он крикнул раздражённо:
-Мудрые имеют вид безумных.
-Ещё бы не мудрец. Из профессоров живописи переседлал в печники.
Осип Николаевич быстро смешал ладонью карты на столе, отложил трубочку и, то и дело мокро прокашливаясь, стал визгливо ругать братца Николая Николаевича, который никогда ничего не понимал, Анну Петровну, которая всегда считала, что всё понимает, а всего пуще стал ругать дураком и подлецом своего бывшего приятеля, казачьего полковника, который прежде приглашал его жить у себя, а с некоторых пор перестал.
Николай Николаевич махнул рукой, схватил блюдо со стола, бросился вон из комнаты. Наступил на упавшую вишенку, поскользнулся. Выругался. Громко хлопнул дверью.
В мастерской долго не мог отдышаться.
Утром поднялся чуть свет, позавтракал хлебом и вишнями, спрятал остаток ковриги в котомку и отправился пешком в Борзну: читать нищим Евангелие.

* * *

Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Пропойца на скамейке в парке
спал, подстелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубахе белой с черным бантом
играть ночами, на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна.
Спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.