Ёлки кутались в тёплые шубы, 

Солнце, словно боялось светить, 

Лес тянул чёрно-острые зубы, 

Чтоб его навсегда поглотить. 

   Ночь не помню, слепая дорога,

Вспышки фар, как падение звёзд, 

И, как будто за пазухой Бога, 

Домик здесь, за четыреста вёрст.

Пальцы мёрзнут сосульками звонко, 

Затрещали в камине дрова, 

Змейки пламени призрачно тонко, 

Лишь углы освещают едва. 

Разбудили жильцов зимовавших: 

Сырость - тётушку, Яблочный Дух, 

И они принимали уставших, 

К ним гостей заявившихся двух. 

На сырую кровать постелили,

Напоили пустым кипятком: 

"Что ж давненько не заходили, 

В наш заснеженный старенький дом?" 

Отыскали бутылку портвейна: 

"Ну, хозяева - век не хворать!" 

И восточною вязью затейливо, 

Стали змейки огня танцевать. 

   Ночь не помню, скрипели, стенали 

Половицы, вздыхала труба, 

И по стёклам дорожки бежали, 

Что чертила, оттаяв вода. 

Утром спрятались серые тени,

Сырость села вязать в уголке, 

Покурить самокруточку в сени, 

Вышел Яблочный Дух налегке. 

Поглядел, как ты чинишь машину, 

Крякнул что-то: "Ну, буде здоров!" 

Я смотрела, как жадно рябину, 

Объедает ватага дроздов. 

Лес торжественен, как на параде,

Солнце - рыжий смешной мандарин, 

Растирало по белому платью, 

Розоватые пятна зари. 

"Слушай! Может, крупа здесь осталась?" 

"Нет. Поедем, пока рассвело".

   Ночь не помню, и только ласкалось, 

На плечах поцелуев тепло.  

Для кормушки пшено отыскалось, 

Дух ворчал: "Дармоедов кормить!" 

Сырость: "Что погостили бы малость".

И ушла в дом перины стелить. 

Дом закрыли, забили все щели, 

Затушили водой угольки, 

А в окошко с тоской в след смотрели,

Вновь покинутые старики.    

Карасева Юлия Геннадьевна