Мы вот ездили гулять в Коломенское. Около храма на доске объявлений висел листочек с подробным описанием системы патронажного материнства. То есть, вы берёте в детдоме ребёнка и воспитываете его у себя. При этом вам помогают всякие специальные воспитатаели. К тому же, вам регулярно выплачивается некая денежка, которой, по словам написавших листочек, достаточно для опеспечения ребёнка. Так вот всё хорошо.
Только вот что меня удивляет. Мама моя воспитывала меня одна. Пособие на ребёнка в девяностых годах прошлого века было 70 рублей. Матери-одиночке платили вдвое больше. При том, что буханка хлеба стоила 5 рублей (ой, помню, с каким ужасом старушки на лавочке говорили, что настанет день, когда она подорожает до десятки), пособие было невелико, да и то его не платили и только через несколько лет сотни матерей подали в суд, выиграли дело и мучительно выцарапывали свои копейки из каких-то московских сберкасс. Само собой, пособия того не хватало даже на новую одёжку раз в полгода. Мама по ночам рисовала матрёшки. Одно время мы собирали бутылки и очень ничего себе покупали бананы. При том, что маме было страшно стыдно - ну, инженер-чертёжник с техникумом и институтом, ну, грязные бутылки... Но не было ведь никакой другой работы.
Сейчас, насколько я знаю, ситуация с пособиями не особенно изменилась. Так вот, как же так выходит, что воспитать чужого ребёнка проще и дешевле, чем собственного?

собаки
больницы
общежития
невозможность что-нибудь изменить
невозможность вернуться на несколько часов назад и всё сделать по-другому и правильно
болеть
зависеть от людей и от денег
ехать с плохими людьми куда-нибудь, откуда самой не выбраться

Мне пришло письмо от 20-летнего поэта из Новосибирска. Листочек в клеточку, с двух сторон. Штампами исписанный. Ни одного живого слова. Попробую что-нибудь ответить. Мне просто неловко отвечать людям, пишущим о моей детской книжке. С тех пор ведь лет пять прошло, я совсем другой человек.

Вот странная и обидная дискриминация. На работе моей у дяденек в туалете есть окно, а у тётенек нет. У дяденек пахнет прохладой, тенью, ветром, у дяденек за окном машины гудят и солнышко светит, а у тётенек две лампочки не горят и пахнет тоннами освежителя воздуха.

