Объяснять Чехова, всё равно, что объяснять весну, осень, крики в тумане или ловлю щеглов. Чехов - чудо. И дар его - необъясним. А вот сам он объяснил нам очень и очень многое. И не только в своём времени, но и в нашем.
                Наш век ещё только начинается, а его комические ужимки, гримасы, его мелкие и крупные злодеяния уже хорошо видны. Употребляя чеховское выражение, «нравственная физиономия» XXI в. вполне сформировалась. И перекличку Чехова с новым веком не слышит разве глухой.
                То, что Чехов открыто презирал, от чего открещивался - к нам  сегодня вернулось. Вернулись груды пошлости, рабство и гордость от «володения» рабами, вернулась нищета, перебирающая в уме радужные бумажки, сопоставляющая цифры и цифры, как тот Лев Иванович Попов из «Житейских невзгод», купивший выигрышный билет в банкирской конторе Кошкера и сошедший после этого с ума.
                Но чудо Чехова как раз в том, что его негромкий басок всё чаще перекрывает этот хор блатных и нищих. Начинает басок этот перекрывать и невнятный гомон нашего «шибко» образованного, но не вполне культурного сообщества.  
               История любого государства - это в первую очередь история людей. И лишь во вторую очередь - история событий. У нас чаще было наоборот.
               Поэтому, Россию тех лет следовало бы изучать по Чехову, а не по позднейшим наворотам  коммуно-либеральных историков!
               Чехов - великий историк своего времени! Его историко-литературный эпос, составленный из рассказов, отрывков, фрагментов, записок, сцен и сценок,  куда правдивей, чем бесконечные тома красных, белых, зелёных (но всегда инерционно-дидактических) эпопей.
               Ещё одно чудо: у Чехова нет ни одной фальшивой ноты!
               Что бы ни писал Антон Павлович, о чём бы ни говорил - его интонация безукоризненна, как у всемирно известного скрипача. Из этой интонации, из искреннего и выверенного тона вырос неповторимый чеховский стиль. Именно интонация (а не как частенько считалось - «безыдейность», равнодушие и проч.) повлияла и на авторскую позицию в чеховских рассказах. Позицию рассказчика приняли за самого Чехова. Отсюда вековые недоразумения: пессимист, скучный, сумрачный, лишний…

                                                                                                          Новые формы письма 

              Чехов - великий естествоиспытатель рассказа. Он испытывает рассказ, то сжимая, то расширяя его, то насыщая романным содержанием, то осветляя до полной прозрачности. Но всегда эти «испытания рассказа» происходят самым естественным образом.
               Толстой писал о том, что Чехов создал «новые, совершенно новые для всего мира формы письма».
               Это так. «Новые формы письма» - ещё одно чудо Чехова. Ведь этого нового могло и не быть.
               Что же это за формы? И чем они нам могут быть полезны сегодня?
               Его улётная недосказанность, его повествовательное разнообразие (давшее, как уже было сказано, толчок к окончательному оформлению в России особой,  биологической,  повествовательной среды!), его затягивающий в свои глубины подтекст и, наконец, его прозрачная ясность, в которой, в отличие от сумеречной тьмы, видно очень и очень многое - ошеломляюще новы до сих пор!
               И дело даже не в том, что Чехов ввёл в большую литературу короткий рассказ. А в том, что эта краткость была принципиальной!
               Эта краткость, по словам Бориса Эйхенбаума, «противостояла традиционным жанрам романа и повести, как новый и более совершенный метод изображения действительности».
               Чехов сменил функцию жанра! Рассказ под его пером приобрёл функцию повести, иногда и романа и впервые в русской литературе стал событием первого ряда. Потому-то в сравнении с чеховскими многие тогдашние (а кстати, и теперешние!) романы и повести кажутся - по ткани, по письму - дряхлыми, устаревшим.
               Если всмотреться - Чехов сделал для русской прозы XX в. то же, что Пушкин сделал для поэзии века XIX: определил вектор её движения, определил путь.

