Биография

В октябре 81-го я отмечала свой очередной день рождения. Среди приглашенных были моя сестра, подруга и соседка, тогда как мужскую половину представлял цвет отечественной культуры - Саша Градский, Леня Ярмольник, Саша Абдулов, а также кинокритик Валя Эшпай и его приятель Андрей Богословский, поэт, композитор, прозаик.  

Сайт: Знаменитости

Из книги воспоминаний Елены Кореневой

С Андреем мы были своего рода сиамскими близнецами, так как не только родились в один день, месяц и год, но, что не менее странно, находились когда-то в параллельном романе с супружеской четой: я - с Кончаловским, он-с его женой-француженкой. Теперь супруги отъехали в дальнее зарубежье, а мы собрались на общее торжество. Одним словом, меня окружали друзья. Кто-то из них был женат, кто-то почти, одни пришли с девушками, другие оставили дам дома. Только я все еще пребывала в одиночестве. После первого тоста я пригубила бокал шампанского и, оглядев собравшихся за праздничным столом "бременских музыкантов", воскликнула: "Боже мой, ведь каждый из вас мог бы стать моим мужем!" Мое запоздалое открытие заставило некоторых поперхнуться и взглянуть на свою девушку: прости ей, дуре, все-таки именинница!.. Ярмольник выронил рюмку и затрясся мелким хохотом. Он был первым в списке кандидатов. Придя как-то ко мне в белом костюме, он сделал предложение, потом пояснил, что проверял "на слабо", хотел "завести монополию на Кореневу". В отношении остальных я, конечно, сильно преувеличила, и все-таки нечто романтическое связывало меня почти с каждым. Даже с Сашей Градским, влюбленным в мою Джульетту. Однажды ночью после спектакля мы отправились на его машине в путешествие по Ленинским горам. Андрон тогда был в заграничной поездке. Мы не собирались наставлять ему рога, однако вдохновенно устремлялись все глубже в ночь, пока не припарковали машину в кустах. Тут произошло непредвиденное, так бывает только в кино: прямо перед нашим носом, в десяти метрах, стояла машина Вивиан, жены Андрона! А вскоре из темноты вынырнула и она сама, бодрой походкой направившись в нашу сторону. Надо было что-то срочно предпринять: допустить мою с ней встречу в компании Градского в четвертом часу утра было невозможно! Саша сдернул с сиденья какую-то тряпку и накрыл меня с головой, затем вышел ей навстречу. Радостно поприветствовав Сашу, она полюбопытствовала, кто у него в машине, и, подойдя, ткнула в меня пальцем: "Кто это? Почему она в чадре? Это что, восточная женщина?" Сашка отшутился: "Да нет, просто замерзла, лучше не трогай ее, она нервная, еще укусит!" Вивиан не стала испытывать судьбу (вот что значит француженка!) и, быстро распрощавшись, вернулась к своей машине. Так мы с Сашей избежали неприятных объяснений, а я - мести соперницы. Но наша прогулка резко на этом закончилась, он отвез меня домой, оставив нас обоих гадать всю жизнь: а что могло быть, если бы?..

На том дне рождения я сказала еще одну знаменательную фразу, ставшую предвидением моего ближайшего будущего: "Ребята, это мой последний день рождения здесь!" Все начали возмущаться: "Да ты еще поживешь, Ленок, что-то ты рано от нас собралась..." "Да не в этом смысле, - пояснила я. - Мне кажется, на следующую осень меня здесь не будет, предчувствие!" Меня не покидало ощущение, что я нахожусь в конце очень длинного жизненного этапа. Мне снились сны, в которых я летала над светящимися городами. Спустя год я вспомню о них, приземляясь в Нью-Йорке.

Моя жизнь в квартире на Малой Грузинской, беспрерывная работа в кино, компании друзей с разговорами на кухне начали меня тяготить, как сношенная обувь, напоминающая обо всех дорогах, которые ты в ней прошел. "Охота пуще неволи! - процитировал как-то Андрон известную поговорку. - Настанет день, и все пошлешь к черту - и театр, и кино, и даже квартира будет не нужна!" Его слова прозвучали как пророчество.

В декабре я улетела сниматься в Одессу. Это был мой первый творческий компромисс - роль дурацкая, сценарий дурацкий! К тому же мне пришлось играть работника МВД. "Лицо нацистки, на носу очки!" - так я решила свой образ. Помимо меня в этом "чуде" снимались Наташа Андрейченко и Лариса Удовиченко. "Если облажаюсь, то хоть в компании с хорошими артистками и красивыми женщинами!" - успокаивала я себя. Тот факт, что я снова оказалась в Одессе, городе, связывающем меня с детством (мой отец когда-то работал на местной киностудии), подтверждал мою теорию перемен: "Я специально сюда попала, чтоб набраться энергии, очутиться во дворах своего детства и проститься с ними". Отмечая группой первый, второй, последний съемочные дни, я говорила новым знакомым: "Желаю счастья на все, что у вас впереди, я буду о вас помнить, я люблю вас!" Я прощалась, прощалась, прощалась...