Ну что же, были мы на Холмах. Хорошо было. Загорели как невесть что.
Ехали мы от Аннино на автобусе под бодрое пение всевозможных песен, включая гимн Советского союза и "Маленькой ёлочке" на мотив "Священной войны". Проезжали Серпухов. Серпухов оказался маленьким городком с одноэтажными деревянными домиками-магазинчиками и вывесками, нарисованными краской. В чистом поле автобус остановился перед доской с надписью "Пустые холмы". Народ двинул по полю в сторону леса. Оказалось, что наша Анна, ехавшая в другом автобусе, ещё не приехала и мы остались её ждать.
Люди ушли и остался туман. По всему полю. Изредка в тумане начинал брежить свет, потом сине-серое становилось оранжевым и выплывал жёлтый шар чьих-нибудь фар. Мы сидели на обочине. Потом бегали по дороге. Потом танцевали. А потом всё-таки пошли к лагерю, потому что была уже ночь. Добрый дядька на газельке-грузовичке подобрал нас и предожил кузов. Я страшно обрадовалась, а потом оказалось, что девиц в кузов не берут, а пускают на переднее сиденье. Мырь зато в кузове поехал. А мы светили фарами в туман и прыгали по кочкам.
Воот. Во тьме ставили палатку, вернее, ставили мырь с Таней, а мы с сестрой пошли Анну искать. и не нашли. Зато я находилась босиком наконец-то. Хорошо ночью босиком по траве и по дороге. Дорога жёсткая, земля мягкая, трава мокрая... Если бы на Холмах не было музыки, я бы и не заметила... и без того было хорошо...
Ну нет, так подробно о житье-бытье мне писать скучно, да и вам читать, я думаю. Напишу просто, что я видела и слышала:
* толстый дяденька кричал кому-то в очереди у столовки: "Боря, купи мне пиво и тётю!"
* ещё один дяденька вёз по деревянному мостику мотоцикл и ругался, что у него сломано ребро. на боку у него был синяк. и ссадина. и кровь капала.
* утром приходил к костру Дима из Питера. Узнавал случайные цветаевские цитаты (чего-то я детям сказала типа "когда-нибудь, прелестное созданье.." - он обрадовался), рассказывал, как встретил на Радуге Умку. Сидел, пилил бревно, тут подошла барышня и говорит: Давай с тобой попилю! Он подумал, что вот, придётся сейчас учить девицу обращаься с пилой, а она как давай пилить! Да ещё и пела что-то вроде:
Это толстое бревно!
па-па-па-па!
мы распилим всё равно!
па-па-па-па!
Когда мы уже уезжали, Дима догнал меня, вытащил из сумки речь Бродского для студентов Мичиганского университета и мне вручил.
Когда мы совсем уже уезжали, Дима подошёл к нам и спросил, не знаю ли я, где ещё написано про Тарусу. я сказала, что "Ой как худо жить Марусе" у Заболоцкого, но он сказал, что это само собой и он намерен перерыть собрание сочинений Паустовского, потому что там, вроде, что-то было.
* парень и дева шли мимо палатки с бусами и он говорил ей: Зая, ну посмотри, какая тема... ну пойдём только посмотрим...
* Умка сидела на траве, продавала диски и просила купить их побыстрее, потому что тогда она пойдёт гулять и кушать.
* у мыря обгорела спина. мы пошли в мед.палатку но там никого не было. мырь нашёл кого-то там и он сказал взять на кухне сметаны. на кухне нам дали сметаны, которая для борща. Мырь был горд, что сам кто-то там лазал для него в палатку за лекарствами.
* Пётр Акимов ходил в тельняшке и без виолончели. Зато с гитарой.
* имбирный напиток был хорош, только всё время кончался. А еда стоила по 50 рублей тарелка. а нам ещё достались музыкантские бесплатные талоны.
* кто-то написал в своём ЖЖ, что не видел голых мужчин. Неправда, они были. Ходили себе преспокойненько.
* говорят, фаер-шоу было, но я его проспала
* река Таруса хорошая. Быстрая-быстрая. У моста она ниже колен, а за поворотом можно купаться. Течение сносит. Мы купальников не брали и потому загорали попами. впрочем, кажется, в купальниках было меньшинство.
* видела футболки:
свободу МБХ
с Тоторой
с Мельницей
мырь видел футболку с надписью в стиле Coca-cola, только написано было enjoy cocain
* под кустом играли на скрипке и ругались
* из людей и музыкантов я видела:
опять же, Петра Акимова и Теуникову
Башню Rowan
Умку
ВаТаГу
И друг мой грузовик
некоторых из Оргии Праведников, на которую мы опоздали
и ещё много кого, кого я не помню и не знаю.

Мы были молоды. Кажется, выпускной одиннадцатый класс. 11 А был полон самых радужных надежд. Мы вдвоём с Анной - особенно. Мы единственнные из всего класса собирались поступать в МГУ и уже убегали в Москву по выходным. В Нескучник.
Мы были уверены, что в школе мы ничего более не услышим интересного, и исправно посещали только уроки литературы. Её вёл у нас молодой МГУшник-журфаковец-вечерник Алексей Вячеславович. Он рассказывал нам о Хармсе, Блоке и Пастернаке. Читал Маяковского. И вообще был хорошим и настоящим.
Однажды посреди урока он вдруг замолчал, а потом обратился к нам как-то очень по-человечески, вовсе не как учитель. Теперь я знаю, как это. Как человек, которого никто не понимает, и который говорит в надежде, что его слова хотя бы запишут или запомнят, а через несколько лет прочитают, вспомнят и поймут. Он сказал вот что.
Ребята! Вы сейчас все вместе. Но в трудную минуту вы обязательно останетесь одни. В самые важные и трудные моменты своей жизни - во время рождения и смерти - люди всегда остаются одни.
Мы никогда не дружили всем классом. Собирались кучками по интересам и по соседству. Поэтому никогда особо ни на кого, кроме своих, не надеялись. Но свои были ого-го. И мы Алексею Вячеславовичу не поверили.
Что значит "одни"? - думала я. Во время рождения нам помогают врачи и близкие, во время смерти, опять же врачи и близкие, но, конечно, маловероятнее. Но со временем я увидела, какая страшная бездна всегда лежит между человеком болеющим и самым его близким, находящимся у его постели, не говоря уже о рождающихся и тем более умирающих.
Вчера увидела ещё раз.
И ведь правда.

