КНИГА ТРЕТЬЯ
«...О верующий в меня. Где ты меня ищешь?
Взгляни! Я рядом с тобой.
Я ни в храме, ни в мечети;
Я – ни в Каабе, ни на горе Кайлаш;
Нет меня ни в обрядах, ни в церемониях;
Ни в йоге, ни в отшельничестве.
Если воистину ищешь меня,
Тогда сразу узреешь меня;
Каждый миг своей жизни ты будешь со мной.
Кабир восклицает:
«О садху! Бог есть всякое дыхание...»
Кабир, XV – XVI в., Индия.

***
... – Садек, прошу тебя, разбуди меня пораньше и прикажи оседлать мне самую быструю лошадь из твоего табуна.
– Не волнуйся, мой жемчуг, но не буду ли я так навязчив, если спрошу тебя, куда Аллах направляет твои стопы в такую ужасную погоду? Я не прощу себе, если узнаю, что тебя застигла пылевая буря в дороге или что твои глаза обманули джинны, и ты потерял след воды в диких горах... Тебе нужен проводник, и я готов проводить тебя куда скажешь...
– Ты знаешь горы Хорасана?
– Почти так же хорошо, как завитки на лезвии своего кинжала. Но какова цель твоей поспешности?
– Если не ошибаюсь, Садек, в пяти днях пути к северу течет целая река караванов из страны Чинь...
– Уж не собирается ли достойный Кабир ибн Али Аль-Фаррух сделаться погонщиком отнятых караванов?
– Мне нужен шелк, Садек, много шелка, и не для продажи.
– Но для чего же, о глаз моего сердца?
– Слыхал ли ты о корабле Амертата? О нем говорил в своем завещании учитель мобедов ...
– Огнепоклонников?
– Именно.
– Никогда не слыхал, светлейший Кабир. Аллах оградил мои уши от этих знаний.
– Аллах многих от многого оградил, Садек, но стремления людей и предания от этого не прекращаются, верно?
– Ну, если тебе угодно! Скажи, в чем же секрет твоих устремлений?
– Кораблю нужен парус, Садек, парус из тончайшего шелка страны Чинь.
– Но разве шелка нужен целый караван?
– Даже больше... Кораблю Амертата нужен парус высотой в полет орла!
– Что же, добрейший Аль-Фаррух, слушай речь старого Садека: всевышнему было угодно дать тебе силы целителя, и ты спас моего младшего сына от болезни, которой нет исцеления... Ты вернул ему разум. Я – Садек – никогда не верну тебе мой долг, но клянусь Зухрой на утреннем небе, – я берусь охранять покой твоих устремлений, куда бы они не вели... Клянусь!..
Иран. Середина XII века.

***
«...Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, хвала Всевышнему. Да будет он причиной всех причин, истоком всех истоков на земле и на небе. Да изречет мудрость, что превзойдет собой дары всех царей и царств земных. Да приблизит он землю и всех, послуживших ему, к устам незримым, к челу сокровенному. Да будет услышана мудрость эта от истоков и причин Всемилостивейшего и да принесет нам плоды терпения и упования. Да удержат нас ветры судьбы и не вонзят шипы в сердца наши на пути к трону Божественного. Да не разобьются хрупкие сосуды умов наших о камни непостижения...» Садек ибн Аль-Хараки прервал молитву и окинул взором спящую долину. Песок медленно шевелился под его утопающими коленями. Конечно, о прошлом можно не беспокоиться: его сын Ибрахим остается в племени, и если Аллаху будет угодно даровать ему кроме возрожденного рассудка еще и мужество... Пусть все идет своим чередом. Кабир молод почти так же, как его сын. Но Кабир – хаким от Бога. Кроме того, он утверждает, что он не перс и не араб, что его род никогда не кочевал и не служил ни халифам, ни падишаху. Возможно ли? Как же снискать себе славы не служа? Однако Кабира слава воистину не интересует. Но и заточение ему чуждо. И хаджа он не совершает, как все правоверные... Я бы посчитал его суфием и был бы прав, наверное, ибо взгляд его полон отрешенности, а с языка слетает множество диковинных имен. Он носит шерстяной плащ и читает свои молитвы как христианин – не сидя, а стоя на коленях, и на бороду не падает никогда... Но нет в нем гордыни. Гордыня скупа, а он щедр. И щедрость его не в динарах...
