В подольском дворике, где я родился и вырос, жил самый настоящий раввин. Звали его Соломоном, был он человеком исключительно ученым и набожным, что благополучно уживалось в нем с суровостью, доходящей до деспотизма. Соломон держал в строгости не только свою семью, но и весь наш дворик, где, к слову сказать, жили не одни евреи. Внешность Соломона тоже была необыкновенной: не носи он густой бороды с длинными пейсами и черной велюровой шляпы с чуть загнутыми кверху полями, его можно было бы принять не за раввина, а за портового грузчика. Соломон имел атлетическое сложение, крутой нрав, а язык его в свободное от службы в синагоге время по силе выражений не уступал иногда грузчицкому.
Жена Соломона Рахиль (по паспорту Раиса) была маленькой, некогда, вероятно, очень красивой, а теперь просто запуганной до бессловесности женщиной. Выражение этого испуга, казалось, навсегда застыло в ее черных библейских глазах, вытеснив оттуда все иные чувства. Мужа она почитала, боялась и ни в чем не смела ему перечить. По-своему, Соломон любил жену. Ему нравилось ее лицо, нравились ее руки, нравилось, как она готовит, и нравилось ее молчаливое повиновение.
– Жена да убоится мужа своего! – поднимая вверх указательный палец, изрекал Соломон, сидя в неизменной шляпе за обеденным столом. После этого он, прикрыв глаза, неторопливо прочитывал молитву, опрокидывал рюмку водки и принимался за борщ с фасолью или куринный бульон. К еде Соломон относился уважительно и ел всегда с отменным аппетитом. С аппетитом он делал и всё остальное: выпивал свою рюмку водки, молился, отдыхал после обеда и учил уму-разуму жену, сына и соседей по двору.
Во всем дворе лишь два человека осмеливались пререкаться с Соломоном. Первой была жившая в полуподвале Шурочка Маслякова по прозвищу Вдова Батальона. Бог в свое время наградил Шурочку роскошными формами, скандальным характером, мужем-военным и вечно неудовлетворенной женственностью. Одного мужа, командовавшего батальоном мотострелкового полка при Киевском гарнизоне, Шурочке было слишком мало. По счастью, в полку было много других офицеров, а в Киеве более чем достаточно других мужчин. Шурочка держалась широких взглядов, с равным уважением относясь как к военным, так и к штатским. Наличие мужа, всё же, как-то сдерживало Шурочкин темперамент, поэтому, когда тот на сороковом году жизни скончался от цирроза печени, Шурочка, немного поплакав, пустилась во все тяжкие. Через ее полуподвал прошли холостяки, вдовцы, женатые, разведенные, зубные врачи, прикмахеры, водопроводчики, продавцы мясного отдела, инженеры и вагоновожатые. Один раз она попыталась даже провести к себе очумевшего пенсионера союзного значения, но у самого входа в полуподвал была остановлена ребе Соломоном.
– Шура, поимей совесть, – сурово молвил Соломон. – Тебе не терпится вынести из хоромов второй труп?
– А шо вы так со мной разговариваете, Соломон Лазаревич? – хлопая глазами, возмутилась Шура. – Я вам хто или вдова офицера?
– Побойся Бога, Шура, – невозмутимо отвечал ребе Соломон. – Какая ты вдова офицера? Ты, по-моему, вдова батальона.
Прозвище приклеилось к Шурочке намертво. Поначалу она для вида возмущалась, но потом, хорошенько взвесив, стала расценивать его как комплимент.
Вторым человеком, имевшим дерзость противиться воле Соломона, был, как ни удивительно, его сын Фима. Не в пример отцу маленький и щуплый, Фима с какой-то сверхъестественной виртуозностью сумел выскользнуть из-под железной длани ребе Соломона. Нет, он не был хулиганом, пьяницей или дебоширом, но – что с точки зрения ребе было гораздо хуже – стал комсомольским активистом и беспросветным бабником. Даже с этим Соломон еще мог бы, скрепя сердце, примириться, но Фима по одному ему известной прихоти напрочь игнорировал еврейских девушек, предпочитая им барышень славянских кровей. Каждый месяц он объявлял о своем намерении жениться на какой-нибудь Любаше с молокозавода, Валюше из хлебного магазина или Ксюшеньке из районного индпошива. Мать в ужасе закрывала лицо руками, а благочестивый раввин громыхал по столу пудовым кулаком, так что посуда начинала жалобно дребезжать, и орал на весь двор:
– Только через мой труп! В крайнем случае – через ваш! Твой и ее!
– Папа, я не понимаю, – нервно отвечал Фима, – что плохого в браке? В конце концов, в Торе сказано: плодитесь и размножайтесь.
– Этот комсосольский бандит еще будет учить меня Торе! – рокотал Соломон. – Покажи мне, где в Торе написано, что Фима Гершкович с Оболонской улицы должен жениться на пьяной гойке с молокозавода! Покажи мне это место, и я сам приду крестить ваших выродков!
– Почему пьяной? – удивлялся Фима. – Любаша не пьет.
– Боже мой – Любаша! – Соломон закатывал глаза к потолку, словно призывал в свидетели всех праотцов, начиная с Авраама. – Рахиль, поздравь меня, наш Фима нашел себе трезвую гойку! И что я должен на радостях сделать? Прыгнуть до потолка или повторно обрезаться?
– А делай, что хочешь, – махал рукой Фима. – Хочешь – прыгай, хочешь – обрезайся, только оставь нас с Любашей в покое.
– Слыхала? – Соломон поворачивал налитые кровью глаза к перепуганной жене. – Чтоб мы оставили их с Любашей в покое! Ну да, чтоб мы оставили их в покое, а они чтоб спокойно пили водку и закусывали ее салом.
– Почему сразу пили и закусывали? – пожимал плечами Фима. – Нам что, заняться больше нечем?
– Вон отсюда! – ревел Соломон. – Прочь с глаз моих, пока я не прибил тебя ханукальной менорой!
– Семочка, прошу тебя, не надо кощунствовать, – осмеливалась подать голос Рахиль.
– Где ты тут видишь Семочку, женщина? – напускался на жену Соломон. – Семочки в Гомеле семечками торгуют, а я – киевский раввин!
Буря, впрочем, очень скоро утихала, угроза будущего брака рассыпалась сама собою, марьяж превращался в мираж, потому что сердце влюбчивого Фима не умело долго принадлежать одной женщине. На некоторое время в доме раввина воцарялись покой и мир, на столе уютно дымилась трапеза, и Соломон, помолившись и выпив неизменную рюмку водки, заводил с сыном задушевную беседу.
– А скажи-ка мне сынок, – почти ласково начинал он, – что такого интересного ты делаешь в своем комсомоле? Крутишь бейцим юным пионэрам?
– Папа, ну что ты в этом понимаешь? – отмахивался Фима.
– Боже упаси, где мне понимать, – миролюбиво ухмылялся Соломон. – Я ведь читаю всего лишь глупую Тору, которой четыре тысячи лет, а наш мудрец штудирует целый комсомольский талмуд, сочиненный непохмелившимся гоем.