с холмов. На столе лежала дискета с неповешенным:

Зачёт по русской литературе приближается. Несдавших торжественно отчисляют. По этому поводу мырь принёс из библиотеки книжки. Жалко, не все, и мне всё-таки пришлось ехать за оставшимися в посадскую библиотеку. После работы поехала. Забрала книжки, погрузила в рюкзак и отправилась на станцию. По дороге был закат, зелёные деревья и залитая солнцем дорога. У дороги, там, где начинается гора перед больницей, лежали на обочине два мёртвых щенка. Мама моя печально что-то пробормотала и пошла дальше. А я остановилась зачем-то, присела напротив них. Щенки были совсем маленькие, с лысыми пузиками и короткими кривыми лапками. Один лежал подальше, а другой совсем лядом,мордой ко мне. Глаза у него были чёрно-синие и на них сидели блестящие зелёные мухи. Из носа и изо рта выползали маленькие-маленькие белые черви, множество червей, так что нос казался белым и шевелящимся.
Вы, может быть, скажете, что это гадость. Может быть, задумаетесь, какая скотина убила их и бросила тут, у дороги. Но знаете, было в этом что-то непостижимо спокойное и неразделимое: июньский вечер, закат, солнце сквозь листву, где-то вдали на насыпи свистки поездов, и эти белые маленькие черви, вылезающие из собачьего носа.

Садом шел Христос с учениками.
Меж кустов, на выжженом песке,
Вытканном павлиньими глазками,
Песий труп лежал невдалеке.

И резцы блестели из-под черной
Складки. И зловонным торжеством
Смерти заглушен был ладан сладкий
Теплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, мерзостный, надулся,
Полный слизких, слипшихся червей...
Иоанн, как дева, отвернулся,
Сгорбленный поморщился Матвей.

Говорил апостолу апостол:
- Злой был пес, и смерть его нага,
Мерзостна... Христос же молвил просто:
- Зубы у него - как жемчуга.

На работе стоял старый сейф. Был заперт. Пригласили дядьку, чтобы его вскрыть. Захожу я в комнату, а мне всякие сотрудники кричат: Иди деньги делить! Стоит на полу сейф открытый, но пустой, конечно, рядом дядька сидит с полным набором всяческих штуковин и отвёрточек. Поделили уже, - смеются. Наша тётенька-бухгалтерша говорит наставительно: Гляди, Оля, какой у нас взломщик!
Тут дядька, поднимает голову, багровеет и пускается ругаться на чём свет стоит.
-Я разве взломщик? Нет, какой я взломщик?
-Ну как же, взломщик! - уверенно подтверждает тётенька.
-Какой я взломщик?!? Посмотрите, посмотрите, я разве что сломал? Что я, замок вывернул? Что, поцарапал?
-Профессионал! - заискивает тётенька.
-Ну что это такое, а! Что за работа!!!! Каждый второй говорит, что я взломщик и медвежатник, каждый четвёртый спрашивает, сколько ходок было!!! А которые поинтеллигентнее, те спрашивают, где это я этому научился. Аккуратно так спрашивают!!! Где, где... В ПТУ научился!
-А что такое ходки? - тихонечко спрашивает тётенька-бухгалтерша.

С nuwa. Был дождик. Было хорошо. И вообще, вы знаете, какой уже пух повсюду летает? Ух, какой пух....

