14. К другу, который далеко

Одесса, Лазурный пер.                                                                      к Т.

Ты сейчас смотришь на море? На зеленое, соленое, кое-где прозрачное море? Мне, как и тебе, наверное, однажды было так плохо, что выплакать целое море казалось спасением от проблем. У всех бывает время, когда глаза на мокром месте. У меня такое время - осень. Я ненавижу осень. Она всегда приносит холод и разочарование. Но ведь слезами не вернешь былого, не вернешь лета и цельности мира. Я готова выплакать море, если это поможет что-то вернуть. Но даже если что-то и будет возвращено, то оно никогда не будет таким, каким могло бы быть.

Хочу услышать твой голос.

 Я прикладывала к уху все ракушки, подобранные когда-либо мной со дна того моря, но тебя я не слышу. Только шум морского прибоя. Иногда мне кажется, что ты совсем рядом. Но мы ведь знаем, где ты и где я. И от этого немного легче. Поэтому я тоже куда-нибудь уеду. Далеко, где море как небо, и вода практически несоленая. Так и будут жить два человека двумя разными жизнями у двух далеких морей. Но пока расстояние не съело нас, пока мы еще не заблудились на географических картах и не запутались в названиях городов. почувствуй меня в море, а я увижу тебя в перламутре ракушек. И мы будем не так безнадежно далеки друг от друга.

Пришли мне, пожалуйста, соленый воздух и легкость бытия. Мой адрес еще не изменился.

15.  Воспоминание об июле

Амстердам, ул. Палейстрат                                                                                   к К.

Утопая в зеленой листве,

                                    Покосившийся забор скрипел

                                                  О бренности бытия.

Я не стала спорить с полусгнившим забором.

                А надо мной высилась старая липа,

                     Она цвела, и запах ее привлекал пчел и шмелей,

                            Они жужжали и носились по всей округе,

Один из шмелей меня ужалил в руку, и я негромко вскрикнула.

                           Где-то проехала машина,

                       Поднимая столбы пыли на проселочной дороге,

                        Я съела клубнику, растущую на грядке.

Солнце покатилось к зениту,

        И ветер перевернул страницу в книге, которую я читала.

16. Растаманское

  Амстердам, ул. Палейстрат                                                                             к К.

Я углубилась в размышления о бренности бытия,

                                           Печалясь, что умру в одиночестве,

                                                 Если не найдется вскорости несчастного,

Готового стерпеть мой жуткий цинизм.

И вот, когда меня посетила странная мысль,

                                               О том, что все заканчивается печальней,

Нежели это начиналось,

                                       Я почувствовала запах,

                                                                Который не спутаешь ни с чем.

Это был запах гари, доносившийся из кухни.

«Мой яблочный штрудель превратился в угольки!», -

                                                                                                   Расстроилась я.

В спешке я отрыла духовку,

И столп дыма поверг меня в уныние.

«Ку-ку!» - донесся голос из глубин духовки.

                              Оттуда вылезла рыжая обезьяна.

У нее были маленькие зеленые глазки,

Желтые зубы и кусок сгоревшего штруделя в цепких лапках.

«Ну и гадость, однако, - сказала она,

                                                                   Садясь на столешницу, -

Ты добавила лимонную кислоту вместо цианида».

«Ты кто?!» - испугалась я:

                                             Меня, как знаете,

разные странные личности радовали своим визитом,

                                                                                   но обезьяны  - впервые.

Обезьянка засмеялась и представилась:

«Иблис-шайтан из огненной Геенны, собирай вещички,

                                       Нас ждут».

                                   - «Где ждут?!»

«В Геенне ждут: христианский ад переполнен слегка,

Поэтому тебя перенаправили к нам».

 - «Я не хочу! Мне и на земле неплохо…» - честно ответила я.

«Если хорошо здесь, то я полез обратно: много дел. На чай не могу остаться, извини».

                  Обезьянка прыгнула в духовку,

                                                                        Исчезнув среди дыма,

А я выкинула сгоревший штрудель в мусорное ведро,

                                       проветрила кухню и включила Боба Марли.

17.  Буддийское

Одесса, Лазурный пер.                                                                                     к Т.

                          My heart in the Highlands, my heart is not here.

                                                                                R. Burns

     Мое сердце не со мной:

                                        оно в Тибете,
Оно сохраняет вселенский покой.