– Что тебе гои спать не дают? – возмущался Фима. – В комсомоле, если хочешь знать, и евреев хватает.
– Да? И за что же их хватают? – с удовольствием интересовался Соломон. – За ответственное комсомольское место? Очень правильно делают. Козлы отпущения всюду нужны, чтоб было с кого шкуру драть. А с этих ваших комсомольских евреев я бы лично шкуру содрал в назидание.
– Папа, – нервно отвечал Фима, – я же не вмешиваюсь в твою синагогу. Что ж ты лезешь в мой комсомол?
– Видали? – неизвестно к кому обращался Соломон. – Я лезу в его комсомол! Он думает, что его отец уже сошел с ума. Не дождешься, Фима. Сказал бы я тебе, куда я лучше влезу, так хочется ж пощадить твои юные уши. Они ж не виноваты, что выросли на тупой голове. И чему вас в комсомоле учат? Родителей в гроб загонять?
– А чему вас в Торе учат? – огрызался Фима. – Приносить в жертву детей? Вот ты бы, папа, принес меня в жертву, как Авраам Исаака, если бы тебе твой Элоим приказал?
– Чтоб ты даже не сомневался, – рявкал Соломон, тогда как Рахиль испуганно прикрывала рот ладонью. – И приказания б дожидаться не стал, сам бы тебя скрутил и потащил на гору с твоим комсомолом вместе. А ягненка таки оставил бы в кустах. Я бы так сказал: Господи, Тебе не всё равно, какого барана взять? Бери Фиму.
Фима хихикал, Рахиль в ужасе закатывала глаза, а очень довольный Соломон оглаживал бороду и выходил во двор, чтобы пыл его не пропал даром, но достался кому-нибудь из соседей. Обычно ему в таких случаях попадалась Шурочка, которая направлялась в свой полуподвал в сопровождении новой особи мужского пола.
– Что, Шура, взяла работу на дом? – ухмылялся ребе. – План трещит, аж вымя рвется?
– А шо вы, Соломон Лазаревич, моих мужчин считаете? – краснея и хлопая глазами, отвечала Шурочка. – Вы лучше блядей вашего Фимы считайте.
– У этой дуры таки есть голова на плечах, – кивал Соломон, глядя, как Шурочка и ее смущенный кавалер скрываются в дверях полуподвала.
После этого ребе Соломон с чувством выполненного долга усаживался на скамейку и разглядывал дворик. Дворик наш был необычайно хорош, особенно в мае, когда зацветал разбитый у забора небольшой яблоневый сад. От яблонь шел удивительный нежный запах, на ветки их садились птицы, в белых цветах мохнато жужжали шмели. Идиллию нарушали лишь протяжные стоны, доносившиеся со второго этажа, где четырнадцатилетняя Майя Розенберг терзала смычком виолончель. Майя была милой и застенчивой девочкой, которой при рождении наступил на ухо весь киевский зоопарк. Инструмент невыносимо страдал в ее руках и о страданиях своих жалобно и тоскливо оповещал весь двор. Розенберги-старшие, тем не менее, ужасно гордились дочерью и имели наглость говорить о ее таланте.
– Удивительный ребенок, просто удивительный, – сообщала несчастным соседям мамаша Розенберг, вслушиваясь с умилением в душераздирающие крики виолончели. – Нет, другие родители, конечно, подарили бы своему вундеркинду какую-нибудь скрипку за двенадцать рублей сорок копеек и кричали бы на весь Подол, какие они благодетели. А мы таки подарили Майечке целую виолончель! Кто будет считать деньги, когда у ребенка талант?
– Талант мучить людей, – заключал ребе Соломон, а невоспитанная Шурочка добавляла:
– Вы бы лучше ей пилу подарили, шоб она уже себе руки отпилила!
Мамаша Розенберг пунцовела от обиды и несколько заискивающе обращалась к ребе:
– Соломон Лазаревич, ну хорошо, я еще понимаю Шурочка, она таки малообразованный человек и слово «пилить» понимает только про одно место. Но вы же культурный человек, вы же должны таки любить музыку!
– Циля, – сурово отвечал ребе Соломон, – не морочь мне бейцим. Если тебе так нравится кричать, что твоя дочь вундеркинд, то делай это по тем дворам, где ее концертов еще не слышали. Но предупреждаю: если она будет устраивать свой гармидер по субботам, я дождусь воскресенья и сделаю из ее инструмента воспоминание.
Набожный раввин свято почитал шаббат. В пятницу вечером и в субботу утром он отправлялся в синагогу, располагавшуюся в десяти минутах ходьбы на Щекавицкой улице, и читал собравшимся проповедь. Даже в то нерелигиозное время посетителей в невзрачной с виду, но с большим залом внутри синагоге собиралось немало. В основном это были люди пожилые, с усталыми глазами за стеклами очков, в которых неожиданно весело и немного таинственно отражались ставшие вдруг многочисленными огоньки двух зажженных свечей. Читая Минху, или Субботнюю Молитву, ребе Соломон удивительно преображался. Его грубоватая развязность и манеры грузчика бесследно исчезали, и собравшимся являлся истинный патриарх великого народа, могучий, суровый, видящий цель и имущий силу от имени этого народа говорить с Богом. Людям, сроду не бывавшим в Иерусалиме, начинало казаться, будто они находятся в стенах Древнего Храма, не случайно названного Соломоновым, а перед ними стоит не просто ребе, а их вождь и первосвященник, Моисей и Аарон в одном лице. И, уже выйдя из синагоги, с некоторым удивлением озирались они вокруг, видя перед собой вместо Храмовой горы и лежащего у ее подножия города одну из тихих улочек старого Подола.
Домой Соломон возвращался всё в том же торжественно-печальном, возвышенном состоянии духа. Он неторопливо шагал по подольским улочкам, которые очень любил. Ему нравились старые с облупившимся фасадом дома, выщербленные мостовые, желтый фонарный свет и уютные старинные названия, устоявшие против нигилизма времени – Оболонская, Константиновская, Межигорская, Щекавицкая – от которых веяло чем-то теплым, простым и домашним.
Придя домой, Соломон разувался в прихожей и направлялся в комнату, где уже празднично был накрыт стол с двумя зажженными свечами, вкусно пахнущей халой и бутылкой красного кошерного вина. У стола, не садясь, ждала его жена Рахиль.
– Где этот комсомолец? – негромко вопрошал Соломон.
– Уже идет, Семочка, – ласково и, как всегда, заискивающе отвечала Рахиль. – Сейчас наденет приличный головной убор и выйдет к столу.
– Надеюсь, у него хватит ума не выйти к столу в буденовке, – ворчал Соломон, – или что они там в косомоле носят.
Тут появлялся Фима в нелепо глядевшейся на его голове старинной дедовской шляпе и, весело подмигнув обоим родителям, с неестественно серьезной миной занимал позицию у стола.
– Не паясничай, балбес, – с трудом удерживался от более сильного выражения Соломон. – Ты не на партсобрании.