Новый год я встретила уже в Москве. И в первые дни января в компании с Ярмольником, Абдуловым и нашей общей приятельницей, американкой Микки, отправилась в гости, где обещали показать новые фильмы на видео. Микки (Мишель) работала в Москве, хорошо говорила по-русски и была из семьи эмигрантов с Украины в третьем поколении. Микки предупредила: "Будут американцы из Института русского языка. Представляешь, Лена, руководитель группы, только что приехавшей в Москву на полгода, оказался моим однокурсником по колледжу! Его зовут Кевин, я вас познакомлю". Мы пришли последними, в комнате уже сидели вперемежку русские и американцы. Что-то случилось с видеомагнитофоном, и вместо кино пришлось общаться, заедая коктейли печеньем. Там было довольно тесно, и я нашла свободный уголок, приземлившись прямо возле Кевина. Он оказался немногословным молодым человеком, и я ерзала на стуле, не зная, что делать. "Ну вот, - мелькнуло в голове, - села, теперь должна тащить из него каждое слово! Наверное, он плохо понимает, оттого и молчит!" Но Сашка Абдулов, как всегда, взял все внимание на себя, стал развлекать, а за ним и Ленька Ярмольник подключился, и уже через полчаса все смотрели концерт в исполнении этого прославленного дуэта. Кевин оживился и начал хохотать, как-то очень по-детски заливаясь и краснея. "Это наши известные артисты! - пояснила я. - А вот у того, что повыше, сейчас в театре премьера - "Юнона и Авось", про Россию и Америку!"

Расставаясь, Абдулов пообещал пригласить американцев на премьеру. Спустя несколько дней мне позвонил Кевин и напомнил о билетах в театр. Как выяснилось, он говорил по-русски блестяще, с неуловимым акцентом, временами делая смешные ударения в словах (цвЕточки вместо цветОчки, а также: коньек-горбуньек). После "Юноны" мне пришлось взять над ним культурное шефство: он продолжал звонить и проситься в театр. На каждом спектакле Кевин заливался веселым смехом по каким-то ему одному понятным поводам, и это придавало ему обаяния, не говоря уже о беззащитности, которая всегда выделяет иностранцев в чужой стране. Однажды он спросил: "Почему на меня никто не вешается?" Я удивилась: "В каком смысле?" - "Мне говорили, что в Москве все женщины будут на меня вешаться: они ищут американцев, чтобы уехать из СССР". Мне стало смешно, и я его успокоила - дескать, скоро начнут, подожди. Затем поинтересовалась: "А ты мог бы жениться на русской?" Он поднял брови и легко ответил: "Почему бы и нет? Все зависит от обстоятельств, но если нужно помочь, может быть!" Возвращаясь поздно вечером после спектаклей, он всегда шел провожать меня, однако если с нами была Микки или его студентка, то говорил, что их сопровождать нет никакой необходимости, они привыкли быть самостоятельными: "Современные американки теперь все феминистки, они потеряли женственность, и наши мужчины не знают, что с ними делать!"

Однажды мы пошли в ресторан "Белград". Я взяла с собой школьную подругу, которая только что порвала с любовником и жаждала сменить настроение. Она была красивой брюнеткой в стиле вамп и сразу пригласила Кевина танцевать. Он согласился, но замешкался, полез в свою сумку и начал чем-то шуршать. Когда они вышли в центр зала, я взглянула под стол - там стояли резиновые боты на меху. "Какой трогательный! - отметила я. - Взял с собой сменную обувь для танцев, как в детском саду!" Моя подруга, видно, была в ударе и начала напропалую соблазнять Кевина. Теперь ей хотелось проводить с нами все время. Застигнутая врасплох подобным оборотом дел, я сказала Кевину, что он вправе отвечать ей взаимностью, не смущаясь моим присутствием. Он принял это к сведению, однако не предпринимал никаких действий в нужном направлении. Отправившись как-то со мной на Таганку смотреть "Мастера и Маргариту", Кевин оказался в затруднительном положении. Спектакль заканчивался позже обычного, а ему предстояло вернуться в общежитие не позднее 12 ночи, когда двери намертво запирались несговорчивыми старушенциями. Кевин явно не успевал досмотреть спектакль, мне стало жалко его, и я предложила заночевать у меня. На обратном пути он сетовал на наших старушек: "Почему у вас все советуют, что делать?! Идешь, а тебе вслед кричат: "Надень шапку, милок!" Оборачиваюсь, а там сморщенная такая сидит, я ее первый раз вижу. Почему она считает, что я должен надевать шапку? Трудно представить, чтобы в Америке прохожие говорили друг другу: "Застегни куртку, приятель! А ты зашнуруй ботинки покрепче да вместо майки рубашку надень!" Я сразу вспомнила до боли знакомые окрики: "Ишь как вырядилась, юбку подлиннее надо бы надеть!"