    Мое сердце постигает смысл и ищет нирвану,

                                          Его ничто не потревожит уже:

Ни ветер, ни осень, ни палые листья.

     Моему сердцу в Тибете неведомо беспокойство:

Безмолвную тишину не нарушат высокие горы,

Пост около него не покинет далай-лама,

А сон готовы защищать все буддийские монахи.

                               Никто не смеет говорить моему сердцу непотребные слова,

Его независимость отстоят все обретшие свой  дзен.

    Мое сердце не в осенней тоске,

                                           Оно в Тибете.

Мое сердце ведет полуночные беседы

С заснеженными верхушками гор,

Оно пьет зеленый чай

И не ведает, что это значит - чего-то хотеть.

                     И только когда я забываюсь во сне

Или в позе лотоса на холодном полу,

Я снова обретаю свое сердце,

Которое завалено снежной лавиной

В забытом людьми буддийском монастыре

На склонах независимого Тибета,

                                                          Где два шага до неба,

                                 Откуда можно запрыгнуть на облака

                                                                    без особых усилий.

        Мое сердце в Тибете добрело до нирваны,

Теперь оно счастливо навек,

    Но как бы хотелось...

      Я бы многое отдала,

 чтобы безмолвие в моем Тибете

                                                 не было нарушено никем.

18. Прованское

Одесса, Лазурный пер.                                                                         к Т.

Встречай меня в Ниме:

                                       Я еду во Францию,

В далекий неизвестный тебе Ним.

Там небо никогда не падает:

                                                Его прочно держат мосты.

Там беззаботно выселятся,

В Ниме не думают о том, что будет,

                                                           Там просто живут.

Мне говорили, что в Ниме

               Не посещают странные мысли,            

                                  Не всплывают картинки из подсознания

                 И не мучают кошмары по ночам.

В затерянном на карте Ниме

                                     Живут поэты, потомки трубадуров.

Они пишут о высокой любви,

Они воспевают восход и начало нового дня,

И стихи их разбиваются о  мощеные дороги на тысячи осколков.

Поедем собирать эти осколки,

Растащим стихи на сувениры  своим друзьям и родным!

               В Ниме мы будем пить красное вино,

Ты  - каберне, а я  - шато марго.

Мы не будем строить планы,

И загадывать желания,

                                      Бросая монетки в фонтаны.

В Ниме кто-то из нас двоих скажет,

                             Что время пришло быть счастливыми,

                   Даже если все краткосрочно.

И это будет отличная концовка затянувшейся дружбы…

А потом, в семь вечера, ты скажешь, что тебе на юг,

Я пожелаю удачи и поплетусь на восток, в Тибет.

       Но никому не захочется плакать,

                                                          Ведь в Ниме не плачут:

Там никто не влюбляется,

Там никто не страдает,

Там просто любят.

            Встречай меня в Ниме,

Я еду автостопом по Провансу,

Где живут потомки трубадуров,

Где сочиняют сирвенты и канцоньеты.

               Встречай меня в Провансе,

        где встреча по-французски

                                      Заканчивается только улыбкой.

19.  План побега

Петербург, ул. Фуртштатская                                                                      К В.

Укутанные осенью в желтое одеяло,

                                                          Мы прячем ноги в тепле,

                                            Боясь простудиться.

Мы читаем стихи друг другу при встрече:

                                                           Отчетливо слышен ритм,

Но слов никто не разберет:      

                      Их по буквам уносит ветер,

                           их по буквам съедает октябрь.

          И если до посторонних долетят слова целиком,

                 Если поймут их без объяснений -

                                                             мы сможем сказать,

                         что одиночество пишет стишки вместо нас.

                                   У него отточенный страданием стиль,

                     его метафоры метки как  ни у какого иного поэта.

Одиночество - верный советчик в поэзии, но, увы, не в жизни.

                                Оно не подержит разговор,

Оно угрюмо молчит, печально уставившись в окно.

                         У меня есть план:

           Давай убьем одиночество кухонным ножом.

                           Отвлеки его беседой о разбитом сердце,

                              А я перережу глотку ему,

                      труп спрячем ночью в лесу

                              Или утопим в грязной речушке.

Никто не будет искать одиночество в ноябре,

Его пропажу откроют разве что в мае.