                                                                                                        Чехов и роман

               Теперь о романной форме.
               Насильственная романизация захлестнула сегодня читающую Россию!
               Сейчас такая насильственная романизация, во всяком случае у нас, – трудно преодолимое препятствие на пути качественной литературы.
               Дурная сюжетность и плоская фабульность (выдаваемая за новизну и являющаяся на самом деле тормозным, инерционным путём полу-плутовского полу-готического романа) – ведёт к «новообразованиям» псевдо-романного типа. При этом здоровая фрагментарность рассказа, отсутствие в нём ложных связок и скреп - псевдо-романистами напрочь отметается.     
               Сейчас многие романы  – пуды лжи. Рассказы – крупицы истины.
               Чехов сегодня – это возможность уйти от насильственной  романизации!
               Ведь значимость и современного прозаика, и современного читателя прозы - не в привязанности к тому или иному жанру, а в ясном ответе на вопрос: какой из жанров мой? То есть, в обнаружении и осознании своей собственной «памяти жанра» (М.Бахтин). Увлечение бесформенными (не имеющими и не могущими иметь внутренней формы) эпопеями дорого стоило качественной русской прозе. И в советский период, и сейчас в связи с принудительной раздачей талонов на чтение этого мнимо художественного, эпопейного чтива - уводит прозу в дебри  гордыни и чванства, отдаляет от собственной прозаической природы. Ведь латинское prosus означает «вольная», «свободная», а отнюдь не закрепощённая. «Движущаяся прямо», а не вихляясь,  как плохо прилаженное колесо.
               К счастью, чеховская традиция в последние годы начинает осознаваться и по-новому. Осознание этой традиции состоит в работе над литературной формой внутри писателя, а не в показе её швов и конструкций всем желающим. Эта традиция обнаруживается в использовании подтекста и межфразовых пауз, для «запуска» ассоциативных рядов читателя. Чеховская традиция - и в особом, демократическом подходе к читателю как к равному собеседнику, а не как к объекту проповеди, внушения или, хуже того, – зомбирования с вытекающим отсюда  горчайшим  читательским рабством.
               Надо сказать и о том, что приёмы Чехова-прозаика (и, в частности, приёмы Чехова-рассказчика) изучены мало, иногда даже отрицается, что такие приёмы вообще есть. А между тем заблудившийся переросток русского рассказа так нуждается в добром чеховском присмотре и в чеховской улыбке. А можно и шпандырем, его, переростка, шпандырем!  
               Это касается и сильно изгаженной за последние годы чеховской драматургии. Так и кажется: сейчас самое актуальное для режиссёров, актёров и драматургов – прочитать «Чайку» заново. Но уже не как пьесу, - как сценическую прозу. Театр прозы Чехова вообще дело будущего. И именно тот театр, что возникает при чтении его рассказов. И именно та проза, что прочитывается сценическим действием!

                                                                                  Биографический  псевдёж

              И, наконец, о биографии писателя, как о его последнем и лучшем творении.
              Чехов писал Куприну: «Зачем это писать: что кто-то сел на подводную лодку и поехал к северному полюсу искать какого-то примирения с людьми, а в это время его возлюбленная с драматическим воплем бросается с колокольни? Всё это неправда…  Надо писать просто: о том, как Пётр Семёнович женился на Марье Ивановне».
               Иногда такие «подводные лодки» и прыжки с колокольни случаются в текстах, связанных с биографией Чехова. Имею в виду переводы с английского. 
               Биографии надо писать без вычур. Просто писать (но не простовато). Есть мечта и потребность: писать биографию как хороший рассказ, пусть фрагментарно, но правдиво! А не как плохой роман: с удушающей дело ещё до его возникновения хрестоматийной хронологией, с перемычками и связками, с подключением множества ненужных идей и приятных романисту, но вполне чуждых правдивому рассказчику оживляющих линий. (Исключение составляют только биографии людей с явными лакунами. Там - простор романисту!)  А в иных случаях с биографиями всё просто: как именно Пётр Семенович женился. Каким способом, с какими мыслями и совершая какие поступки - жил Антон Павлович.
               Биография Чехова сейчас разрастается, наполняется псевдоподробностями, неверной нюансировкой и акцентировкой. К биографии Чехова, но не к его произведениям, ныне, к сожалению, испытывается нездоровый интерес.
               Но есть и здоровый биографический интерес – он в поиске малозаметных истоков творчества,  в анализе психологических свойств личности, в обнаружении родовых тяготений и связей,  а также в понимании точек соприкосновения первой профессии (а прозаик не может не иметь первой профессии!) с последующей писательской деятельностью.
               Биография вполне Чехова известна. Значительно меньше изучены нити, связующие биографию и чеховскую прозу. Но Чехов сегодня без изучения таких связок и нитей –  недостаточен, неполон.
               Биографически-литературный образ писателя – это последнее его произведение, неизбежно возникающее после жизни. Этот образ - как фосфорическое излучение над погостом, как fata morgana в степи. Его нельзя подкрашивать и одевать пугалом, нельзя повязывать ленточки и обрызгивать критическими пестицидами. Если нельзя искажать тексты (хотя это делается сплошь и рядом), то нельзя искажать и пространственно-временную книгу, под названием «образ писателя». Это тяжкое нарушение авторского права: права на посмертную истину!
               Против немотивированных искажений необходимо выступать гласно, публично.
              Тут нужно только учитывать: искажают как в «ту», так и в «другую» сторону. Ухудшают, но и улучшают. Совсем недавно явились у нас новые «херувимчики» (с крылышками и без), которых вот-вот в какой-нибудь из религий канонизируют. Не добиваясь их развенчания, нужно просто требовать правды. Но правда коммерчески невыгодна и политически неугодна. И всё же надежды терять не стоит. Ведь есть ещё одно бессмертное писательское оружие: смех! Его и пора применить по-чеховски! Когда надо - мягко. А когда надо - и едко.