Вчера сдавали зачёт. Мы пришли к четырём. В пять получили вопросы. И профессор ушла. Далее она приходила раз в час и спрашивала сперва по одному, потом по два человека. К восьми вечера нас осталось четверо. мы валялись на партах, обсуждали, кто какую колбасу любит, и смеялись над всякими газетными интервью, переставляя в словах ударения. Приходили дневники-третьекурсники, сдающие вместе с нами. Они ждали профессора с 11 утра. А вчера тоже ждали, но она ушла. В общей сложности, они ждали ее двадцать часов. Они были спокойны и говорили, что убьют нас. Мы ходили курить и пить воду. Мы пели - причём, сперва каждый по отдельности, потом решили затянуть какую-нибудь общую, и неприменно журналистскую. Хотели сперва про заголовки, потом вспомнили про лид. Знаете такую песню: "Хорошая девочка Лида"? мы вспомнили целое четверостишие про "спросите об этом мальчишку", но потом оказалось, что это вроде как не песня, а просто стихотворение. Тогда все пошли пить чай в закрытую столовую, а я караулить осталась.
Ходила я по пустым соседним аудиториям, заваленным шпорами по русскому языку. Сидела я на окне, смотрела на крыши факультета, на башенки Исторического музея, на длиннющего Ивана Великого и на звёзды всякие рубиновые. А из нашего окна площадь Красная видна... не видна. Летом деревья мешают и Исторический музей, опять же... Пускала самолётиков в окно. Напротив окна липы цветут. сидела я, думала невесть о чём, и вдруг поняла, что думаю, как было бы, если бы в это окно прыгнуть. Ну, уцепишься за липы или нет? А если разбежаться? Внизу люди и машины. Интересно, как об этом напишут в газетах? Немедленно полезли в голову всякие заголовки и подзаголовки, а лиды тем более.
"Студентка журфака выбросилась из окна, устав ждать зачёта".
или лучше: "не надеясь сдать зачёт".
прямо МК. срочно в номер.
"Что толкнуло девушку на самоубийство? Хвост!".
глупости какие. ничего подобного её не толкало, эту самую девушку.
"Молодая журналистка потянулась к цвеущей липе и сорвалась в бездну...."
оо! липа - это весьма двусмысленно. бездна - это весьма концептуально.
Привет глубокоувжаемой Хаецкой:
"Ей было девятнадцать".
Вообще получалась ерунда. Никто не поймёт , почему это Ольга Вячеславовна Ромашова 202 газ.гр. во вдруг вылетела из 314 аудитории, пролетела три громадных журфаковских этажа и оказалась на асфальте. Носом вниз. Или не носом.
"Она лежала около телефона-автомата" Точно, больше там негде лежать.
Последними моими записями окажутся два листа с ответами к билетам. Несколько предложений про мягкую новость и подсказки в интервью. Не годится. Должна быть записка.
Вот так всегда. Как только я начинаю придумывать текст прощальной записки, так мне всё это становится страшно неинтересно. Даже в молодости, когда серъёзно намеревалась и собиралась, записка всегда ставила меня в тупик и тем самым уже на начальном этапе подготовки отменяла задуманное. Для записки я придумала коротенькое немецкое "Алес" и отправилась газетки читать.
Потом пришли мои однополчане и мы стали обсуждать, что бы купить нашему профессору, чтобы поддержать иссякающие силы. Думали соку или квасу. я крикнула, что килограмм лимонов, и тут она пришла.
последним вопросом она спросила меня, какой предмет я сдавала. я сказала, что сжт. что такое сжт, я расшифровать не смогла. она смеялась и спрашивала, знает ли хоть кто-нибудь. никто не знал. и она спросила, как зовут нашу тётеньку по семинарам. и я знала, что она Павлова Светлана Николаевна. и я сдала. и ушла. было полдесятого. наших оставалось ещё трое.

после больших похорон собирались, печалились скучно.
пели и пили с огурчиком на бутерброд.
кажется, вечность теперь продаётся поштучно.
хочется вечности? нате. пожалуйста. вот.
я не о том, что скучны поминальные речи,
что от стакана с вином не поднять головы
видишь, мы ставим на столик зажжённые свечи
друг мой, родной мой, да где ж ты, да что ж ты далече..?

так мне нельзя. мне положено с вами на вы.

Мы поехали куда-то втроём. Я, Владимир Николаевич и не то Гоубев, не то Саша Дорожинский. На метро. Вероятно, в ЦДЛ или на Комсомольский, в Союз писателей. Ехали мы, разговаривали о чём-то и неожиданно нужную станцию проехали. Вышли на следующей. Сели в поезд в обратную сторону. Владимир Николаевич засмеялся и стал рассказывать, как он всё время сам проезжает станции, как всё хитро устроено, и про Октябрьскую, на которой он всё время теряется,тоже рассказал. Мы слушали, смеялись и опять проехали нужную станцию.

Лет с четырнадцати такое. Разговариваешь с очень любимым. Просто так, о чём-нибудь. Или ссоришься, но совсем не серъёзно, почти шутя. Или серъёзно, но ещё не осознавая серъёзности. Неважно. И тут этот человек говорит обидное. Не просто обидное, а такое, что в самое никуда.
Тут и появляется этот холод. Всегда один и тот же холод, но пробирающий насквозь. Неважно, в душном августе такое случилось, или в посленовогоднем январе. Одинаково холодно и одинаково насквозь. И холод этот потом никуда не исчезает. Разве что забраться в горячую ванну. Если в очень горячую, тогда поможет. А потом выйдешь, ляжешь в кровать, вспомнишь, как обидно - опять этот холод. Или не успеешь дойти до кровати даже, в коридоре вспомнишь опять одну эту фразу - и как морозом прохватит. И в горле заболит.