Уже дома, за чашкой чая, разговор коснулся национальной кухни, и тут Кевин начал восторгаться маринованным чесноком и гурийской капустой, но более всего комплиментов досталось скромным стеблям черемши, которая в Америке не растет. Непревзойденной экзотикой для него была, конечно, вобла, особенно способ ее употребления - вдумчивая дегустация соленых косточек, не говоря уж о предварительном битье рыбешкой об угол стола - это казалось иностранцу чем-то сюрреалистическим, за гранью добра и зла. "А как насчет питья одеколона, а при случае употребления зубной пасты в тех же целях?" - поинтересовалась я. Но Кевин был подкованным славистом, он читал "Москва-Петушки" Венички Ерофеева, так что с крайними проявлениями русского характера уже ознакомился. На сон грядущий он предложил мне исполнить на выбор какой-нибудь национальный гимн, сказав, что с этого начиналось выступление его хора в каждой стране (колледж, который закончил Кевин, славится своим хором), поэтому он знает их немало. "А какой у тебя любимый?" - поинтересовалась я. "Польский", - улыбнулся Кевин и запел: "Ешче Полска не згинева!" На такой оптимистической ноте я засыпала той ночью - с верой в будущее Польши и с гордостью за братьев-славян, под звуки приятного американского тенора.

Утром раздался телефонный звонок: "Позовите, пожалуйста, Кевина!" Оказалось, что это моя школьная подруга, вамп. Я начала испытывать замешательство. Ревновать у меня пока не было основания, но ее агрессия заставляла делать выбор: отдавать или держать. Я начала бороться за "своего" американца. Дух соперничества разыгрался не на шутку и привел к тому, что мы с Кевином оказались в одной постели. Подруга продолжала звонить, но теперь я передавала трубку лежа с ним под одним одеялом. После первой близости я почувствовала, что влюбляюсь в него как в мужчину, и в то же время не испытывала ни робости, ни приступов желания, которые обычно свойственны зарождающемуся чувству. Такое со мной происходило впервые. Обычно я переживала влюбленность как болезнь, присутствие желанного мужчины подавляло меня, ввергало в омут мук и страстей. Это всегда препятствовало сосуществованию в одном пространстве, я постоянно смотрела на себя со стороны, контролируя каждое слово и жест. В данном случае я оставалась самой собой, и меня это радовало. "Как хорошо быть не покалеченной, быть простой, ходить вместе в убогую булочную, спокойно молчать, не робеть перед чужим интеллектуальным преимуществом, не стесняться того, что в доме два рассыхающихся от старости кресла, а у меня припухшее после сна, некрасивое лицо. А еще мне очень весело оттого, что рядом со мной какой-то марсианин - он хихикает в театре, когда все молчат, цитирует Пушкина, которого я не знаю так хорошо, как он, сидит до первых петухов в дымной кухне с русским столом, полным винегрета и водки, а к тому, что он все время поет: "Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь", я уже давно привыкла.

Как-то раз я заметила, как он записывает что-то в свою тетрадочку - оказалось, это были новые выражения, накануне услышанные в компании. Я попросила разрешения заглянуть в нее и обнаружила длинный столбик русского мата. Такого количества выражений, составленных из одних и тех же слов, я и представить себе не могла. "Зачем это?" - спросила я. "Меня интересует все в русском языке, я же славист. Кстати, что значит "у...й отсюда на х..."? Услышав мое объяснение, сдобренное жестикуляцией, он вопросительно поднял брови и задумчиво промолвил: "Странно!"

14 февраля, в День святого Валентина, Кевин подарил мне цветы и открытку: "Будь моей Валентиной!" и нарисовал большое сердце, пронзенное стрелой. Тема брака начала витать в воздухе, но подвело меня к этому почти мистическое состояние, которое я испытывала.