– Что ты, папа, – искренне удивлялся Фима, – разве я не понимаю? Комсомол тоже свято чтит традиции.
– Сын мой, – торжественно ронял Соломон, похрустывая суставами пальцев, – когда, даст Бог, закончится суббота, я, чтоб ты не сомневался, скажу тебе пару интересных слов.
– А в воскресенье меня, папочка, не будет дома, – невинно улыбался Фима. – Я к Оленьке ухожу.
Раввин издавал хриплый звук остановленного на скаку жеребца и, титаническим усилием вновь настроив себя на благочестивый лад, начинал читать благодарственную молитву над вином:
– Барух Ата Адонай... – Слова древнего языка, произносимые густым голосом раввина, неожиданно преображали маленькую комнатку, делая ее частью чего-то большого, даже огромного, притаившегося в темноте за ее окнами. – Благославен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, сотворивший плод виноградной лозы...
По лицу комсомольца Фимы пробегала на мгновение смутная тень неведомой печали, но он, тряхнув удивленно головой, смахивал ее прочь и с прежней озорной улыбкой глядел на мать и отца. Субботняя трапеза длилась неспешно и заканчивалась поздно вечером. Соломон с Рахилью отправлялись спать, а Фима оставался в гостинной с какой-нибудь книжкой в руках. Спустя некоторое время из спальни раздавлся голос раввина:
– Надеюсь, ты там не Карла Маркса читаешь?
– А что такого, папа? – отвечал упрямый Фима, читавший вовсе не Маркса, а Ремарка. – Между прочим, Карл Маркс был евреем.
– Карл Маркс, – отзывался Соломон, – был таким же еврейским бандитом, как и ты, у которого вместо головы...
– Папа, – предостерегал Фима, – по-моему, ты хочешь сказать что-то некошерное.
– Хорошо, – соглашался из спальни ребе, – когда закончится суббота, я сообщу тебе, что было у Карла Маркса вместо головы. Пока можешь считать, что у него вместо головы был ВЛКСМ.
Однажды, возвращаясь с утренней субботней молитвы, Соломон увидел возле гостронома на Оболонской, который, словно в насмешку над ребе, назывался «Комсомольский», толпу людей, окружившую крепко подвыпившего мужчину в рваной майке и заляпанных краской спортивных штанах. В руках мужчина держал газету.
– Люди! – вопил он, размахивая газетой и размазывая по грязным небритым щекам слезы. – Человеки! Что ж это делается! Эти проклятые еврейские жиды побили наших арабских братьев!
Сломон сурово сдвинул брови, но, не желая из-за пьяного дурака осквернять шаббат, прошел мимо.
– Видали! – вонзился ему в спину визг мужчины. – Вон пошла уже одна жидовская морда! Они уже сюда добрались! Они уже нас резать собрались и из наших младенцев кровь сосать!
Соломон развернулся и направился к пьяному оратору. Толпа расступилась перед ним – многие из собравшихся здесь Соломона знали и уважали.
– Вот что я тебе скажу, человек, – проговорил Соломон в пылающее ненавистью и перегаром лицо. – Ты видишь это солнце?
– А чё солнце? – брызнул слюною пьяный. – Хочешь и его к своим пархатым рукам прибрать?
– Пока оно светит, – невозмутимо продолжал Соломон, – я таки позволю тебе болтать твоим грязным языком. Я не стану осквернять субботу из-за... – Тут он, не сдержавшись, употребил не вполне кошерное выражение. – Но когда оно зайдет, я приду сюда, и если ты еще будешь здесь и скажешь хоть одно слово, у меня для тебя тоже найдется а пур верт, – нарочно по-еврейски закончил он. – А пур верт и кое-что еще.
Он повернулся и зашагал прочь.
– Эта сука обрезаная еще пугать меня будет! – раздался за его спиной отрывистый лай, и в затылок Соломона, незащищенный шляпой, ударил острый кусок разбитого кирпича.

Соломон лежал на постели на двух подушках, над ним в растерянности стояли заплаканная Рахиль и белый, как простыня, Фима.
– Сема, Семочка, ну как ты? – проговорила Рахиль.
– Женщина, – слабо усмехнулся Соломон. – Сколько раз тебе повторять, что Семочки в Гомеле...
– Папа, тебе лучше? – шмыгая носом, спросил Фима.
– Если я вижу перед собой комсомольца, значит, я еще точно не в раю, – с тою же улыбкой ответил Соломон. – Вот видишь, Фима, что отец твоей гойки сделал с твоим отцом...
– Почему он отец моей гойки... – начал было Фима, но Рахиль сердито зашипела на него:
– Помолчи, когда отцу плохо.
– Бог с тобою, Фима, – сказал Соломон. – Я таки устал с тобой собачиться. Ты мальчик большой, дурак еще больший, люби кого хочешь.
– А я как раз недавно познакомился с одной еврейской девушкой, – заявил Фима.
– Да? – Соломон приподнял брови. – И как ее зовут? Параска Мордехаевна?
– Папа, ну зачем ты...
– Сын мой, ты помнишь, чему нас учит девятая заповедь?
– Я...
– Вот и не лги отцу.
В это время в дверь постучали.
– Опять какой-то гой ломится, – вздохнул Соломон. – Запомните, жена моя и сын мой: именно гои – спасание для нас, евреев.
– Почему? – изумился Фима.
– Потому что они не дадут нам спокойно умереть. Иди открой, Рахиль.
Рахиль пошла открывать и вернулась с милиционером. Это был их участковый Петр Степанович Таратута, плотный, краснолицый, в чине капитана, лет пятидесяти, с вечными бисеренками пота на лбу.
– Здравствуйте, Соломон Лазаревыч, – приветствовал он лежащего ребе. – Ну шо, як вы себя чувствуете? Выглядите – тьху-тьху – неплохо.
– И вам того же, Таратута, – отозвался ребе Соломон.
– А то ж, знаете, такой гвалт поднялся, – продолжал участковый. – Соломона, кричат, вбылы, Соломона вбылы! А я им: шо? Соломона? Нэ морочьте мэни голову, он еще нас з вами пэрэживет. Верно, Соломон Лазаревыч?
– Это уж как Бог даст, – ответил Соломон.
– Ну да, золотые слова. Вам выдней, у вас профэссия така. Я от шо хотел, Соломон Лазаревич... – Таратута замялся. – Цэй прыдурок... ну, шо в вас кирпичом кынул...
– Да?
– Он же, дурак, пьяный совсем був...
– Я это заметил, – усмехнулся Соломон.
– А так он тыхый, мырный.
– Меня это очень радует.
– Он же ж не со зла.
– Ну да, от любви к ближнему.
– Зря вы так, Соломон Лазаревыч. – Таратута снял фуражку и вытер вспотевший лоб и лысину. – Отжэ ж жара стоить... Да, так я шо хотел сказать... Жена у него, дочки две...
– Да? Я им очень сочувствую.
– От вы зря шутите. Вы ж еще такое поймите: дело-то... не такое простое выходит. Вы меня понимаете?