            Но пока труп не найдут, мы успеем сменить паспорта,

Нам удастся незамеченными выбраться из осени,

                            Мы сбежим  на Ямайку, а может - в Уругвай.

Там будет тепло

и солнце облизнется, увидев замлевших от холода новых жертв.

В Интернете мы прочитаем заметку о найденном трупе одиночества.

               Возможно, кто-то даже сознается в убийстве…

А потом разбежимся в разные стороны.

                      Не знаю, где твой путь,

А меня всегда будет тянуть в Тибет.

20. Письмо со спорами некой болезни

Одесса, Лазурный пер.                                                                                     к Т.

Проклятое чувство никак не вылезает из головы,

                     Оно вознамерилось заполонить собою мои мысли,

                  Я поставила жесткое табу на него,

                                     А оно как-то умудрилось просочиться через

                                                           Строжайший Запрет.

А чертово чувство вереницей тянет за собой осознание

Собственной никчемности и неспособности

                                      убежать от одиночества,

Оно обнажает равнодушие и полную апатию.

                                              Что нового в мире?

                       &nbs

9.   О величии слога Хайяма

Персия, дом Омара Хайяма                                                                мудрецу

Седовласый Омар, подлей мне вина,

Прикажи музыкантам играть –

Пусть звуки флейты неми затронут наши сердца.

Я буду танцевать, услаждая твой взор,

Ты будешь читать рубаи,

Твои меткие слова уколют меня сильнее острия копья.

Что за мысль не может выразить фарси?

Подлей еще вина,

Мы будем славить Создателя, величие мира,

Нежное очарование юных дев,

Вкус меда и любви.

Любовь, вино и ароматы Востока воспел мне Омар Хайям.

10. Последнее письмо Че

Ла- Пас, ул. Авенида                                                                                коммунистам

Лучи солнца пролезли сквозь сплетенные ветки деревьев. От случайного прикосновения к ним, роса струйками начала стекать с широких листьев. Словно слезы по незаконченному мной Делу, по еще не обретенной Свободе.

О, если бы эти лучи могли перерезать веревки, что приросли к моим запястьям…

Нет! Я сам выбрал этот путь, и мне не стыдно, как я его прошел, я никого не звал, ибо не знал, что будет впереди, но вы пошли за мной…

Не уверен, есть ли Бог, но если есть, то я перед смертью еще увижу нескончаемую ленту дорожных разметок на асфальтовой реке, пронзившей карту Латинской Америки. Вспоминаю горы и леса, выросшие на ее берегах. А река несет тебя, несет вдаль, и ты лишь щепка… И небо, бездонное и нежное, как глаза любимой, вот-вот упадет тебе на голову.

И это навсегда останется в моей душе. Я сделал все, чтобы хоть чуть-чуть приблизить мир к Свободе… Теперь  дело за вами.

Сейчас мне ничего не жаль, все сделано. Конец. Я связан, мое тело принадлежит уже не мне, но есть время, и, пока свинец не разорвет сердце, а смерть не поглотит разум, я вспоминаю о ночном небе Аргентины, о небе, где сияла моя Путеводная Звезда. Она гипнотизировала своим багряным светом, зовя на борьбу за Свободу. И я последовал по пути, что она указала. Пусть же теперь она укажет дорогу и вам. Обнимаю, с революционным пылом, Че.

11. О любви к Музе

Париж, Пер- Лашез                                              проклятому поэту Джиму                             

Моя несчастная и сумасшедшая Муза никогда не находила покоя,

И когда ей было  невмоготу сидеть одной, она шла вперед,

не разбирая дороги и не думая о времени, она брела в темноту.

Она искала что-то, но что она нашла, никто не знает.

                     В прошлый раз она забрела к дьяволу, сказала ему:

«Хочешь мою душу? Продам тебе ее за легкость бытия».

Но дьявол не был простаком, он засмеялся и покачал головой.

Потом припомнил все ее мелкие грешки, отправив опять на землю.

Моей несчастной и сумасшедшей Музе не хватило приключений.

Она пошла вперед, не разбирая дороги и не читая указателей,

И уткнулась носом в берег моря.

Оставляя следы на песке, она собирала ракушки,

                                 чтобы вплести их в свои волосы.

Моя несчастная и сумасшедшая Муза играла на гитаре,

                                 небрежно зажимая струны,

она пела и плакала, и голос ее уносил соленый бриз.