Собираясь как-то вечером в гости, я стояла в ванной и красила ресницы. Кевин тем временем сидел на кухне и что-то внимательно читал. "Заговори с ним о браке. Сейчас или никогда!" - прозвучало в моем сознании. Я начала волноваться. "Что за черт, почему я должна с ним говорить?! Сам скажет, если нужно", - отмахнулась я от собственной мысли. - "Нет, именно сейчас, ты без этого не сможешь никуда пойти сегодня вечером!" У меня тряслись руки, я пыталась перевести дыхание, успокоиться и докрасить ресницы. Но ничего не получалось. Наступил тот момент, когда мне стало невыносимо оставаться в душной маленькой ванной. Я несколько раз выходила, смотрела на Кевина и снова возвращалась. Он продолжал читать, не поднимая головы. "Кто это со мной разговаривает? Может, он меня гипнотизирует?!" Мне начало казаться, что у меня слуховая галлюцинация, что я схожу с ума. Выйдя в очередной раз из ванной, я вновь посмотрела на Кевина. Он поднял на меня взгляд и спросил: "Да?" Я стояла как парализованная. "Нет, ничего!" - и снова направилась в ванную. Меня начало мутить. "Ты заболела, иди и скажи - и сразу выздоровеешь!" - говорил мой внутренний голос. Я снова оказалась на кухне: "Как мы будем дальше? Я хочу понять, ты думаешь о нашем браке?" "Да, теперь думаю!" - ответил Кевин. "Ну ладно, потом обсудим!" - отмахнулась я и благополучно докрасила ресницы.

Однажды вечером, в момент взаимного откровения, Кевин сказал мне: <<Я должен тебе признаться, что моя личная жизнь похожа на мыльную оперу!" "Что такое мыльная опера?" - поинтересовалась я (это понятие еще не было знакомо советскому человеку). "Ну, это когда много пошлой мелодрамы!" - объяснил он. Ответ меня позабавил: Кевин отнюдь не походил на человека, обуреваемого страстями или склонного к любовным интригам. "Дело в том, что я влюбляюсь как в женщин, так и в мужчин! Я бисексуален, впрочем, как мы все, только в одних это подавлено, а в других нет, все зависит от обстоятельств и случая".

"Ну что ж, это даже интересно!" - сказала я бодро, придав лицу как можно более непринужденное выражение. И задумалась: в проблемах сексменьшинств я разбиралась плохо, однако была наслышана, что среди них встречаются люди выдающиеся, чуть ли не гении. "А ты пассивный или активный?" - проявила я свою компетентность. Кевин засмеялся: "Это очень грубое деление, так нельзя определять человека". "Так кто тебе больше нравится: мужчины или женщины?" - допытывалась я, заинтригованная запретной темой. "Мне нравятся и те и другие. Так я устроен, и с этим уже ничего не поделаешь. Я заметил, что ты тоже обращаешь внимание в первую очередь на женщин, в тебе это есть, только бессознательно". Я возмутилась: "Конечно, обращаю, потому что они - мои соперницы! Я отмечаю, кто красивее меня, кто лучше одет, это же так естественно!" Кевин опять улыбнулся: "Просто ты так оправдываешь свою природную бисексуальность. Между любовью к мужчине и к женщине нет никакой разницы. Если любишь, хочешь соединиться с человеком, вот и все!" "Ну извини, большинство мужчин ужаснутся при мысли о физической близости с себе подобным!" - возразила я. "Да, но чем агрессивнее они защищают себя от этой мысли, тем очевиднее, что это вытеснение их желания!" - сказал Кевин и снова засмеялся. "А твои родители об этом знают?" - спросила я его после паузы. "Нет, возможно, догадываются, знает сестра. Я и сам долго не мог разобраться, а потом признался себе, что это так".

Теперь я получила возможность изучать совершенно новую для меня психологию "нестандартной" личности. Я наивно полагала, что моя новая роль невесты бисексуального мужчины мне под силу, и даже находила в этом нечто героическое. Мое самолюбие тешила мысль, что, решаясь на неординарный брак, я иду дальше других, обыкновенных женщин. Однако проживать свою новую роль оказалось сложнее, чем о ней фантазировать.

Наше бракосочетание было назначено на 15 июня. В условленный день мы с Кевином предстали перед работницей загса. Увидев нас - такую харизматическую парочку, - она выбежала куда-то и отсутствовала минут пятнадцать. Мы переглянулись и приготовились к тому, что сейчас нас отошлют за каким-нибудь недостающим документом. "Мне не дадут расписаться, отомстят за несговорчивость с определенными инстанциями!" - крутилось у меня в мозгу. Но тут появилась исчезнувшая было дама и, приветливо улыбнувшись, начала подписывать бумаги. Я не верила своим глазам: нам дали добро!