Третий день и третью ночь сидим мы здесь в засаде, поджидая караван, но только Альриша погоняет на небе своих верблюдиц, – пустыня же не сподобится на горизонте ни одним живым пятнышком. Что мне объяснить людям? Я взял самых преданных... Но если и они усомнятся в моих словах? Когда Садек обещает добычу, это означает, что он заодно обещает ее бескровность, – поэтому они так спокойны. Но хитрость Садека небеспредельна. И что же, сможет ли тогда кто-нибудь из них прикончить мирных караванщиков?.. Но тогда и Кабир не простит мне моих ложных обещаний – ведь я сам вызвался ему помочь... Что же я творю, Аллах милостивый! Ты ведь не наставляешь в таких делах, а Садек никогда не числился в разбойном промысле. Садек всегда охранял границы, угодные Халифу, – от туранцев, от посягательств их жадных князьков... С кем же ты теперь, Садек, разве ты хочешь превратить честных воинов в шакалов, переодетых в шкуры леопардов?.. Джафар, Юсуф Аль-Малик, Тонзабулла... Им не привыкать к открытым сражениям. Но наносить удары из-за спины!... Твои люди даже в худшие времена не могли ограбить праведника-ходжу. Ты всегда делил с ними лаваш и брынзу, а теперь ведешь к тому, чтобы жизни их не стоили ни динара, ни стоптанной подковы последнего ширазского ишака! Как детей своих, укрывал ты их своими теплыми покрывалами, когда они спали, подсыпал ячменя их лошадям... Теперь ты пошел на подлый обман, обещая им за грабеж вознаграждения, которых сам не собрал за всю свою жизнь! И это твой первый добровольный обман, Садек. А кого еще ты хочешь обмануть? Того, кто принес радость в твой дом и вернул надежду, – твоего друга? Значит, ты готов вернуть ему свой долг чем угодно? Да, ты окончательно ослеп, Садек: должно быть, глаза твои похитили кобры, чтобы украшать ими свои желтые тела и любовать ими пустынных шайтанов... Заверши же свою молитву Аллаху, проси у него вразумления...
Но Садек ибн Аль-Хараки так и не смог завершить своей тревожной молитвы. Ночное небо над Деште-Кевир захлестывало все слова, лишая их направленного смысла. Пустыня сама читала или пела свои касиды – песни отстраненных пространств. Здесь, у подножий Кухе-Сарха, таких же безжизненных, как и все коричневое солено-песчаное сердце Ирана, стоял их лагерь.
Далеко на западе сполохи зарниц знаменовали пришествие фарваддина – первого месяца весны, и значит – дождей. Недолго продлился тюльпановый рай цветов – солнце и зной скоро пошлют жестокую смену коротким дням благоуханной свежести... Жидкий глиняный рассол заполнит котлы сердца Ирана. Но ни один горшечник не придет туда, ибо погибель ждет там даже искушенного в коварстве дэва, а не то что человека. Только бесплотные духи могут там жить, и они – духи – воистину первые горшечники и ваятели пустыни. На месте высохших болот создают они свои ужасные творения – страшных глиняных истуканов, лоснящихся солью, и насылают жажду на все, что движется и дышит. Истинно – беспредельны труды Аллаха во всех мирах!.. И в мирах земных беспредельно его устрашение! Но имеющий веру пройдет здесь, как пройдет и имеющий две и более жизней в облике мудреца-мага. Пусть не будет он перебирать четок, пусть только будет слышать внутри себя непостижимый голос пророков, пусть только, вспомнив о зернах Мирового Дерева, ищет эти зерна... Куда, скажи, Господь, ты переселил благодатную Хаому с садами
жизней? Не из нее ли ты сотворил семь небес и трон твой? И да не ты ли выпил воду, что питала корни сего Древа? То было озеро среди Озер с именем Ворукаша... Не ты ли обнажил дно Озера сего и дно его не сделал ли пустыней? Нет сомнений в силе твоей и милости, ибо через преодоление лежит милость твоя и ключи от Врат... Так пожелал ты испытать людей Земли, бросив им под ноги указания свои, бросив камни путеводные и светильники-шабчираги взамен башен огня... Но и башни огня освятил ты тайно... Ты все пути исправил и всех ведешь к себе! Дай же нам насладиться дорогой, как ты наслаждаешься в сердцах наших!
– Кабир! Я так и думал, что застану тебя здесь, на холме, бессонным. Слушаешь пустыню?
– Слушаю себя, Садек. Сон мне приснился раньше, да такой, что теперь не найду покоя... Божественная пророчица Даэна приходила ко мне... Красивее, чем свет Санбуле на небе...
– Вот невиданное дело! Светлый Кабир сравнивает то, что несравнимо.