– Я вас отлично понимаю, – заверил участкового Соломон.
– От хорошо, шо вы понимаете. Можэ ж получыться скандал нэнужной окраски.
– Да? – Соломон приподнял брови. – А скандал какой окраски вам нужен?
– Соломон Лазеревыч! – Лицо Таратуты приняло самое жалкое выражение. – Можэ вы не будете подавать на этого дурня заявление?
– А с чего вы взяли, Таратута, что я собираюсь подавать на кого-то заявление?
– Он жэ ж... – Таратута осекся. – Нэ собираетесь? Я вас правыльно понял?
– Петр Степанович, – негромко, но твердо произнес Соломон. – Вы знаете, что я раввин?
– Господи, Соломон Лазаревыч, та хто ж этого нэ знае?
– Это значит, – продолжал ребе, – что я сам обращаюсь к Богу и призываю людей обращаться к нему.
– Так это ж пожалуйста, – поспешно сказал Таратута, – рэлигия ж у нас ниякая нэ запрэщена.
– А теперь скажите мне, – Соломон посмотрел в глаза участковому, – станет человек, который обращается к Богу и призывает к этому других, обращаться с жалобой в советскую милицию?
– Не, ну милиция, она, вобщэ-то, у нас стоить на страже...
– Очень хорошо, – кивнул Соломон. – Пусть стоит. Мне будет легче засыпать с мыслью, что у нас стоит милиция. До свидания, Петр Степанович.
– Ох, золотой же ж вы человек, Соломон Лазаревыч! – Таратута с явным облегчением поднялся и повернулся к Рахили и Фиме, словно беря их в свидетели. – Вы знаете, шо он у вас золотой человек?
Те молчали.
– Ну, нэ смею больше задерживать. – Таратута нацепил на голову фуражку. – Поправляйтэся, Соломон Лазаревыч. Рахыль Моисеевна, Юхым Соломоновыч – до свидания.
После ухода участкового все некоторое время молчали.
– Знаете что, – нарушил тишину раввин, – если вы проглотили языки, то надо было сначала смазать их хреном.
– Папа, – проговорил, наконец, Фима, – ты что, с ума сошел?
– Что вдруг? – невинно поинтересовался Соломон.
– Как же можно было... как можно было не заявить на этого... этого...
– Я бы заявил, Фимочка, – мягко ответил Соломон, – обязательно заявил, если бы каждую пятницу и субботу ходил в комсомол. Но я ж таки хожу в синагогу.
– Я не понимаю...
– А ты почитай Книгу Иова. Один-единственный раз почитай не свой идиотский комсомольский устав, а Книгу Иова. Тогда, может быть, и ты научишься, наконец, понимать.
– Мама, – Фима повернулся к Рахили, – скажи хоть ты что-нибудь.
– Я скажу, – тихо проговорила Рахиль. – Я обязательно скажу. Соломон, – она посмотрела на мужа странным, не поддающимся описанию взглядом, – что тебе приготовить: куринный бульон или борщ?
– Борщ, – сказал Соломон. – Хороший, наваристый борщ. И обязательно из мозговой косточки. Потому что борщ не из мозговой косточки это уже не борщ, а помои.
Рахиль кивнула и вышла на кухню. Соломон, глядя ей вслед, счастливо рассмеялся.
– Вот поэтому, – сказал он, – я и живу с этой женщиной двадцать пять лет.
– Много ж ты ей счастья принес, – проворчал Фима.
– А вот об этом, Фимочка, – спокойно произнес Соломон, – не тебе судить. Не тебе.

Соломон совершенно не переменился после этой истории. Он по-прежнему был строг с женой, собачился с Фимой, язвительно подначивал Шурочку и ее мужчин, громогласно комментировал игру на виолончели Майечки Розенберг и ходил проповедывать в синагогу. Шесть лет спустя, возвращаясь со службы в пятницу вечером мимо всё того же гастронома «Комсомольский», Соломон внезапно упал и скончался на месте от кровоизлияния в мозг. Его похоронили на еврейском участке Святошинского кладбища, неподалеку от могилы его матери. Рахиль, словно онемевшая и впавшая в столбняк после его смерти, пережила мужа всего на семь месяцев. Похоронив обоих родителей, Фима до сорока лет продолжал заниматься комсомольской работой и шляться по всевозможным женщинам, пока неожиданно для всех, включая самого себя, не женился на очень некрасивой еврейке по имени Клара. С нею вместе они переехали в Израиль. Насколько мне известно, у них сейчас шестеро детей, живут они в хасидском квартале западного Иерусалима, Фима стал ортодоксальным иудеем и держит свою жену и многочисленное потомство в исключительной строгости.


© Copyright: Михаил Юдовский, 2010

Ни в одном другом районе Киева дворы – вернее, дворики – не играли столь важную роль, как на Подоле. В них не было каменного снобизма печерских дворов, где люди при встрече едва здоровались друг с другом, или панельного равнодушия новостроек, где человеческое общение прижималось лавочками к разрозненным подъездам. Подольские дворики были уютными, шумными, пыльными и бесконечно живыми. Среди них имелись свои аристократы, расположившиеся между Почтовой и Контрактовой (на ту пору Красной) площадью; от Контрактовой площади до Нижнего Вала разместился средний класс коммунальных квартир с туалетом и ванной; а уж за Нижним Валом начинался настояший Подол, непрезентабельный, чумазый и веселый. Здесь не было коммуналок, квартирки были маленькими, а так называемые удобства находились во дворе. Удобства эти с их неистребимой вонью и вечно шмыгающими крысами были до того неудобны, что люди предпочитали делать свои дела в ведро, бегом выносить его в отхожее место и бегом же возвращаться обратно. По-человечески, особенно с точки зрения нынешних времен, это было унизительно, но в то время люди были менее взыскательны, зато более жизнерадостны и простодушны.
В одном из таких обычных двориков на Константиновской улице проживала самая обыкновенная семья с ничем не примечательной фамилией Вайнштейн. Впрочем, старейшая в семействе, Эсфирь Ароновна, которую весь двор звал бабой Фирой, носила фамилию Гольц, о чем напоминала по три раза на дню и категорически просила не путать ее со «всякими Вайнштейнами». В этом проявлялось непреклонное отношение бабы Фиры к зятю Нёме, мужу ее единственной дочери, которого она в минуты нежности называла «наш адиёт», а в остальное время по-разному.
Бог сотворил бабу Фиру худенькой и миниатюрной, наделив ее при этом зычным, как иерихонская труба, голосом и бешенным, как буря в пустыне, напором. Она с удовольствием выслушивала чужое мнение, чтобы в следующую же секунду оставить от собеседника воспоминание о мокром месте. Особую щедрость проявляла она к своему зятю, о котором сообщала всем подряд: «Нёма у нас обойщик по профессии и поц по призванию».
– Мама, – нервным басом пенял ей огромный, но добродушный Нёма, – что вы меня перед людьми позорите?