Она играла очень плохо, поэтому денег никто ей не подавал. А по-моему, она милая. Просто фрёкен Бок.

Мама у меня смешная. Звонит в обед: Я пойду в библиотеку, там будет что-то, посвящённое Пушкину. Через два часа звонит снова, довольная, как невесть что. Ну? - говорю. А я оттуда ушла! - гордо заявляет мама. Я думала,там будут рассказывать о Пушкине, а пришёл какой-то дядька, член Союза писателей и Союза художников... и вот уже полчаса читает свои стихи. Я посидела эти полчаса и ушла.
Хорошие стихи-то? - спрашиваю. А, не знаю, - говорит мама. Я не слушала.
Что ж, полчаса просидела из приличия, и даже не знаешь, о чём дяенька читал? А мне всё равно, - говорит мама. И со всем возможным пафосом: "Я пришла почерпнуть что-нибудь о Пушкине! А не дядьку этого слушать..."
Мама страшно не любит живых поэтов. Ненавидит просто. Она считает, что все они выпендрюки страшные.

Вчера собралась и уехала в Посад насовсем.
Всю дорогу в собаке плакала и пела. Тихонечко.
Хотела вот посидеть недельку, поготовиться к экзаменам, почитать Гоголя, а самое главное - послушать внутри себя: как там я без мыря-то буду?
Слушания никакого не вышло. Потому что только я приехала и включила комп, как позвонила мне Анна. Анна была грустна, потому что в очередной раз задолбалась. Мы сперва сидели в детском садике в беседке, грызли семечки и говорили за жизнь. Про море. Про мол.челов. Дождик шёл. Потом договорились взять с собой Анну на Холмы. А потом стали идиотничать. Странно, что столько держались. Надували шарик с глазками, лазали через забор, подметали пол на веранде и отправились в гости к нашей бывшей одноклашке и в бирюльки играть. Одноклашка была скучна, пугала нас сопроматом, которым, к счастью, на журфаке и не пахло, и говорила, что личная жизнь её отлична. Мы спросили, не собирается ли она замуж, и она ответила, что через шесть лет. Почему через шесть? - спросить не догадались и гадали полдня. Идиотничали. Одноклашка зачем-то требовала фотографий мыря, но у меня не водилось. Анне она не понравилась.
Потом мы ели блины и пирожные, рассуждали о детях, Анна играла в бирюльки на моём коте, который мелко подёргивался от крючков... А потом мырь позвонил и сказал, что вот он уже едет. Мы пошли его встречать, купили селёдки под шубой, спаржи и салат из языков. Ещё нам продали грязные одноразовые ложки. Мы встретили бывшую однокурсницу из Академии. Поскольку она была слшком уж прилична и с мол.челом, мы стали вести себя нехорошо и всячески её дискредитировать. Не знаю, вышло ли. Мы сидели на краю платформы и болтали ногами. Мырь приехал и был мил как невесть что. Совсем не ругался. Мырился. Мизинчиком. Вот. Водили мыря по тёмным закоулкам и окраинам и привели, наконец, на Скитские пруды. Там лягушки и комары. Мырь терепел, но на комаров жаловался. Вот.

Вот стоит у железнодорожного переезда будка. Звенит звонок, шлагбаум опускается, машины замирают и приближается поезд. Из будки, из окна, высовывается рука с жёлтым флажком. Только рука. Сама тётенька стоит за решёткой, внутри будки. Состав проносится мимо, мелькают вагоны, а она стоит с флажком, намотанным на палку. И смотрит в окно, на поезд. И таких пустых глаз, как у неё, я не видела никогда.
Во всём этом ужасно блоковское, ужасная тоска:
Вагоны шли привычной линией,
подрагивали и скрипели.
Молчали жёлтые и синие,
в зелёных плакали и пели.
И ведь в центре города, стоит она, и люди мимо идут, и машины на переезде гудят, и в соседних палатках продают деликатесные паштеты.

Гуляли сегодня по парку, потому что выгуливали свежеприобретённую аппаратуру. Аппаратура щёлкала и издавала звуки.
Добрались до детской площадки и настреляли детей. Собрались уже уходить, когджа к нам подошла мамочка и попросила пощёлкать Васю. Щёлкали Васю. Вася мил и смешён. Стеснялся только поначалу, потом стал позировать и картинно бросать на землю кепочку.

Вот что попадалось мне за сегодня и чуточку ещё.

проросло, видите ли



дом, где живёт человек-музыкант



просто пень



книги



вот мне наконец-то подарили юлу