– Вовсе нет, Садек... Но горе мне: ведь я-то, любовавшийся ею во сне, забыл, с кем встретился и говорил... Даэна – сущность всякой души, и она приходит перед смертью или же после нее... А я так забылся, добрейший Садек, что позволил себе предаваться ласкам и утехам тела с нею!
– Ты говоришь загадками. Какое же тело ты мог иметь во сне? Думаю, что Аллах дал тебе благоволение. Не многих он награждает при жизни любовью гурий. Тебе нечего беспокоиться, если твое тело оставалось на земле.
– Ты прав, Садек. Но Даэна – не простая гурия, она – знак печальных событий, и, кроме того... я думаю о другой... о живой Даэне, о той Даэне, которую оставил давно и далеко...
– Как?! Ты, выходит, женат, Кабир? – Садек ибн Аль-Хараки не мог сдержать своего удивления и сел на землю, скрестив ноги.
– Она не жена мне, но это трудно объяснить, Садек...
– Куда уж труднее, жемчуг мой! Ты оставляешь меня в растерянности.
– Представь же, в какой растерянности нахожусь я... Ведь я и теперь так далеко от своих мест, а буду еще дальше...
Садек ибн Аль-Хараки крепко ухватил себя за бороду, чтобы сдержать радость. В хитрой голове шейха созрел несложный, но спасительный план. Кабир ни о чем не узнает. По крайней мере, он не узнает, какой ценой может ему достаться караван с шелком... А ведь за него придется драться, и кровь неизбежна... Пусть же кровь эта не запятнает Кабира ибн Али Аль-Фарруха, пусть она ляжет на Садека вся целиком... Да будут свидетельства Исрафила, Джабраила и всех судей небесных. И да будет воля Аллаха!
– Послушай меня, о бессонная кровь Юсуфа Прекрасного! Я не трактователь снов и в этом искусстве преуспел, как преуспевает старый верблюд в любви с верблюдицей. Горы Хорасана мне хорошо знакомы. Страна эта дикая, но почтенная. Садеку всегда везло собирать многие предания и легенды, ходившие в народе. Ты сядешь на коня, возьмешь еды и питья на три дня пути. Слушай дальше... Это тот путь, по которому, будь у тебя сейчас караван, ты бы повел его в страну белуджей и всех южных огней. Ты пересечешь пустыню в самой узкой ее части у реки Кале-Шур. Ищи следы дороги: редкая арба пройдет по ней, но это самая удобная дорога в Кайенских горах. Далее наполни меха свежей водой и гони коня, оставляя свет Кейвана справа от себя, а сухое русло реки – слева. Не бойся ехать ночью: полная луна и ночная прохлада – лучшее время для одиноких всадников... К утру третьего дня ты достигнешь Хэзри. Спроси на базаре человека по имени Абу Якуб, он цирюльник. Передай ему «салам» Садека и попроси отвести тебя в горы к пиру Нимфалу. Нимфал – ассириец, отшельник, он знает язык духов и многое из такого, что не выдержат уши простого смертного... Поговори с ним о своей Даэне и жди меня. Я приведу караван, как обещал. Ты будешь ждать меня в Хэзри еще неделю, – Садек ибн Аль-Хараки для убедительности своих слов совершил троекратное прикосновение ко лбу, сердцу и животу с поклонами.
Кабир молчал, запахнув плащ на плече и устремив широко открытые глаза на восточный небосклон, будто испрашивая у звезд верный путь своим мыслям. Неистовые сверчки огласили собой все вокруг...
В словах шейха много правды и убедительности. Любовный сон, обильный благоуханиями, волнующими прикосновениями той, что звалась Даэной, духовной сущностью, одетой, как Пэри во дворцах Сэнмурва, со станом, гибким, как прыжок испуганной газели, – сон этот настойчиво напоминал о себе... Полная лучезарных чар во всех изгибах, как полны серебром и нефритом чаши китайских озер, как полны белых горностаев Северные леса, изощренная, – она творила из жестов своих ароматы, а из ароматов – чудесные речи, и шепот ее клонил к земле, как горячая молитва склоняет дым, исходящий от курильниц и жаровен... Что бросала она в жаровни? Мускус и сандал... Что творили руки ее над дымом? Как две лодочки, захваченные игрой волн, сновали они по краю бездны... И сыпали в него, в Кабира, золотую искру, будто высеченную из самого воздуха!
