.

 ...И отправил жестокий царь опального поэта в ссылку, под гласный надзор гражданский и духовный, отправил далеко-далеко, за тридевять земель, в Псковскую губернию, в Опочецкий уезд, во деревню Михайловское. И зажил там поэт отшельником, по примеру своего печального героя Евгения Онегина. И жил он во глуши один-одинешенек, коротая время со старою нянею Ариной Родионовной.

«Текла в изгнаньи жизнь моя,

Влачил я с милыми разлуку» –

горько жаловался Пушкин но свое вынужденное одиночество. Эх, несправедливо поступил царь…

Нет, поступил царь вполне справедливо. Да только неправильно. Потому что, отправив поэта в деревенскую глушь, царь, что называется, запустил козла в огород. Государь-то думал, что двадцатипятилетнее «солнце русской поэзии» на хладной псковщине несколько поостынет от своих жарких сексуальных приключений на юге, о которых гул стоял в обеих столицах. Но не знал царь, что направляет Пушкина в настоящее женское царство, сажает в эдакую оранжерею, где цветы – на любой вкус.

 

Тригорская оранжерея

В оранжерее под названием Тригорское, расположенной в трех верстах от Михайловского, цвели: владелица поместья Прасковья Александровна Осипова-Вульф, две ее дочери и от первого брака – Анна Николаевна и Евпраксия Николаевна (Зизи), ее падчерица Александра Ивановна и две племянницы -- Анна Ивановна и Анна Петровна.

Все они поэта Пушкина хорошо знали и любили, все они в своё время в соседа Сашу Пушкина были влюблены. Пушкин эту восторженную влюбленность хорошо видел, а потому, в условиях откровенного и разнообразного женского внимания, был даже несколько кокетлив.

«Но ты, губерния Псковская,

Теплица юных дней моих,

Что может быть, страна пустая,

Несносней барышень твоих».

Тем не менее, к этим «несносным барышням» он таскался почти ежедневно, то пешком, то верхом.

Любила его и вдовая сорокалетняя хозяйка дома. И как поэта, и как милого соседа, и как мужчину. 

В своем исследовании «Дон-Жуанский список Пушкина» П. Губер делает на сей счет много утвердительных намеков (подумаешь – всего-то 15 лет разницы!)  Мы их примем на веру – да тут же и отбросим из опасений совершить перебор…

Что же касается прочих барышень, то выделим из них троих, потому что выделил их и сам Пушкин, поместив три имени Анна одно за другим в своем скандальном списке. Кроме того и Прасковья Александровна, и все три Анны бывали в Риге, ходили по ее улочкам, гуляли в парках и по набережной, купались в море, что только увеличивает наш к ним интерес.

Что же касается Евпраксии Николаевны, то и ее оставим в покое. Она хотя и была самым первым увлечением «михайловского отшельника», но далее полудетского любовного ребячества и изготовления жженки в тригорской баньке в компании с 15-летней Зизи наш отшельник не зашел. Нет, она тоже в списке осчастлививших его женщин, но если Зизи и даровала поэту счастье, то не в 1825-1826 годах, а позже.

Оставим в покое и Александру Ивановну Осипову – падчерицу хозяйки, для которой место в списке так же нашлось. Но мы её оставим в покое по иной причине: нас интересует исключительно вторая половина 1825.

 

«Голос нежный»

Анна Петровна Керн (в девичестве Полторацкая) – рижанка не по рождению, а по вынужденному пребыванию в городе, где проходил службу ее муж. А родилась она в городе Орле.  Детство прошло в тверском поместье ее деда по матери Ивана Вульфа, где она и сошлась со своей теткой Прасковьей Александровной и ее старшей дочерью, своей сверстницей и тезкой.