                                                                                                           Чеховский дар

               И в конце, про чеховский дар и про то, как он соотносится с прозой.
               В 1886 году Дмитрий Васильевич Григорович написал Чехову письмо, в котором просил его ценить свой необыкновенный талант рассказчика.
               Антон Павлович ответил Григоровичу: «Ваше письмо… поразило меня, как молния. Я едва не заплакал, разволновался, и теперь чувствую, что оно оставило глубокий след в моей душе… Если у меня есть дар, который следует уважать, то, каюсь, я доселе не уважал его… Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным…»
               Нынешней нашей литературе таких писем-признаний, явно недостаёт! А ведь до чёртиков хочется, чтобы молодые (и не только молодые) литераторы уважали свой дар, не позволяли им манипулировать, низводить до олигархической забавы, до ресторанных шоу-издёвок, до чиновничьей стукотни по клавишам!
               Чеховский дар – это кроме прочего дар интеллигента. Интеллигентность - понятие чисто русское. Так же, как нельзя позволить уйти из нашего обихода мыслеобразам: вода, пашня, хлебодар и др., - так нельзя растворить понятие «интеллигентность» в словах «элита», «топ-менеджер» и т. д. Тем более что по сути ничего с чеховских времён не изменилось! Интеллигент так же одинок и беспомощен в России, как и тогда. И путь ему открыт: или в лимоновцы, или в подпевалы! Вот куда толкают интеллигента. Однако нужно проявить твёрдость: путь интеллигента неистребим. И это как раз чеховский путь: бескорыстное служение и поездка на Сахалин, благотворительность и непримыкание к политическим партиям. И хотя наше с вами заступничество за интеллигенцию ныне пренебрежительно оценивается как «светское юродство» - кстати, ещё один возможный путь русского интеллигента.
               При этом, будучи интеллигентом, Чехов был большим и сильным человеком. (А вовсе не нытиком, не «певцом сумерек»,  не пессимистом). И мысли его тоже были большими, сильными и весьма часто от осознания этой силы, а вовсе нет от квёлости и слабости – иронично-точными.
               Когда-то Антон Павлович сказал Бунину о том, что новое искусство напоминает ему виденную в Таганроге вывеску: «Заведение искусственных минеральных вод».
               В нашей сегодняшней прозе, тоже много «искусства минеральных вод», то есть, искусственности. А проза искусственности не терпит. И даже если остальная наша литература наша будет полна резиновых, новых синтетических и старых чернильных душ, сотворённых не Богом и жизнью, а литературными  чиновниками и партийными критиками, - проза обязана этого избежать.
               Остаётся надеяться, что чеховское сквозное проветривание из века XIX в век XXI освежит всю современную литературу и прозу, в частности заставит писателей держаться от некоторых сегодняшних «литературных вывесок», которые так напоминают ту, давнюю,  - подальше. Ведь от заведений под такими вывесками то литературным лакейством несет, то химией словесной в нос шибает!
                 Проза - это сам человек, его творческое поведение в жизни, его судьба, его отношение к человеческому сообществу в целом.
             У знаменитого Эжена Ионеско спросили: "Кто, по-вашему, мог бы стать во главе мирового правительства? Платон, Данте, Шекспир?"
            Ответ был краток: "Чехов".
            Так же можно ответить и на вопрос: кто сегодня в России важней всего для укрепления и развития одной из важнейших природных стихий, для среды рассказывания, для повествовательной среды?
            Ответ будет таким же: Антон Павлович Чехов.

Оригинал: http://repnin.livejournal.com/26904.html