Все танцовщицы Кашмира были в ней, словно в упряжке! Да, то воистину были чертоги Зардушта, и великие ахуры мудрости содержали в них свои священные огни! Одним из тех огней была она – живая и свободная перводева, легко игравшая тысячей имен богов, как бисером, ибо ей позволено было... С именами этими прикасалась она к нему, именами этими светилось ее тело... Неужели приходила она вестницей смерти, как о том рассказывает поверье? Кто знает... Однако сон этот – сильный знак, и он адресован Кабиру.
С тех пор как покинул он дом свой, символы этой страны приобрели над ним власть и значения, обойти которые он все чаще и чаще не мог, и удивлялся не только силе, что исходила от духа здешней земли, но и покровительству людей, будь они бедные дехкане или богачи, будь они наследники Зардушта или мусульмане, тайные или явные зиждители своих вер...
Все так же продолжалась исконная вражда родов, нередко кровопролитная; все так же наступали жгучие засухи, уносившие урожаи. Но города, как негасимые костры, согревали долины и вбирали всех, кто наполнял чашу и ее опустошал... И желающих с обеих сторон не убывало... И тех, чьи рукава полировали расписные полы дворцов, тех, кто, исполняя шахские причуды, в равной же мере готовы свидетельствовать волю халифов, – не становилось меньше. Визири халифов, кто смешанной силой Слова и Золота направлял ноги своих праведников, вели свой повседневный и всенощный учет земель, пригодных молитве и хадисам. Не убывало земель... Не убывало и всех деяний потомков Пророка. Уже больше пяти веков писалась книга, столь обильная в деталях и именах, что добавить туда нечто мог только искусник, не пожелавший ограничиваться святыми одеждами...
Сорок лет минуло с тех пор, как закатилась за вечные горы Кафа злая звезда Хасана Саббаха, но покрывало смятения еще носил народ.
Темная ночь, опускавшаяся на жилище, могла темнеть вдвое от предчувствий: не у твоих ли ворот захрапел конь, не метнулись ли тени в твой сад, не стоит ли за дверью меченый асассин с ножом, целованным кровью какого-нибудь неугодного кади, а то и простого пекаря... Кто бы он ни был – храни их Аллах обоих! Но каков же был бы этот мир, не будь он освящен знаками истин тайных и тайными истинами, чтобы кто-то мог восстать против него и победить с легкостью даже самого обученного воина? Победа даже самой могущественной злой воли ничтожна перед тайной истиной Света!
Еще не строился храм, а ступени были заложены – боги древности принесли их... Самое себя подложили они под идущего в радости. Смятенный смятен будет... Смятенный пусть спросит у знающего, пусть разгадает знаки судьбы, как Сулейман разгадал начало, и конец, и середину времен, и даже проходил сквозь время...
Так размышлял Кабир Аль-Фаррух в бессонную ночь в обществе своего преданного друга шейха Садека. Караван шелка, целый караван! Да есть ли надежда его получить, не сотворив никакого смятения ни в чьей душе? Что предлагает Садек? Кабиру не нужно знать, каким способом добыт караван: подкупом погонщиков, хитростью или разбоем...
Так не бывать ни одному, ни другому, ни третьему! Впору отказаться от этой безумной затеи, не втягивать людей в грешное дело. Значит, нужно считать предсказание жрецов огня несбыточным. Корабль Амертата – слишком большая иллюзия, а стоит ли иллюзия хотя бы одной жертвы? Но возможно ли остановить то, что уже начато? Не худшая ли это ошибка, не слабость ли это, недостойная рода Кабира?!
«...Как умолить богов оказать помощь? Я знаю мысли Садека: шейх не может изменить слову, но, удаляя меня от себя, он щадит мою чувствительность на тот случай, если прольется кровь. Благородный старик отдал себя моей воле. Но она для него – загадка, если не святотатство! Нет, Садек, я не могу подвергать тебя риску, которого ты не заслуживаешь...»
Вслух он так ответил Аль-Хараки:
– В твоих словах – живительный для меня источник, шейх. Ты знаешь, что может делать с человеком беспокойство. Мне тяжело признаться, что силы целителя не обладают желанным могуществом видеть будущее. Будь так, Садек, я мог бы испить само Время, чтобы избавить его от ошибок. Ты знаешь суфиев, они говорят о великом Мехди, который должен вернуться в конце времен и защитить мир. Но этот Мехди – последний из уцелевших имамов, потомков Мухаммеда... Ты видишь, даже пророки вынуждены бежать от зла мира, даже пророки не могут исцелить Время. Мы же можем приблизить наше настоящее к срокам Освобождения... Мы – владыки настоящего... Но даже в нем слишком много тайн и сил. Чтобы разгадать хоть одну, надо раскрыть еще несколько. Духи этих тайн стерегут наши страхи. Духи этих тайн, Садек, самые сильные. Путь, указанный тобой, не случаен, он подсказан тебе молитвой, не так ли? Ты молчишь... Да будет так: я немедленно отправлюсь в Хэзри к Абу Якубу и пиру Нимфалу.