В сентябре я улетала в Америку. В аэропорт меня поехали провожать мама и ее двоюродная тетя, одинокая пожилая женщина. Расцеловавшись с сестрой, я вышла из дома, оставив ее стоять у окна и смотреть мне вслед. Она заливалась горькими слезами, точь-в-точь как в детстве, когда ждала родителей. "Ленка, когда заработаешь свой первый миллион, - сказала она незадолго до моего отъезда, - не торопись, знай, на что тратить!"

...На этом месте Лена поставила точку. Глава "Кевин" книги ее воспоминаний еще не дописана. Что же произошло потом?

- Как встретила вас Америка?

- Первое ощущение - миролюбие и покой. Разноликая пестрая толпа, интенсивный ритм этой толпы. Цивилизация, внушающая доверие. Потом мне стало грустно, потому что в аэропорту меня никто не встретил, и я подумала: вот, прилетела и потеряла мужа. Я набрала номер своей нью-йоркской подруги Ксени и попросилась к ней. Пока я добиралась в такси до Квинса, она обзвонила всех знакомых: приехал человек из Москвы! Когда я вошла в дом, меня уже ждали за круглым столом с огромной бутылью вина, на вкус напоминавшего "Солнцедар". Через полчаса позвонил Кевин - как выяснилось, он просто перепутал рейсы и ожидал меня несколькими часами позже. Кевин посадил меня в машину, и мы отправились в пятичасовой путь в город Итаку, где находится Корнеллский университет. Кевину оставался год до окончания аспирантуры. В этом была определенная символика, потому что Итака - греческий остров, где родился Одиссей, откуда он отправился в плавание, там ждала его Пенелопа. А я прибыла в Итаку, оторвавшись от своего дома в Москве.

Картинки я себе рисовала самые радужные. Мне и в голову не приходило, что меня не будут впускать в Россию почти четыре года, мое имя уберут из титров и кинословарей, а по Москве пойдет слух, что я спилась и повесилась.

- Говорили, будто вы переселились в Соединенные Штаты, чтобы покорить Голливуд, но вам это не удалось...

- Даже мысли о том, что я могу там работать, у меня не было. Я устала от своей профессии, я в ней запуталась. Кроме того, я человек робкий и стеснительный, поэтому представить себе, что я могу быть актрисой в Америке... Мне казалось, что я не такая красивая, не такая смелая, как им нужна, и вообще Голливуд - это не для меня. Нет, я, приехав в Америку, не собиралась там сниматься.

Я хотела заняться самообразованием. Как жене аспиранта мне полагались льготы на обучение, и я, разумеется, с удовольствием ими воспользовалась.

- Русская актриса в маленьком американском городке... Как вас там воспринимали?

- С недоверием. Кевин еще в Москве, думая о нашем браке, писал письма своим друзьям и с ними советовался. И многие, включая русских эмигрантов разных поколений, его отговаривали.

В самом начале, спустя месяц-два после приезда, у меня бывали нервные срывы - я плакала, рыдала. Это было связано с переселением и резкой сменой жизни. Я все время ждала эмоциональной реакции от мужа, а ее не было. Однажды я не выдержала и стала провоцировать скандал. Мы куда-то ехали на машине, заночевали в гостинице. Я вела себя как ребенок, который хочет, чтобы на него обратили внимание. Отказалась лечь в постель, села на пол, потом свернулась калачиком и долго плакала. Так как ему завтра надо было работать и рано вставать, он просто не обращал на это внимания. И после той ночи я уже не устраивала истерик, стала более сдержанной. Позднее Кевин объяснял наш разрыв тем, что я эмоционально незрелая, инфантильная.

По своему опыту я привыкла иметь дело с так называемыми "сексистами" - мужчинами, которые относятся к женщине как к объекту вожделения. Они тебя подавляют, могут осадить словом, а то и ударить. Я устала от таких мужчин, в этом особенность моей личной истории. Встретив Кевина, я купилась на его простоту, чувство равенства. Со временем мне пришлось столкнуться с издержками этого "равенства". Было очень странно, к примеру, ревновать не к женщине, а к мужчине. Или когда мужчины ревновали моего мужа ко мне.
В Корнеллском университете был один очень любопытный человек, друг Кевина. Он учился на музыкальном отделении по классу композиции и был влюблен в моего мужа. Известие о нашем браке он воспринял как трагедию, очень долго не мог успокоиться и однажды, сильно напившись в компании, начал со мной интеллектуальное состязание. Стал спрашивать о Малере, о Бартоке, что я думаю об одном, о другом. Это был открытый выпад: он меня атаковал, хотел уничтожить своим интеллектуальным превосходством и делал это, безусловно, в расчете на Кевина. Его от меня оттащили. Пожалуй, это было самое откровенное проявление чьей-то ревности. Я почувствовала обиду - мне указали, что я заняла не свое место.