– Я его позорю! – всплеснув руками, восклицала баба Фира. – Этот человек думает, что его можно еще как-то опозорить! Нёмочка, если б я пошла в райсобес и сказала, кто у меня зять, мне бы тут же дали путевку в санаторий.
– Знаете что, мама, – вздыхал Нёма, – я таки от вас устал. Вы с вашим характером самого Господа Бога в Судный День переспорите.
– Нёма, ты адиёт, – отвечала баба Фира. – Что вдруг Он будет со мной спорить? Он таки, наверное, умней, чем ты.
Бабыфирина любовь к зятю произошла с первого взгляда, когда дочь ее Софа привела будущего мужа в дом.
– Софа, – сказала баба Фира, – я не спрашиваю, где твои мозги. Тут ты пошла в своего цедрейтер папу, земля ему пухом. Но где твои глаза? Твой отец был тот еще умник, но таки красавец. Там было на что посмотреть и за что подержаться. И, имея такого папу, ты приводишь домой этот нахес с большой дороги? Что это за шлемазл?
– Это Нёма, мамочка, – пропищала Софа.
– Я так и думала, – горестно кивнула баба Фира. – Поздравьте меня, люди, – это Нёма! Других сокровищ в Киеве не осталось. Всех приличных людей расхватали, а нам достался Нёма.
– Мама, вы ж меня совсем не знаете, – обиженно пробасил Нёма.
– Так я нивроку жила и радовалась, что не знаю. А теперь я таки вижу, что ее покойный отец был умнее меня, раз не дожил до такого счастья. И не надо мне мамкать. Еще раз скажешь мне до свадьбы «мама», и я устрою такой гвалт, что весь Подол сбежится.
Впрочем, когда у Софы с Нёмой родился сын, баба Фира простила дочери ее выбор. Новорожденного внука Женю она обожала, баловала, как могла, и ласково звала Еничкой.
– Сейчас Еничка будет мыть ручки... сейчас Еничка будет кушать... сейчас Еничка сходит на горшочек...
– Мама, перестаньте над ним мурлыкать, – недовольно басил Нёма. – Он же мальчик, из него же должен расти мужчина!
– Из тебя уже выросло кое-что, – огрызалась баба Фира. – Моим врагам таких мужчин. Иди вынеси Еничкин горшок.
Нёма вздыхал, покорно брал горшок и молча выходил с ним во двор. Двор был невелик, сжат полукольцом двухэтажных развалюх, посреди него росла высокая липа, под нею изогнулся водопроводный кран, из которого жильцы носили домой воду, а в тени липы разместился столик, за которым по обыкновению сидели пожилой сапожник Лева Кац и грузчик Вася Диденко, еще трезвый, но уже предвкушающий.
– Шо, Нёмка, дает теща прыкурыть? – сочувственно спрашивал Вася.
Нёма лишь безнадежно махал рукой, а из окна второго этажа высовывалась растрепаная голова бабы Фиры.
– Я таки сейчас всем дам прикурить! – сообщала голова. – Сейчас тут всем будет мало места! Нёма, что ты застыл с этим горшком? Забыл, куда с ним гулять? А ты, Вася, не морочь ему голову и не делай мне инфаркт.
– Та я шо ж, баба Фира, – смущался Вася, – я ж так, по-соседски...
– Ты ему еще налей по-соседски, – ядовито замечала баба Фира, – а то Нёме скучно с отстатками мозгов.
– Фира, – миролюбиво вмешивался пожилой сапожник Кац, – что ты чипляешься к людям, как нищий с Межигорской улицы? Дай им жить спокойно.
– Лева, если ты сапожник, так стучи по каблукам, а не по моим нервам, – отрезала баба Фира. – Нёма, ты еще долго будешь там стоять с этим горшком? Что ты в нем такого интересного нашел, что не можешь с ним расстаться?
Нёма вздыхал и отправлялся с горшком по назначению, а Вася крутил головой и говорил:
– Не, хорошая вы женщина, баба Фира, а токо ж повэзло мне, шо нэ я ваш зять.
– Ты таки прав, Вася, – кивала баба Фира. – Тебе таки крупно повезло. А то б ты у меня уже имел бледный вид.
Вася был в чем-то похож на Нёму – такой же огромный и, в общем-то, незлобивый. Пять дней в неделю он был мил и приветлив со всеми и заискивающе нежен со своей женой Раисой. Но в пятницу с последними крохами рабочего дня что-то в нем начинало свербить, и он, распив с коллегами-грузчиками парочку законных пол-литровок, возвращался домой, и тогда тихий дворик оглашался звериным ревом и бешенной руганью. Вася с налитыми кровью глазами и какой-нибудь тяжестью в руках гонялся за женой Раисой, а та, истошно вопя, бегала от него кругами.
– Падла, подстилка, деньги давай! – ревел Вася.
– Ой, люди, ой, спасите, убивают! – причитала на бегу Раиса.
Соседи, привыкшее к этим сценам, неторопливо высовывались из окон.
– Вася, что ты за ней носишься, как петух за курицей, – с упреком замечал сапожник Кац. – Вам непремено нужно устраивать эти игры на публике?
– Молчыте, Лев Исаковыч, нэ злите меня, – пыхтел Вася, – а то я ей так дам, шо вам всем стыдно станэ.
Во дворике, как и на всем Подоле, русские, украинцы и евреи на удивление мирно уживались друг с другом, и Лева мог урезонивать Васю без риска услышать в ответ кое-что интересное про свою морду. Но утихомирить разбушевавшегося грузчика умела лишь баба Фира. Выждав необходимую паузу, она, словно долгожданная прима, высовывалась наконец из окна и роняла своим зычным голосом:
– Рая, у тебя совесть есть? Почему твой муж должен за тобой гоняться? Если ты его так измотаешь с вечера, что из него ночью будет за мужчина?
– От умная женщина! – задыхаясь, восторгался Вася. – Слышишь, гадюка, шо тебе баба Фира говорит?
– А ты молчи, цедрейтер коп! – напускалась на него баба Фира. – Совсем стыд потерял! Нет, мой покойный Зяма тоже был не ангел, но если б он взял моду каждые выходные устраивать такие скачки, так он бы уже летел отсюда до Куреневки.
Наутро Вася с виноватым видом появлялся в квартире Вайнштейнов-Гольцев.
– Баба Фира, – потупив глаза, бормотал он, – вам почыныты ничего не надо?
– Васенька, ну что за вопросы, – отвечала баба Фира. – Ты что, забыл какое сокровище здесь живет? Нёма умеет только обивать чужие двери, а дома руки у него начинают вдруг расти из другого места, и он не может забить ими гвоздь.
– Мама, прекратите уже эти разговоры, – раздавался из комнаты голос Нёмы. – Имею я в субботу право на законный отдых? Сам Господь Бог...
– Он вдруг о Боге вспомнил! – качала головой баба Фира. – Нёма, почему ты вспоминаешь о Боге, только когда в субботу нужно что-то сделать? Если бы люди поступали по-божески остальные шесть дней в неделю, мы бы таки уже имели немножечко другой мир.