Она никак не унималась и продолжила свою дорогу в далекое никуда.

Моя несчастная и сумасшедшая Муза добралась,

                     Наконец, до Индокитая.

Ее накормили похлебкой из риса, и она вновь отправилась в путь,

        и встречный ветер целовал ее волосы.

Она пропала на несколько лет, не писала, не звонила,

Я думал, она давно погибла или канула навек в бразильскую Лету.

Но она  прислала открытку из Гранады на Рождество,

открытку с подписью: «Всегда твоя. Жди, скоро буду».

Вернулась ко мне эта моя несчастная и сумасшедшая Муза

       лишь на  следующее Рождество.

Она была  серьезно больна.

                            Ее мучили бессонница и кашель,

                     и за стаканом сидра она рассказала мне все:

Как она шаталась по миру, не зная усталости,

                                   как спала, где приходилось, 

                                   как днями голодала,

а долгие скандинавские зимы

                             куталась в старый клетчатый плед.

Ей было плохо и одиноко,

она сотни раз теряла ориентиры,

          она порой шла в Маракеш, а приходила в Киото.

Моя несчастная и сумасшедшая Муза  умирала от жажды в Сахаре,

Ее тело умащали маслами в Дубае,

Ей пели серенады в Гаване.

Она была в плену у Пхеньяна:

        там некогда светила ее пятиконечная звезда.

Багдад погреб ее под руинами тысячелетних святынь.

           Ее хотели убить на границе Индии и Пакистана

  и вроде бы уже давно пристрелили в районе сектора Газы

в Мавритании она устроила военный переворот,

                                ей возвели монументы где-то в Либерии,

а в морозной Финляндии ее именем назван город.

                                        Вроде бы она спасала планету с Пета,

                                            Гринпис ей вечно благодарен.

Моя несчастная и сумасшедшая Муза искала свой дзен,

нашла ли она его – вопрос,

                                но Тибет сохранит запах ее волос,

                                                  ветер у Тибета его не украдет,

она безуспешно пыталась разорвать цепи сансары,

она проповедовала принцип ненасилия,

а потом в какой-то американской тюрьме ее избивали, пытая,

но она им ничего не сказала, она молчала.

Она обрабатывала маисовые поля в Гватемале,

лежала с неизлечимой болезнью в каком-то госпитале на далеких   неизвестных мне островах;

она была любовью известного художника,

                 который писал ее на всех своих полотнах,

видя ее в лугах, полях и морях.

                Она говорила, что сражалась с курдами в горах,

Моя несчастная и сумасшедшая Муза была в плену:

Она побывала в плену у басков и иранцев,

                            последние умоляли не покидать их,

они обещали ей все,

                                        а она сбежала в Гренландию,

заснув на целую полярную ночь среди льдов.

Моя несчастная и сумасшедшая Муза

спасала мир от несправедливости,

она веселилась с хиппи -

                                 и плакала с готами,

она подружилась со всеми -

                                                      у нее много врагов.

Она писала стихи среди руин Парфенона,

                    И сочиняла романы в сибирской глуши.

                       Где она еще бывала?

Она и сама толком не помнит:

она весь мир прошла пешком,

                           кто ее видел, кто говорил с ней - не забудет

                            ее печальные бездонные глаза,

          в которых отражалась безысходная радость всего мира.   

Она видела все, но многого не поняла,

ей приходилось убивать и воскрешать,

                        но она ни на минуту не забывала меня.

Моей несчастной и сумасшедшей Музе поклонялись,

                                                             ей приносили дары,

Но назавтра ее унижали и не замечали,

                    ей было больно, она молила о пощаде,

но никто не слышал ее измученный голос.

Она вернулась ко мне худой и грустной,

                                        она медленно угасала,

Она уже ничего не хотела, она устала,

                          А когда слегла и больше не вставала,

она как-то странно смотрела на часы,

                                         просила убрать их подальше

и меня от себя ни на шаг не отпускала.

                        Я страшился заглядывать в ее сухие глаза:

                        там я давно прочитал приговор,

 И это был приговор мне,

                           а ей было все равно,

она спокойно улыбалась,

                                 вытирала мои слезы и прощалась.

Прощалась с миром, в котором она никому не нужна.

Перед рассветом как-то она хриплым шепотом

                                                   просила прощения у меня,

Я солгал: «Ты прощена, за то, что оставила меня,

за то, что скиталась по миру одна».