Гувернанткой у девочек была англичанка мадмуазель Бенуа, увлечение которой, положенное и в основу педагогики, составляло чтение французских любовных романов. Одинаковое воспитание, полученное девочками, впрочем, дало разительно непохожие результаты: в Анне Николаевне развилась болезненная сентиментальность, давшая буйные побеги в глуши Тригорского, в Анне Петровне – естественные, а значит и вполне здоровые, инстинкты, позже далеко увлекшие ее по пути галантных похождений.

В семнадцать лет Аннушку Полторацкую папенька выпихнул замуж за завидного по его мнению жениха – генерала Керна. Чем сломал дочери всю жизнь – какое женское счастье могло ждать начитавшуюся французов девушку в объятьях пятидесятидвухлетнего дедушки, будь он верхом ума и галантности? К тому же Ермолай Керн не блистал ни тем, ни другим, он был обычным армейским служакой, грибоедовский полковник Скалозуб ему брат родной…

И это при том, что сам император Александр I (прожженный ловелас, знаток сердца женщины и струн ее тела) будучи на балу в Полтаве, особо отметил очарование Анны Петровны, много танцевал с нею, щедро рассыпал комплименты и звал в Петербург. Куда Анна Петровна и приехала два года спустя. И где приключилось то самое хрестоматийное «чудное мгновенье» и «мимолетное виденье». Приключилось оно в доме Олениных, где петербургское общество забавлялось тем, что играло в интеллектуальные игры – шарады разгадывало.

Бывшего там же Пушкина Анна Петровна не заметила, поскольку ее внимание было поглощено колоритной фигурой баснописца Ивана Крылова, блестяще читавшего свои острые басни. О, зато Пушкин новенькую тут же заметил, отметив ее свежее лицо, исполненное «чистой красоты» и спокойный, открытый взгляд. 

Узнав, что это сестра его старинного приятеля Александра Полторацкого, он вместе с ним подошел к молодой женщине и для начала привычно небрежно отпустил каламбур. Каламбур остался без ответа. Пушкина это задело, но не смутило. Привыкший первую любовную рану женщине наносить острым словом, он предпринял вторую попытку. И вновь его шутка о том, что хорошенькие грешницы попадают в ад и оттого там, наверняка, весело, действия не возымела. Ответ Анны был короток и сух.

Но даже этот короткий ответ произвел на поэта ошеломляющее впечатление. Не сутью своей, нет, а тем, какой голос его произнес. Голос у юной генеральши, надо сказать, был необыкновенный – мелодичный, исполненный неги, завораживающий.  И манящий!

В Пушкине как кипяток в чайнике забурлила африканская кровь, и он уже готов был пустить в ход следующий вид проверенного в любовных боях оружия – проявление бурной страсти, валившей дам наповал во всех смыслах. Но не успел проявить. Анна Петровна быстро уехала, и Пушкину осталось только проводить ее экипаж долгим взором… Ему, сердцееду, Анну Петровну ранить не удалось, это она его ранила – горделивой своей неприступностью и, особенно, волнительной негой голоса (недаром в своем знаменитом стихотворении он этот «голос нежный» упоминает дважды).

После этого целых шесть лет Пушкин и Керн не виделись, хотя имели представление, кто чем занимается. Анна Петровна к тому времени уже не раз «отъезжала» от своего старенького мужа, пропадая надолго: кавалеры расставляли ей свои немудреные ловушки, и она в них теперь уже с охотой попадалась. При этом некоторые из тех кавалеров были друзьями поэта, состояли с ним в переписке, так что и Пушкин про ее любовные приключения много чего знал. Более того, в эти письма Анна Петровна, нисколько не стесняясь, сама вписывала пару-другую шаловливых строк.

 

Страсть на пленэре

Итак, июнь 1825 года. Святые Горы. Тригорское. Жара. Сенокос.

Приезд Анны Петровны в псковскую глушь явился для Пушкина полной неожиданностью. Он в тот день, наведавшись к соседушкам, попал к обеду,  застав всю «оранжерею» за столом. Поздоровался привычно бодро, сам сел к столу, осмотрелся, и тут его аж в краску вогнало, хорошо, что был смугл, а иначе заметили бы. Тетушка представила поэта приехавшей в гости племяннице, а та в ответ, дабы не афишировать давнее знакомство, скромно представилась: «Анна». И ни слова более. Но глаз не опустила, наблюдая, как Пушкин будет выпутываться из ситуации.