Нёма мычал из комнаты, что с него и этого мира хватит, а Вася тем временем чинил замок или проводку, или привинчивал дверцу буфета – руки у него были золотые, и он охотно и бескорыстно помогал соседям по хозяйству. Вернее, почти бескорыстно.
– Баба Фира... – начинал он, но та немедленно перебивала его:
– Учти, Вася – только румку.
– Баба Фира, – Вася корчил жалобную физиономию, – вы ж посмотрите на меня. Мэни ж та рюмка – шо дуля горобцю.
– А вечером мы снова будем иметь концерт?
– От слово даю – нияких концертов. Шоб мэни здохнуть.
– Ох, Вася, – вздыхала баба Фира, – ты таки играешь на моем добром сердце.
Она доставала из буфета бутылку водки и стакан, наполняла его наполовину и протягивала Васе:
– Всё. Больше не проси, не дам.
– Так я шо... я... спасибо.
Вася выпивал свою опохмелочную порцию и спешил на помощь к другим соседям, а час спустя заявлялась его жена Раиса и скороговоркою пеняла:
– Баба Фира, вы шо, с ума сдурели? Вы ж знаете, шо Васе пить нельзя. С какого перепугу вы ему водкы налили?
– Я, Раечка, с ума не сдурела, – невозмутимо отвечала баба Фира. – Что я, Васю не знаю? Он же всё равно найдет, где выпить. Пусть хотя бы пьет в приличном месте.
– Он же ж казыться от водкы, – жалобно говорила Раиса.
– Тебе еще нивроку повезло, – вздыхала баба Фира. – Наш Нёма казыться без всякой водки. Как думаешь, Раечка, может, Нёме нужно дать как следует напиться, чтоб ему клин клином вышибло?

Сейчас удивительно вспоминать о том, с каким теплом и участием относились друг к другу эти очень разные и совсем не богатые люди, сведенные судьбой в одном подольском дворике, затерявшемся посреди огромного города и еще более огромной вселенной. Вася за рюмку водки – да и без нее тоже – чинил соседям замки, проводку и мебель, сапожник Лева Кац бесплатно ремонтировал их детям обувь, Раиса угощала всех варениками с творогом и вишнями, а когда баба Фира готовила жаркое, весь двор вытягивал носы в сторону второго этажа и как бы ненароком наведывался в гости. Угощать друг друга, собираться у кого-нибудь вместе было неписанной, но священной традицией.
– Ой, баба Фира, – щебетала хорошенькая, незамужняя учительница музыки Кира Самойловна Цейтлина, постучавшись к соседям в дверь и смущенно переминаясь на пороге, – вы извините, я на одну секундочку. У вас спичек не будет? Я как раз собиралась варить суп...
– Кира, что ты мне рассказываешь бубес майсес про какой-то суп, – усмехалась баба Фира. – Слава Богу, весь Подол знает, что ты за повар. Проходи в комнату, мы сейчас будем обедать.
– Нет, ну что вы, – пунцовела Кира Самойловна. – Неудобно как-то...
– Кира, не строй нам из себя Индиру Ганди. Сделай вид, что ты помыла руки и садись уже за стол.
– Но...
– Кира, нам неинтересно тебя ждать. Еничке давно пора кушать, поимей совесть к ребенку.
Кира якобы с неохотой сдавалась и позволяла усадить себя за стол, за которым уже сидели Софа, Нёма и маленький Еничка, а баба Фира черпаком раскладывала по тарелкам жаркое. Аромат тушеного мяса заполнял комнату и просачивался сквозь неплотно закрытое окно, сводя с ума весь дворик.
– И как вы только готовите такое чудо, – мурлыкала с набитым ртом учительница музыки.
– Мясо, лук, соль, перец и немного воды, – с удовольствием объясняла баба Фира.
– И всё?
– А что тебе еще надо? У Бога таки вообще ничего не было кроме воды, когда Он создавал этот мир.
– Оно и видно, – буркал Нёма, отправляя в рот несколько кусков мяса.
– Да, но Он таки не мог предвидеть, что вся Его вода стукнет в одну-единственную голову, – косилась на зятя баба Фира. – Не обращай на него внимания, Кирочка. Ты же видишь – когда Бог раздавал мозги, Нёма был в командировке.
– Мама, – раскрывала рот обычно молчаливая Софа, – перестаньте уже терзать Нёму при посторонних.
– Софа! – Баба Фира багровела и повышала голос. – Ты думай иногда, что говоришь! В нашем дворе не может быть посторонних. Тут слишком хорошая слышимость. Кирочка, я тебя умоляю, возьми еще жаркого.
– Нет-нет, баба Фира, что вы, – в свою очередь заливалась краской Кира. – Я... я не могу, мне... Мне пора. Спасибо вам огромное.
И она поспешно удалялась.
– Софа, – загробным голосом произносила баба Фира, – твой цедрейтер папа, земля ему пухом, тоже умел ляпнуть что-то особенно к месту, но ты таки его превзошла. Он бы тобой гордился.
– Перестань, мама, – нервно отмахивалась Софа. – Подумаешь, учительница музыки...
Присутствие Киры Самойловны выводило Софу из себя. Она была уверена, что незамужняя соседка имеет виды на ее Нёму, и всякий раз норовила обронить какое-нибудь едкое замечание в ее адрес.
– Софонька, детонька, – сочувственно вздыхала баба Фира, – зачем эти нервы? Ну посмотри ж ты на свое сокровище разутыми глазами – кому оно еще сдалось кроме такой дуры, как ты?
– Я вас тоже люблю, мама, – басил Нёма в ответ.
– Тебе сказать, где я видела твою любовь и какого цвета на ней была обувь? – Баба Фира поворачивалась к зятю.
– Скажите, – с готовностью отзывался тот.
– Чтоб моим врагам, – поднимала глаза к потолку баба Фира, – досталось такое...
– Да? – с улыбкой глядел на нее Нёма. – Мама, ну что ж вы замолчали на самом интересном месте?
Баба Фира бросала на зятя убийственный взгляд и, прошептав «Готеню зисер», выходила во двор.

Как-то раз, после одного из визитов Киры Самойловны, которая обыкновенную яичницу умела приготовить так, что приходилось вызывать пожарную команду, баба Фира, закрыв за гостьей дверь, с таинственным видом вернулась в комнату, поглядела на Еничку, затем на дочь с зятем и несколько раз удрученно покачала головой.
– Что вы так смотрите, мама? – лениво поинтересовался Нёма. – Вам неймется сделать нам важное сообщение?
– Хочется вас спросить, – полным сарказма голосом произнесла баба Фира, – кто-нибудь в этом доме заметил, что Еничке уже исполнилось пять лет?
– И это вся ваша сногосшибательная новость, мама?
– Помолчи, адиёт! Вы мне лучше объясните, почему ребенок до сих пор не играет на музыке? Почему у него нет инструмента?
– А с какой такой радости у него должен быть инструмент?
– Софа, – строго молвила баба Фира, – закрой своему сокровищу рот. У меня таки уши не железные. Когда у еврейского ребенка нет инструмента, из него вырастает бандит. Еничка, хаес, – ласково обратилась она к внуку, – ты хочешь играть на пианино?