Моя несчастная и сумасшедшая Муза улыбнулась и закрыла глаза.

                            Она прижалась к моей щеке,

Она не могла уже говорить, с трудом дышала и хватала воздух

Своими губами, которые когда-то причиняли непередаваемую боль.

                                          Еще три часа -  и она умерла.

Смерть унесла мою несчастную и сумасшедшую Музу в ад.

Теперь я знаю, где она, где спокойствие она нашла.

Она там мучает чертей, жаря их на сковороде,

                                                           и дьявол бы рад избавится от нее;

моя сумасшедшая Муза веселится в аду,

она там встретила старых друзей,

                       может, с ними она давно устроила бунт?!

Бунт в аду.

Но, когда она скучает по мне, когда я ей нужен,

я слышу ее стоны в ночной тишине,

но засыпаю спокойно, ибо знаю, что нет места ей на земле...

И все же мне жаль ее,

поэтому,  Джим, я прошу тебя, успокой ее,

буду твоим должником.

12. Письмо, написанное в воскресение

     Вильнюс, ул. Чаплинскаса                                                                            к Н.

Хмурое солнце залезает в окно,

                                                            Его нещадно съедает хмурая туча.

Еще одно скучное воскресение возвестило о своем приходе.

                                 Печальные мысли лезут в голову,

Которая и так трещит от боли в висках.

Хочется курить, но не хочется вставать с постели.

Хочется спать, но ночной сон еще не стерся из памяти.

Призраки прошедших времен никак

                                                        не хотят покидать сознание и мысли.

Воскресение душит меня телефонным проводом,

                                           Оно навевает печаль и приглашает тоску

Разделить мое одиночество.

                                                       Впереди стена, а что за ней не важно.

Узнаем потом, когда наступит понедельник,

                          Когда я не буду предоставлена горьким мыслям.

13. Письмо о встрече с Оскаром

Одесса, Лазурный пер.                                                                                        к Т.

Summer's almost gone

We had some good times

But they're gone

The winter's comin' on

Summer's almost gone

      J.D. Morrison

Я не собираюсь писать о несчастной любви, о препятствиях, которые Судьба подстраивает влюбленным. Я вообще не хочу писать. Ничего. И никогда. Но меня заставили.

Боб Дилан уже четыре минуты как закончил петь “Knocking on the heaven’s door”, и мое сердце собиралось остановиться от нестерпимой тоски. Было начало сентября, и не было надежды на счастливый конец. Шел дождь. И дул ветер. Он с небывалым остервенением пытался сломать верхушки деревьев под моим окном. Наверное, знал, как мне погано. А было действительно погано. Нет, не от того, что я одна. Вообще-то быть одним – небывалая роскошь в нашем мире. Когда тебе плохо, и это написано у тебя на лице, каждый второй мнит себя матерью Терезой, ни на минуту не оставляя тебя наедине с собой. И все, словно сговорившись, твердят: “Займи себя делом!”.

Но мне было погано и совсем не хотелось занимать себя делом. В конце концов, хоть изредка, но можно же получить настоящий кайф от страданий. Окружающая обстановка создавала идеальный антураж для душевных переживаний: сумерки, серые тучи, где-то пролетает стая ворон. Вполне готично. Я уже собиралась затрястись в истерических рыданиях, как зажжужжала муха. Она билась в стекло, наивно полагая своим мушиным мозгом (если он, конечно, есть), что после долгих метаний по периметру окна ей удастся быть подхваченной осенним ветром.

 От досады я даже икнула. Вот подлость! Целых два дня старалась, создавая подходящую атмосферу, подгадала нужную погоду, прослушала всю блюзовую коллекцию - и  уже готова была вкусить наслаждение от душевных мук, как какое-то насекомое убило все желание плакать.

Я прихлопнула муху коробкой от диска Боба Дилана. Плакать уже не хотелось. Вечер был безнадежно потерян.

Включив записи с джазовыми импровизациями, чересчур веселыми для моего кровоточащего сердечка, я выкинула трупик мушки за форточку и налила себе “Джека Дэниэлса”. Я чокнулась с колонкой и опрокинула в себя холодную светло-коричневую жидкость. Поперхнулась и долго откашливалась.