Перед ним (перед деревенским жителем в пыльных сапогах, в рубахе, подпоясанной сыромятным ремешком) – сидела уверенная в себе столичная дама, внимательно и чуть лукаво смотревшая прямо в глаза. Ни тени смятенья, ни капли кокетства.

Но и опытному Пушкину надо отдать должное – свое мимолетное смущение он мгновенно обратил себе на пользу. Как? А продолжил казаться смущенным, хотя вполне пришел в себя. Показная робость – один из вариантов любовной стратегии, а уж в романтической обстановке тригорского пленера этот вариант должен был сработать с максимальной отдачей. Тем более, в отношении дамы, прошедшей хорошую школу любовных игр, и уже порядком уставшей от дерзости мужских порывов. А вот поэтическая робость – она удивляла, забавляла, интриговала… Анна Петровна с удовольствием попалась на наживку, Пушкину оставалось только подсечь.

 

В течение месяца с лишком они встречались почти каждый день. Плавно перейдя от смущения к блестящему остроумию и фонтанирующей любезности, Александр Сергеевич методично вел осаду. Но! Главного не происходило... Анна Петровна постоянно была в окружении острых глазок и чутких ушек. Пушкин в упоении читал Анне свои стихи, прочел только что написанную поэму «Цыганы», чем вызвал восторг, слезы умиленья и даже «истаивание от наслаждения». Но не больше, черт побери!

Вечером 18 июля все тригорские дамы и барышни вдруг решили после ужина прокатиться в гости к поэту, в Михайловское. После жаркого дня лунная ночь дышала прохладой и ароматами лугов, в старинном парке, в его липовой аллее была разлита такая сладостная истома, которая могла свести с ума какую угодно недотрогу. Ну, да Анну Петровну уже и сводить не надо было, ведь живая же. К тому же здесь, в темной аллее, они оказались наедине. «Ах, Анна, ну так как?..» «Ах, Пушкин, бога ради, но завтра, завтра…»

Но назавтра Прасковья Александровна вдруг властно приказала всему семейству собираться в дорогу. Увозила она и Анну Петровну – «во избежание катастрофы». Причем не куда-нибудь, а прямиком к мужу, в Ригу. Сопротивлялась ли этому Анна Петровна? Да ничуть. С годами ей все сильнее хотелось, чтобы кто-то примирил ее с генералом, поэтому участие многоопытной тетушки в этой щекотливой процедуре было как никогда кстати...

С утра собрались, после обеда тронулись в путь. Анна Петровна увозила подаренный Пушкиным экземпляр главы «Евгения Онегина», с листком бумаги внутри, на котором было написано: «Я помню чудное мгновенье...». По утверждению рижского пушкиниста Ф.Талберга, этот листок – оригинал шедевра – в 1937 году все еще находился в Риге. Далее судьба оригинала неизвестна. Не исключено, что он все еще в нашем городе…

Есть много вполне научных толкований появления этого стихотворения. Среди них и версия о том, что написано оно было значительно раньше, в 1812-1814 годах и посвящалось императрице, молодой, очаровательной Елизавете Алексеевне, в которую Пушкин был в отрочестве безответно (а как иначе?!) влюблён. А в Тригорском поэт, которого приезд Анны Керн в деревню ошеломил и потряс, преподнёс ей это стихотворение, лишь переписав его по памяти и, возможно, чуть переделав.  Застыдился, хотел было забрать назад, но Анна Петровна уже не отдала… И правильно сделала!