– Хочу, – ответил Еничка.
– Вот видите, ребенок хочет! – ликующе провозгласила баба Фира.
– Мама, вы его не так спрашиваете, – вмешался Нёма. – Еня, ты хочешь вырасти бандитом?
– Хочу, – ответил Еня.
– Вот видите, мама, – усмехнулся Нёма, – нормальный еврейский ребенок, он хочет всего и сразу. Еня, ты хочешь ремня?
Еня подумал и заплакал.
– Ты таки поц, Нёма, – заявила баба Фира. – Что ты делаешь ребенку нервы? Тебе жалко купить ему пару клавиш?
– А оно нам надо? Вам что, мама, надоело мирно жить с соседями?
– А что соседи?
– И вы еще говорите, что я поц! Они таки вам скажут спасибо и за Еню, и за пианино! Холера занесла сюда эту Цейтлину!
– Софа, – повернулась к дочери баба Фира, – скажи что-нибудь своему йолду.
– Мама, – устало ответила та, – оставь Нёму в покое!
– Софочка, если твоя мама оставит меня в покое, ей станет кисло жить на свете.
– Ты слышишь, как он разговаривает с твоей матерью?
– Нёма, оставь в покое маму!
– Так я ее должен оставить в покое или она меня?
– Меня оставьте в покое! Оба! У меня уже сил никаких от вас нет!
Софа не выдержала и расплакалась. Маленький Еня с интересом посмотрел на маму и на всякий случай завыл по-новой.
– Вот видишь, Нёма, – сказала баба Фира, – до чего ты своей скупостью довел всю семью.
– Я довел?!
– Не начинай опять. Так ты купишь ребенку пианино?
– Хоть целый оркестр!
– Хочу оркестр, – сказал Еня, перестав выть.
– Еня, я тебе сейчас оторву уши. Хочешь, чтоб я тебе оторвал уши?
Еня снова сморщил физионимию, готовясь зареветь.
– Тебе обязательно надо доводить ребенка до слез? – гневно поинтересовалась баба Фира.
– Мама, – проговорил Нёма, сдаваясь, – вы на секундочку представляете, что скажут соседи?
– Соседи, – уверенно заявила баба Фира, – скажут спасибо, что мы не купили Еничке трубу.
Она нежно прижала к себе внука и поцеловала его в лоб. Еничка посмотрел на бабушку, затем на родителей и сказал:
– Хочу трубу.

Еничке купили пианино, и относительно мирный доселе дворик превратился в сумасшедший дом на открытом воздухе. Уже в девять часов утра звучал иерихонский глас бабы Фиры:
– Еничка, пора играть музыку!
Минут десять после этого слышны были уговоры, визги, угрозы, затем раздавался Еничкин рев, и наконец дворик оглашали раскаты гамм, сопровождаемые комментариями бабы Фиры:
– Еничка, тыкать пальцем надо плавно и с чувством!.. Нет, у этого ребенка таки есть талант!.. Не смей плевать на клавиши, мешигинер коп!.. Еничка, чтоб ты был здоров, я тебя сейчас убью!.. Ах ты умничка, ах ты хаес... Сделай так, чтоб мы не краснели вечером перед Кирой Самойловной.
Кира Самойловна лично взялась обучать Еничку. Денег за уроки она не брала, но всякий раз после занятия оставалась ужинать.
– У мальчика абсолютный слух, – говорила она, потупив глаза и пережевывая бабыфирино жаркое.
– Если б у него был абсолютный слух, – отзывался Нёма, – он бы одной рукой играл, а другой затыкал уши.
– Нёма, тебе обязательно нужно вставить какое-нибудь умное слово, чтоб все видели, какой ты йолд? – рычала баба Фира. – Ты слышишь, что говорит Кира Самойловна?
– Я-то слышу, – отвечал Нёма, – У меня-то как раз слух в порядке. Я даже слышу, чего она не говорит.
И он с усмешкой глядел на Киру Самойловну, которая немедленно заливалась краской.
Соседи по двору по-разному отреагировали на появление у Вайнштейнов-Гольцев пианино. Вася, к примеру, продолжая напиваться по пятницам, беготню за женой прекратил.
– Я так думаю, шо хватит нам во дворе одного артиста, – объяснял он.
– Як по мне, так лучше б вже ты за мною с топором гонялся, – вздыхала Раиса.
Сапожник Лева Кац из деликатности помалкивал, но когда Еничка дошел до детской пьески Моцарта, не удержавшись, заметил:
– Фира, может, твоему внуку стать артиллеристом?
– Что вдруг? – подозрительно осведомилась баба Фира.
– Эффект тот же, а ворочаться в гробу некому.
Баба Фира смерила сапожника испепеляющим взглядом.
– Ты, Лева, своим молотком себе весь слух отстучал, – заявила она и направилась к дому.
– Нёма, – сказала она, войдя в квартиру, – у меня есть для тебя интересная новость. Ты не такой адиёт, как я думала.
– Мама, а вы не заболели? – обеспокоенно спросил Нёма.
– Я таки нет. А вот наши соседи, по большой видимости, да. Ты подумай, им не нравится, как наш Еничка играет музыку.
Нёма молча развел руками.
– Не делай мне таких жестов, ты не на сцене, – строго молвила баба Фира. –Нёма, нам нужно ссориться с соседями?
– Нет, – быстро ответил Нёма.
– Но нам же нужно, чтоб мальчик имел музыкальное образование?
– Нет, – ответил Нёма еще быстрее.
– Нёма, я сказала, что ты не адиёт, и уже жалею об этом. Конечно, нам нужно, чтобы Еничка мог дальше играть свою музыку.
– Мама, – нервно проговорил Нёма, – не морочьте мне голову, говорите уже, чего вы хотите.
– Я хочу, – объяснила баба Фира, – чтоб волки получили свой нахес, а овцы сохранили свой тухес. Надо устроить соседям приятный сурприз.
– Мы им уже устроили сюрприз, когда купили Еньке пианино.
– Так они ж таки его не оценили. Вот что, Нёма, мы сделаем а гройсер йонтеф и всех на него пригласим.
– Кого это всех?
– Весь двор. Я приготовлю мое жаркое и зафарширую рыбу, Софа сделает селедку под шубой и салаты, ты купишь водку и вино...
– Мама, – сказал Нёма, – вы на минуточку представляете, во что нам обойдется это счастье?
– Нёма, не будь жлобом, – ответила баба Фира. – Ты что, имеешь плохие деньги с обитых дверей?
– Так я за них таки работаю, как лошадь!
– А теперь отдохнешь на них, как человек. Тебе что, деньги дороже соседей?
– Знаете что, мама, – вздохнул Нёма, – чтоб я так жил, как с вами соскучишься. Большое вам спасибо, что мы не купили Ене трубу. А то бы мы имели в гости весь квартал.