- А в университете было известно о том, что у вас не совсем обычная семья?

- Первые годы, когда мы были вместе, никто ничего не знал, кроме его близких друзей определенной сексуальной ориентации. Даже родители его не знали. И я вместе с ним хранила его тайну. Сначала меня это интриговало - нас всегда интригует то, что мы являемся хранителями чьих-то тайн. Но потом я совершенно запуталась.

Я жалела то себя, то его. А он не нуждался в жалости. Он себя ощущал абсолютно полноценным и пытался доказать мне, что это не болезнь, не разврат и никакая не ошибка, он нормален, а неполноценны те, кто этого не понимают.

- Сколько же вы прожили вместе?

- Три с половиной года. Кевина со студентами на девять месяцев отправили в Россию, а мне в очередной раз отказали в визе. Его пустили - а меня нет. И тогда я взбунтовалась.

Среди студентов университета оказался молодой актер, мы познакомились на курсах французского. Он был похож на панка - рваные шорты, крашеные волосы, серьга в ухе. Два актера - опасная ситуация. В маленьком университетском городке в зеленом штате Вермонт, таком отдаленном, тихом, где коровы с навозом, закаты-восходы, поля... Мы переполошили этот маленький рай, разыграв свой спектакль.

- Что же надо было сделать, чтобы перепугать весь город? Вы публично ходили в обнимку или лежали под деревьями, покуривая травку?

- Мы сидели в кафе, проводили вместе целые дни на глазах у всех, я не приходила домой ночевать, и по колледжу пошел слух: "Русская жена ушла от нашего профессора". Для маленькой деревни, где все обо всем знают, это было нарушением всех правил и норм. Но я была готова бросить вызов всему миру. Я, помню, думала: "Если кончатся деньги, я смогу украсть кошелек. Выгонят из дома - буду спать под деревом".

- Вы играли в русский бунт, а ваш партнер? Какая у него была роль в этом спектакле?

- Он потом сказал, что в нашем с Кевином браке сыграл примерно такую же роль, как герой фильма Пазолини "Теорема", который пришел, соблазнил всех и ушел.

- Вы сказали - всех? И Кевина тоже?

- Ну, частично да.

- Так вы вступили в соперничество с собственным мужем, чтобы показать, что можете отбить у него предмет его увлечения?

- Скорее он вступил в соперничество, заметив, что мы увлечены друг другом. Но в результате все мы разошлись - тот молодой человек уехал во Францию, Кевин - в Москву, а я - в Нью-Йорк.
 

- А муж вас не спрашивал, почему вы так поступили?

- Нет, объяснения у нас не было. Он, наверное, меня понимал, хотя долго не мог простить. Официально мы развелись только через несколько лет. Несмотря на то что именно я сломала этот брак, Кевин, видимо, ждал, что я вернусь.

- А вы... вы допускали такую возможность?

- Понимаете, я ведь не на все вопросы могу ответить, даже самой себе. Когда мой муж все-таки решил оформить развод и прислал мне бумаги (мы уже жили в разных штатах), я два дня лила слезы. Помню, что мы бродили по пляжу с нашим общим приятелем - когда-то он был студентом Кевина, очень милый человек, намного меня моложе, я загребала ногами песок, рыдала, сморкалась, потом остановилась и с надеждой спросила: "Послушай, может быть, я так сильно переживаю потому, что это начало чего-то нового?" Он посмотрел на меня с сожалением: "Лена, какое начало? Это поведение человека, который падает с четырнадцатого этажа вниз головой". Спустя еще много лет я плакала, когда Кевин звонил мне.

- Он женился после вашего развода?

- Нет, он не женился и, думаю, не женится.

- В общем, вы выбрали свободу, как писали американские газеты о наших "невозвращенцах". С чего начали самостоятельную жизнь?

- Я переехала в Нью-Йорк, поселилась у своих друзей-эмигрантов, которых знала по Москве. С Кевином мы договорились, что в течение нескольких месяцев он будет присылать мне деньги, пока я не стану самостоятельной. Я начала искать работу и нашла - в эмигрантской фирме на Даймонд-стрит, Бриллиантовой улице, где продают золото и драгоценные камни. Я торговала золотым песком, который горой лежал за моей спиной. Это было смешно, потому что я по своему складу человек не офисный. Но чувствовать себя самостоятельной очень приятно. Я помню, когда мы с Кевином расставались, он, проводив меня в аэропорт, сделал ручкой "до свидания", а перед этим произнес: "Ты хотела независимости? Вот, получай". И мне стало жутко, хотя я вроде бы сама к этому стремилась. Спустя полгода я поняла, что смогу жить в Америке одна.