Ох, как заметался не добившийся своего, а потом и брошенный сразу всеми поэт! Как он озлобился («проклятое посещение, проклятый отъезд» -- именно так он записал) и одновременно затосковал («каждую ночь прогуливаюсь у себя по саду; я повторяю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит у меня на столе…»). Исправно продолжал наведываться в опустевшее Тригорское, о чем писал в Ригу хозяйке имения. Писал нарочито церемонно, об Анне Петровне – ни слова.

А затем вдруг стал засыпать письмами Анну Николаевну, в которых была пронзительная тоска по Анне Петровне:

«…Мысль, что я для нее ничто, что, пробудив и заняв мое воображение, я только потешил ее любопытство, что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее более рассеянной среди ее триумфов, ни более мрачной в дни печали; что ее прекрасные глаза остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же выражением, мучительным и сладострастным – нет, эта мысль для меня нестерпима; скажите ей, что я от этого умру; нет, не говорите ей этого: она будет смеяться над этим, восхитительное создание!»

Затем не удержался и написал самой Анне Петровне. Ответ получил не сразу. Вновь написал, потом еще и ещё, и при этом нарочно перепутал конверты: весьма откровенное письмо, предназначенное Керн, вложил в конверт, адресованный Прасковье Александровне – в отместку за скоропалительный отъезд из Тригорского. Был страшный скандал, закончившийся разрывом между теткой и племянницей. А Пушкин все писал и писал в Ригу, умоляя Анну Петровну приехать к нему в Михайловское...

Весь конец лета – начало осени 1825 года Рига не выходила у Пушкина из головы. В августе он дважды съездил в пограничное Лямоново, через которое шла короткая дорога в Ливонию, в Ригу, куда увезли любимую Анну…  Михайловское и Рига в те дни были связаны друг с другом как никогда, связаны  этой дорогой и скакавшими по ней почтовыми тройками с пушкинскими письмами...

Осенью Анна Керн таки приехала в Тригорское. Но не одна, а с мужем, который ей, конечно же, опять всё простил. Приехав, помирилась она и с тетушкой, которая ей тоже все простила. С Пушкиным была холодна, и быстро уехала.

Вторично брошенный поэт отчаянно затосковал. Написал, тоскуя, два щемящих душу стихотворения – «19 октября» и «Зимний вечер»… Когда в нашей маленькой школе на Красной Двине мы читали по учебнику «Родная речь»:

«Выпьем, добрая подружка

Бедной юности моей,

Выпьем с горя; где же кружка?

Сердцу будет веселей»,

то учительница Анастасия Васильевна тактично поясняла нам, что это стихотворение про то, как  Александр Сергеевич долгими зимними вечерами слушал сказки няни и пил с нею чай. Второклассники на перемене совсем по-другому комментировали чаепитие, однако на уроке учительский авторитет ронять себе не позволяли. Но даже ушлые второклассники не знали, что первопричина горя и поисков той самой кружки когда-то жила в этом же городе, в Цитадели, мимо которой они ездили на трамвае.

… Анна Петровна отдалась Александру Сергеевичу спустя два года, в Петербурге, отдалась буднично, «утоленья страсти ради». Да и он ее взял, только чтобы в отношениях завершающую точку поставить. И сопроводил сей факт в письме другу таким словцом, что ни при дамах сказать, ни пером написать... Увы, милостивые государи и государыни, печальна и справедлива истина: ложка дорога к обеду.

 

Татьяна Ларина – звезда Севера

Впрочем, уже под новый 1826 год Пушкин забыл про Анну Петровну, потому как в полном разгаре был его роман с Анной Николаевной, еще с одним цветком из тригорской «аранжереи».

Анна Николаевна Вульф – это и есть Татьяна Ларина. Прочтя роман, так думали в Тригорском. Что на самом деле и так, и не так. Образ Татьяны был задуман Пушкиным еще на юге, и в тот период образ находил живое воплощение своей будущей героини либо в Амалии Ризнич, либо в графине Елизавете Воронцовой. От них поэт сходил с ума, добивался обладания, «могучей страстью очарован». И, судя по тому, что обе в списке, таки добился.