Садек ибн Аль-Хараки как мог удачно скрыл от друга вздох облегчения. Сборы были недолгими. За время их стоянки лошади хорошо отдохнули, и только ветер мог спорить с ними на равных. Кабир, насколько возможно, облегчил вес хурджина , оставив только один мех с водой, крепкий сухой лаваш и мешочек с лечебными травами, да еще несколько малых фляжек, с которыми никогда не расставался, а в свойства их содержимого никого не посвящал. Садек еще раньше заметил, что именно с этими фляжечками их владелец связывает что-то особенное. Но воображение старого воина, привыкшего ценить в жизни вещи гораздо более прозаические, не уходило дальше эликсиров, пригодных для особенно тяжких увечий и болезней. Ведь все равно, что бы ни говорили, подлинного благоговения мог стоить только украшенный молниями-яхонтами Зульфикар – вместитель бесстрашия и славы, само обладание которым делает тебя неуязвимым в пяти мирах!

***
Белый всадник покинул стоянку у Кухе-Сарха на рассвете. Солнечный дождь, еще не окрепший на первых днях весны, обещал подольше задержаться на склонах гор и смыть остатки того печального пепельного савана, что покрывал редкие куртины низкорослого фисташкового леса. Дорога вскоре сама отыскала всадника и повела его дикими степными фарсангами к песчаным отмелям пустыни, как оперение ведет стрелу в ровном полете.
Несколько раз отпускал всадник поводья и давал лошади отдых, а после с прежней неукротимой силой скакал через сухие русла, каменные гребни и красные солончаки. Наконец, когда солнечный паланкин взобрался на спину Великана-дыхания, и возничий сменил коней светозарных на волов величественного убывающего сияния, погнав их по скату Небесного Лука на запад, и достиг всадник устья Деште-Кевира, – случилось тут невероятное...
Ловкий всадник, медленно скользивший краем невысокого обрыва, искавший, должно быть, подходящее место для спуска к мертвенному дастархану песков, остановился, скинул плащ на круп лошади, извлек из походной сумки фляжку черного стекла, перевитую серебряным ювелирным узором, вытащил пробку и аккуратно плеснул себе в горсть не воды и не бальзама, а настоящего текучего огня...
Огонь тот был изумрудного цвета, и всадник быстро отер им свое лицо – оно в тот же миг вспыхнуло и словно преобразилось... Открытую же им флягу с остатками странного вещества всадник бросил с обрыва. Фляга, тяжело ударившись, треснула, и вытек ее огонь на песок...
«Велик Аллах, велик Аллах!» –- воскликнул бы богобоязненный, увидав представшее перед его глазами зрелище...
Заколыхались спящие пески, вздрогнули, как вздрагивает горб верблюда, очнувшегося от боли от укуса фаланги или от присутствия шайтана, пробравшегося в нежный мягкий горб на ночлег (рассказывают люди, что известны такие проделки нечистых!)... Но не было рядом богобоязненных...
Так пришли пески в движение, кажется, до самого горизонта, и там, на краю видимой части этого пространства, завязался вдруг огромный стебель смерча... С огромной скоростью стал он приближаться к бесстрашному всаднику... Вскоре заметил бы богобоязненный, что смерч этот вовсе не смерч, ибо того же он цвета, что и огонь во фляге, – изумрудного, и вьются за ним космы и перья диковинные, и имеет тот смерч глаза, горящие ярче двух лун, и всю одежду зеленую, как сад Ирема. Не переставал бы богобоязненный твердить «Аллах Акбар», увидев, как крепко, но бережно подхватил тот дух огромными ручищами всадника и лошадь его. Когда же взвились они от земли в страшном вращении, сказал воплощенный голосом, подобным ветру свистящему:
– Я, Хизр, нареченный бессмертным, вверен тебе мыслью Армаити. Что хотел ты, владеющий силой, а значит, и мной?
– Ты не спрашиваешь, от кого моя сила?
– Я знаю, от кого. Мы посвящены. Мы помогаем вашей касте. Слушаю тебя, Кабир ибн Али Аль-Фаррух...
[...]