- По-моему, в каком-то интервью вы говорили, что работали и в датской кофейне, и в русском ресторане "Самовар"...

- Я попала туда совершенно случайно: мы с моей подругой Аленой Барановой, у которой я жила в Нью-Йорке, по вечерам ходили гулять. Зашли в "Самовар" - раз, другой, третий. И вдруг один из менеджеров. Толя, толстый такой, приятный простой человек, и говорит мне: "Лен, а приходи к нам работать. Нам официантки нужны". Как-то мимоходом он это бросил, я рассмеялась: какой бред! Артистка Коренева, пусть даже бывшая, Лена Коренева, которую многие узнают, - и вдруг "Самовар", эмигрантский ресторан... А потом подумала: "А что, если..." Денег у меня действительно оставалось впритык. Тот же Кончаловский, помню, рассуждал: "Лена, но не поднос же носить в тридцать пять лет?" Но мне надо было выбирать: или вспоминать, кто что мне говорил, держаться за это и всем мешать, занимая в чужих домах чужие диваны и платя за них пятьдесят долларов, или все отбросить и делать то, что мне подсказывает внутреннее чувство. И я решилась, пришла и сказала: "Толя, я хочу попробовать". На самом деле вся эта борьба шла только у меня в голове, а Толе мое решение показалось вполне естественным.

- А подносы-то, наверное, тяжелые?

- Тут есть хитрость - надо уметь их держать. Поднос огромный, а ты держишь его снизу на ладони, соблюдаешь баланс...

- И быстренько бежишь по залу...

- Главное, чтобы рука выдержала, и не дай Бог споткнуться. Но актеры - люди выносливые. Сначала я боялась, что профнепригодна - у меня слабые руки, слабые ноги, маленький рост. Но вскоре сделала приятное открытие: оказывается, я могу и борщи разносить, и рявкнуть басом, если надо.

- Кто там бывал при вас, в "Самоваре"?

- Да все - от Тани Догилевой и наших циркачей до замминистра культуры. Об этом уже писал кто-то. Мне шепнули, что за моим столом сидит замминистра культуры, он меня видел и страшно удивлен. Был как-то режиссер Юрий Шерлинг, который знаком с моей семьей. Он решил, что я сошла с ума, раз работаю в ресторане. Так им и передал в Москве.

- А совладельцы "Самовара" не заходили? Барышников, Бродский...

- С Иосифом Бродским я действительно познакомилась в "Самоваре". Очень смешная была ситуация, потому что мой приятель, эмигрант-москвич, только что получил лицензию на иглоукалывание, и я стала его первой пациенткой: он поставил мне шарики от курения. Выглядели они очень странно - много маленьких металлических шариков на ухе. И я с таким вот ухом работала. Бродский пришел с какой-то рыжеволосой девушкой, его студенткой, может быть. Это было днем, в обед, в это время очень мало посетителей, человек пять, может быть, и ты в тишине обслуживаешь один столик. А вечером все битком набито. И вот он раз зашел, второй, третий... Как-то подошел к стойке бара, когда я там что-то делала, и уткнулся взглядом в мое ухо. Меня это смутило, и почему-то я приревновала его к той рыжей девушке-американке, которую он приводил кормить. Она громко смеялась, кокетничала. И потом, когда мы с ним уже разговорились, высказала: а что это вы, мол, приводите сюда студенток, кокетничаете с ними?

Он рассмеялся - понял, что во мне говорит женщина. Мы с ним гуляли, бродили, провели какое-то время у него дома. Я говорила с ним о смерти, о любви, о том, что делать дальше. И у меня сложилось впечатление, что я могу задать ему любой вопрос, который меня волнует. Любой. И он даст мне ответ. Это было очень важно для меня: незадолго до этого я стояла на пороге жизни и смерти - и выжила. То есть у меня была мысль о самоубийстве. Слава Богу, что она меня оставила...

- И это произошло в Нью-Йорке?

- Да. Нью-Йорк очень тяжелый город. Интересный, но тяжелый. Он весь черно-белый, если образно выражаться. Город невероятных темпов, там все делается очень быстро. Никто так быстро не ходит, как ньюйоркцы. И этот город тебя проверяет на прочность. Для меня два года, проведенные в Нью-Йорке, стали самым суровым испытанием. Сейчас я понимаю, что экспериментировала с добром и злом, причем искала во всех направлениях. Безусловно, этот путь должен был привести и привел меня к кризису.