Но с другой стороны, имение Лариных безусловно списано с Тригорского, а из всех тамошних барышень ближе всех к образу Татьяны была Анна Николаевна. Но только ближе других, не более. Иначе поэт был бы непременно в Анну Николаевну влюблен, а этого не было никогда.

Анна Николаевна была сверстницей Пушкина, по тем временам это означало, что она была уже старой девой. Была к тому же не шибко хороша собой и далеко не стройна. В однообразии деревенской жизни появление молодого поэта не могло не вскружить голову сентиментальной и несколько даже истеричной девице. Странно, но не вскружило. Поскольку Пушкин не походил на книжный образ поэта, ну никак!  Жизнелюбив, смешлив, дурашлив, то козлом скачет, то петухом кричит. К тому же не бледен, а даже наоборот…

Отношение к Пушкину просто как к деревенскому соседу у Анны Николаевны продолжалось ровно до тех пор, пока в начале лета в Тригорское не приехала Анна Петровна. И вот тут ревность – эта возмутительница сначала женского честолюбия, а за ним и прочих чувств – сработала со взрывной силой. Сентиментальная, но при этом наблюдательная Анна Николаевна без памяти влюбилась… в страдающего поэта.

Он же и видеть никого не хотел, весь помыслами своими будучи в далекой Риге, у ног Анны Петровны. Потом отошел, угомонился, ожил, осмотрелся да и разглядел вдруг в Анне Николаевне испепеляющую ее страсть. Остальное было, что называется, делом техники. Про утреннее пробуждение возлюбленных мы тоже знаем с детских лет.

Мороз и солнце; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный –

Вставай красавица, проснись:

Открой сомкнуты негой взоры

Навстречу северной Авроры

Звездою севера явись!

Стихотворение написано в 1829 году, но Н. Эйдельман уверяет, что в нем поэт вспомнил то январское утро 1826 года, когда босой, в длинной ночной рубахе он стоял у окна, и радостно звал глянуть на яркий божий мир сладко спящую Анну Николаевну. Эйдельману можно верить.

Вездесущая Прасковья Александровна своевременно подняла тревогу и тут же отправила дочь подальше, к ее тетке в Тверскую губернию. Это ж какие страстные письма полетели оттуда в Михайловское! Пушкин отвечал на них исправно, но либо был чрезмерно серьезен, либо насмешлив, либо язвителен и ироничен. Про чувства – ни слова.

Надо отдать должное Анне Николаевне – она бережно пронесла любовь к Пушкину до конца дней своих, находя в себе силы оставаться просто его добрым и неизменным другом.

 

Галантный век, природы естество

В письмах Анны Николаевны сплошь и рядом встречается имя Нэтти. На самом деле это имя – Анна, так звали Анну Ивановну Вульф, ещё одну племянницу Прасковьи Александровны. Анна Ивановна была еще одним цветком в «оранжерее» Тригорского и среди прочих барышень была участницей пушкинских невинных игр и столь же невинного флирта. 

Но в декабре 1825 года флирт невинным быть перестал... Именно Нэтти стала третьей Анной в пушкинском «донжуанском списке». И уж коли ее имя туда вписано, будьте уверены, любовные дела были доведены Пушкиным до их логического завершения.

Здесь надо бы остановиться и дать пояснение. С момента выхода в свет (1923 год) исследования П. Губера продолжается спор о принципе составления Пушкиным его «донжуанского списка». Более всего спорят о причинах, побудивших поэта разбить список имен на два столбца. Рассуждали, а не есть ли это два женских подразделения: вот к этим женщинам любовь поэта была легкой и целомудренной, а вот к этим – зашедшая далеко, дошедшая до самого до конца? Напряженно искал истину и сам Губер. Но так и не нашел.

Я тоже пушкинского принципа разделения не знаю. Но, полагаю, самого Александра Сергеевича наши рассуждения сильно разозлили бы. И не только потому, что его самого с нежной юности в любовных играх интересовал только естественный конечный результат. А еще и потому, что одно лишь подозрение в том, что женщины, которых он страстно добивался, могли быть оставлены им без завершающего аккорда – было оскорбительно. Для Пушкина это поражение, стал бы он его афишировать?..