-                     Какие времена, какие нравы! – услышала я. На краю моего письменного стола сидел Оскар Уайльд. Словно в былые времена он был одет, как лондонский денди. Хотя последние сто лет в компании с французами дали о себе знать. Он слегка похудел, щеки впали, под глазами были мешки, но они не портили Оскара, а даже наоборот, неплохо сочетались с его фиолетовым плащом. Наверное, это был тонкий дизайнернский расчет, не то он бы точно воспользовался пудрой. Из под плаща выглядывал левый лацкан бархатного  пиджака. Весьма броско смотрелась большая брошь ввиде паука. Обязательные цилиндр в правой руке и трость в -  левой.

Оскар – мой давний знакомец, мы впервые встретились  года два назад, когда одна белорусская  театральная труппа решила дать новую интерпретацию “Саломеи”. Я тогда училась в выпускном  классе и с одноклассниками и двумя учителями оказалась на этой постановке. Учителя погрузились в просмотр некогда скандальной пьесы, а я с одноклассниками решила выпить алкогольные коктейли, заботливо налитые в пластиковые бутылки из-под колы и пепси. Я так и не поняла, как завязался конфликт пьесы и на кой черт сдалась иудейской царевне отрубленная голова, поэтому во время антракта я лениво поплелась в туалет. И, когда я уже мыла руки, прозвучал последний предупредительный сигнал, после которого уже не впускали в партер. Я совсем не расстроилась. Когда еще выдастся время слегка захмелевшей девушке прогуляться по пустым театральным коридорам? Бесспричинно смеясь, я медленно ходила среди высоких стен с черно-белыми фотографиями театральных звезд в своих лучших ролях. Кое-где встречались даже яркие афши времен расцвета этого театра, то есть весьма раритетные афиши 20-х годов.

Тут ко мне и подошел Оскар. Он сардонически скривил свои толстые губы и спросил, не заблудилась ли я.

Можете представить, как я, мягко говоря, испугалась. К вам подходит дух мертвого автора пьесы, просмотром коей вы только что пренебрегли. Конечно, я вскрикнула и решила упасть в обморок. Но Оскар грустно вздохнул и предложил мне свою дружбу.

С тех пор он частенько приходил ко мне, когда я страдала в своем одиночестве. Он хоть и всего лишь внешняя оболочка давно мертвого человека, но все равно нуждался в общении. Соседи по Пер-Лашез ему давно надоели, ему обрыдли дружба самолюбивого Оноре де Бальзака, навязчивое кокетство Айседоры Дункан и пьяные завывания Джима Моррисона. Он искал друзей, от которых веет теплом, несчастной любовью, скукой, зачарованностью искусством, восхищением всем красивым и разочарованием жизнью. И привидение Оскара Уайльда нашло меня чуть-чуть пьяной, разгуливающей по затихшему лабиринту театральных коридоров как раз в тот момент, когда Саломея целовала отрезанную голову Иоанна Крестителя.

Сейчас Оскар печально смотрел на опустевший стакан и качал головой.

- В мои времена немыслимо было, чтобы девушки пили в одиночестве.

-         Мне плохо. Знаешь… меня лишили последней надежды на то, что меня полюбят. Мне так хотелось, чтобы меня полюбили… просто за то, что я интересный человек.

Оскар  дал мне подзатыльник и уверенно произнес:

-         Не будь дурочкой, мужчины не любят женщин только за то, что с ними интересно трепаться.

Я с сомнением покосилась на привидение:

- А ты-то откуда знаешь, за что любят женщин, ты вообще не той ориентации.

- Любовь не ждут. Она просто приходит. И твоя теория о том, что появляется сначала симпатия, влюбленность, душевная близость, а только потом Любовь, - настоящий бред. Это же идиотизм.

На улице снова бушевал ветер, он срывал желтые и красные листья, неся их по еще не жухлой мокрой траве. Стало окончательно темно, и включился фонарь под моим окном. Он  подбрасывал свой свет до далекого шестого этажа. Я поежилась при очередном порыве ветра и надела недавно купленные желтые шерстяные носки. Оскар скривился и процедил себе под нос: «Фу-у, ужасная безвкусица!».

- Оскар, я не собираюсь с тобой спорить! – сказала я. - У тебя свое мнение, а у меня - свое! И вообще, в XXI веке говорить с привидением писателя о любви  - слишком уж пошло, тебе не кажется?