- Но все-таки что-то подтолкнуло вас к этому?

- У меня тогда был друг, который сидел на игле, я пыталась его спасти. Он пережил трагедию - его бросила жена, которая стала голливудской звездой и начала зарабатывать миллионы (Келли МакГиллис, героиня фильмов "Свидетель" и "Топ Ган"). Он никак не мог наладить личную жизнь: на всех перекрестках города на него улыбаясь смотрела с огромных афиш его бывшая жена.

А он работал официантом в ресторане, учился на философском факультете университета, потом его оттуда выгнали за то, что однажды перед лекциями, усевшись на профессорский стол, он демонстративно начал пить водку. Он писал романы и стихи, правда, их никто не публиковал...

- Он что, пытался и вас пристрастить к наркотикам?

- Нет, он сначала вообще скрывал от меня свою болезнь, но я сама хотела знать о нем все. Я видела человека, который продавал ему наркотики, ходила вместе с ним в галерею, где колются. Это было страшно. Однажды с моим другом и его приятелем случилась передозировка, где-то час они не приходили в сознание. О том, что произошло, я поняла по суетливой беготне чернокожих наркоманов, которые носили пакеты со льдом и прикладывали их к двум неподвижным телам. Испугавшись, я начала хлестать его по щекам, поняв, что это бесполезно, уселась ждать. Из темноты на меня изучающе смотрели люди, которые не привыкли видеть здесь белых женщин. Не знаю, кто кого больше боялся: они меня или я их.

Друзья мне говорили, что нельзя конкурировать с иглой, но я была одержима идеей спасения. Однажды я спросила его: "Если я умру, ты бросишь?" Сейчас я понимаю всю нелепость такого вопроса, но тогда я готова была на все, лишь бы он выжил. В конце концов я все-таки нашла в себе силы с ним расстаться, мы не встречались целый год. Но он опять появился, уверяя, что вылечился. А через неделю все началось снова. Я пришла в квартиру, где мы жили, и обнаружила, что он исчез, оставив короткую, ничего не значащую записку. Если бы я могла его догнать, обругать... Но наркомана догнать невозможно. Боль была настолько сильной, что чуть было не утащила меня за собой. Той ночью мне помешало довести это страшное намерение до конца странное, почти мистическое происшествие: неожиданно в квартире заработала пожарная сирена, о существовании которой я не подозревала.

- Об этом кто-нибудь знал?

- На следующий день я позвонила в Калифорнию Кончаловскому, сказала, что в тупике, и он предложил мне приехать к нему на две недели. Андрон в тот момент снимал "Гомера и Эдди" с Вупи Голдберг, я даже немножко поработала у него. Потом месяц провела у друзей-эмигрантов. А затем вернулась в Нью-Йорк и поступила в "Самовар". Это была своего рода терапия.

Шел уже 88-й год, мне наконец дали визу. Я вернулась в Москву, осталась там до начала 89-го и много снималась. Увидела старых друзей - Леню Ярмольника, Сашу Абдулова. Попала на свадьбу Тани Догилевой и Миши Мишина, среди гостей оказался Валера Фокин, с которым мы работали в "Современнике"...

- Наверное, вас все расспрашивали об американских приключениях? Ведь было что рассказать.

- Нет. Помню, я еще обратила внимание, что в Москве мало кто хотел слушать про Америку. Я думаю, что у людей срабатывала заслонка: вот мы - здесь, там не будем и знать об этом ничего не хотим. Ко мне не то чтобы охладели, но жизнь нас развела. В нашем возрасте люди уже сходятся по стилю жизни, что ли. Они - люди семейные, у меня же - ни семьи, ни детей, и от московской богемы я уже была далека.

Впрочем, одна встреча меня поразила - с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Я "голосовала" на улице, он проезжал мимо, остановился, они с дочерью усадили меня в машину, привезли к себе домой. Мы стояли в пустой квартире, которую они только что получили, вокруг ящика с шампанским, звенели бокалами и произносили тосты, перебивая друг друга. Иннокентий Михайлович вел себя так, как будто мы никогда не расставались. В этом была сила его личности, его жизненный опыт. Он понимал, что значит быть всеми любимой и вдруг оказаться одной у черта на рогах, потом вернуться уже другим человеком - он знал эти перевертыши жизни, я убеждена. Вот он меня увидел - и прочел на моем лице все, что я пережила. Ему не надо было задавать вопросы, он просто обнял меня. Я чувствовала его тепло, симпатию и еле сдерживала слезы, от которых давно отвыкла

http://www.peoples.ru/love/koreneva