Пушкин, Анна Ивановна и Анна Николаевна – все они были одногодками, все 1799 года рождения. Да и Анна Петровна Керн, родившаяся в феврале 1800 года, была лишь на несколько месяцев их моложе. То есть, все они на рубеже 1825-1826 годов были вполне зрелыми и здоровыми людьми, не склонными в обоюдном любовном томлении останавливаться на полпути. Таков был век. Галантный – да, но и к природному естеству люди тогда были намного ближе...

 

Спасибо, Елена Николаевна, за урок!

Ну, и в заключении про девку Олю, невольно попавшую в компанию тригорских барышень. Но прежде чем о ней рассказать, я должен покаяться…

Впервые написав этот рассказ лет пятнадцать тому назад, я сообщил читателю, что, эта дворовая девка была дочерью михайловского управляющего Калашникова. Хорошенькая – по мнению видевшего ее Ивана Пущина, очень смешливая, милая и добрая – по мнению самого Пушкина. Который ее «нeосторожно обрюхатил» где-то осенью-зимой все того же 1825 года. Сознаваясь в этом своем «человеколюбивом подвиге», Пушкин в письме к князю Вяземскому просит друга:

«Приюти ее в Москве, а потом отправь в Болдино. При сем с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке... Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню – хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно, ей богу...».

Прочтя это у Пушкина, но, не зная имени девушки, я сам придумал ей имя Нюра. Уж очень мне хотелось, чтобы у Пушкина в тот год было сразу четыре Анны… Да и дальше соврал, игриво написав: «Кто родился у Нюры, и родился ли – неизвестно, светленьким было это произведение Пушкина или черненьким – нигде не упоминается. Что сталось с самой Нюрой – история умалчивает».

Оказывается, ничего история не умалчивает. Армия пушкиноведов над этим вопросом уже изрядно поработала. В этом меня убедила, устыдив, очаровательная Елена Николаевна Севастьянова – тогда старший научный сотрудник Пушкинского музея-заповедника, а теперь уже хозяйка «Михайловского». Спасибо ей великое за науку и за воспитание аккуратного отношения к истории…

Оказывается, 1 июля 1826 года Ольга Калашникова родила сына, о чем свидетельствует запись в метрической книге Успенской церкви села Болдино за 1826 год. В графе «У кого кто родился» под номером 24 записано: «Крестьянина Иакова Иванова сын Павел, крещен 4 июля» – так Ольга со своим отцом записали незаконнорожденного ребенка. Но младенец Павел прожил очень короткую жизнь – всего два месяца. Ольга в 1831 году получила вольную, и отец приглядел для нее подходящего жениха, вдовца 35 лет, дворянина, владельца небольшого имения. Так дворовая девушка стала дворянкой Ольгой Михайловной Ключаревой, о чем ее отец тут же известил Пушкина, написав ему: «Слава богу, судьба, хотя с великим трудом, кончена моей дочери…»

Но этот брак не сделал Ольгу счастливой. Она очень скоро убедилась, что муж ее пьяница и «самой развратной жизни человек», к тому же оказался весь в долгах. Уже в 1834 году он теряет имение и пишет Пушкину слезную просьбу о денежной ссуде в две тысячи рублей… И Пушкин эти деньги нашёл и послал, но на имя Ольги! После чего она выкупила все движимое и недвижимое имущество, оформив его уже на свое имя.

Встречалась Ольга с Пушкиным в Болдино дважды, оба раза осенью – в 1833 и 1834 годах. Как встречались и что у них было при встрече – вот это неизвестно. Но одно известно абсолютно точно: в «донжуанском списке» имени Ольги нет.

 

Влачил он с милыми разлуку…

Итак, все описанные мною события происходили во второй половине 1825 года…