В субботний вечер маленькая квартирка Вайнштейнов-Гольцев трещала по швам, а стол ломился от яств. Гости ели салаты, рыбу, жаркое, пили вино и водку, галдели, смеялись, пели. Пели «Бублички», пели «Ло мирале», пели «Галю» и «Ямщика». Три языка сливались в один всеобщий настрой, создавая не какую-то дикую и бессмысленную какафонию, а удивительную гармонию, когда инструменты, каждый звуча на свой лад, не мешают, а помогают друг другу творить единую музыку. Сапожник Лева Кац, расчувствовавшись, предложил даже, чтобы Еничка сыграл что-нибудь на своем «комоде с клавишами», но ему тут же налили водки и успокоили. Гвоздем пира, как всегда, было бабыфирино жаркое.
– Не, баба Фира, – горланила раскрасневшаяся от вина Раиса, – вы мэни такы должны дать рецепт.
– Мясо, лук, перец, соль и немного воды, – затверженной скороговоркой отрапортовала баба Фира.
– Ох, ягодка моя, – покачала головой Раиса, – ох, не верю я вам! Шо-то вы такое еще туда кладете.
– А гиц им паровоз я туда кладу! – разозлилась баба Фира. – Нужно готовить с любовью, тогда люди будут кушать с аппетитом.
– Не, баба Фира, вы, наверно, хочэте рецепт с собой в могылу унести, – с обидой в голосе и присущей ей тактичностью предположила Раиса.
– Рая, ты таки дура, – покачала головой баба Фира. – Кому и что я буду в этой могиле готовить? Там, чтоб ты не сомневалась, уже не мы будем есть, а нас.
– Баба Фира, та простить вы ее, дуру, – вмешался Вася. – Нёмка, пойдем у двор, подымим.
Они вышли во двор и сели за столик под медвяно пахнущей липой, сквозь листву которой проглядывало ночное июньское небо в серебристых крапинках звезд.
– Отже ж красота, – задумчиво проговорил Вася, подкуривая папиросу. – Нёмка, а як по-еврэйски небо?
– Гимел, – подумав, ответил Нёма.
– Тоже ничего, – кивнул Вася. – Нёмка, а як ты думаешь, там, – он ткнул указательным пальцем вверх, – есть хто-нибудь?
– Николаев и Севостьянов, – вновь подумав, ответил Нёма.
– Хто?
– Космонавты. Вторую неделю на своей орбите крутятся.
– Ты шо, дурной? Я ж тебя про другое спрашиваю.
– А про другое я не знаю.
– От то ж и плохо, шо мы ничего нэ знаем. – Вася вздохнул. – Нёмка, а если там, шо бы хто нэ говорыл, есть Бог, то он якой – православный или еврэйский?
– Вообще-то, Вася, – почесал голову Нёма, – если Бог создал человека по своему образу и подобию, так Он таки может быть и негром, и китайцем, и женщиной.
Вася, чуть не протрезвев, ошарашенно глянул на Нёму.
– Знаешь шо, Нёмка, – сказал он, – тоби пыты нэльзя. Цэ ж додуматься такое надо – Бог-китаец!
– А что, – пожал плечами Нёма, – их много.
– О! – ликующе провозгласил Вася. – То-то и оно. Нэ може Бог китайцем буты. Их много, а Он – один.
– Вася, – Нёма шмыгнул носом, – ты гений и вус ин дер курт. Дай я тебя поцелую.
Он чмокнул Васю в щеку, слегка пошатнулся и чуть не опрокинул их обоих со скамьи на пыльный асфальт.
– Дэржись, Нёмка, дэржись, – ухватил его за рукав Вася. – О, то я знову правильно сказав! Дэржаться нам всем надо друг за друга. Вместе дэржаться. Хорошо ж такы, шо мы все в одном дворе живем. Надо дэржаться.
– Да. – Нёма выпрямился и вздохнул. – Надо, Вася. А только ты мне скажи как умный человек...
– Где? – удивился Вася. – Хто?
– Ну ты же, ты. Так ты мне таки скажи как умный человек: почему в жизни надо одно, а получается совсем другое?
– Ой, Нёмка, я в этих еврэйских вопросах нэ розбыраюсь.
– Почему еврейских?
– Так то ж ваша привычка морочить себе и другим голову. Не, Нёмка, ты токо на мэнэ нэ ображайся. Це ж нормально. Нехай еврэи будуть еврэями, русские русскими, а украйинци украйинцями. Ну и будэмо жить себе вместе и нияких претэнзий. Воно нам надо? Мы ж тут на Подоле як той винегрет перемешались. А токо ж винегрет тем и хороший, шо он нэ каша. Тут огурчик, тут картопля, тут буряк. А вместе вкусно.
– Вкусно, – согласился Нёма. – Знаешь, Вася, я еще никому не говорил, даже своим... Мы же ордер получили.
– Шо? – не понял Вася. – Якый ордер? З прокуратуры? А шо вы такое натворили?
– Да не с прокуратуры. На кватртиру ордер. Квартиру нам дают, новую, на Отрадном.
– Та-ак, – Вася с шумом выпустил воздух. – От и подержались вместе. Ладно, Нёмка, поздно уже. Пойду забэру Райку и – у люльку.
– Ты что, Вася, обиделся?
– Чого мне обижаться... Спаты пора.

На следующее утро весь двор только и галдел о том, что Вайнштейны-Гольцы получили ордер и переезжают в «настоящие хоромы» на Отрадном. Более остальных известие это возмутило бабу Фиру.
– Нёма, – сказала она, – что это за поцоватые фокусы? Почему я должна узнавать о себе новости от соседей?
– Небось, Цейтлиной своей первой сообщил, – вставила Софа.
– Софа, – устало проговорил Нёма, – что тебе Цейтлина спать не дает?
– Это тебе она спать не дает, – огрызнулась Софа. – Ну ничего, даст Бог переедем, и ты таки ее уже не скоро увидишь.
– Я так понимаю, мое мнение в этом доме уже никого не волнует, – заметила баба Фира. – И очень напрасно. Потому что лично я никуда не еду.
– Что значит, никуда не едете? – не понял Нёма.
– Мама, ты что, с ума сошла? – вскинула брови Софа.
– Я таки еще не сошла с ума, – торжественно объявила баба Фира. – Я таки еще имею чем соображать. Я здесь родилась, я здесь выросла, я здесь прожила всю свою жизнь. Почему я должна умирать в другом месте?
– Что вдруг умирать? – пожал плечами Нёма. – Живите сто лет.
– Я уже живу сто лет и больше, – вздохнула баба Фира. – С тобою, Нёма, год идет за двадцать.
– Ну, так живите себе две тысячи! Вы ж поймите, мама, это же новая квартира, с удобствами, с ванной, с туалетом...
– Что ты меня так хочешь обрадовать этим туалетом? Что я уже, такая старая, что не могу сходить в ведро?
– О Господи! – запрокинул голову Нёма. – Мама, если Бог дал вам столько ума, что вы не хотите думать о себе, так подумайте хоть о Еничке. Он что, тоже должен всю жизнь ходить в ведро? Ведь этот дом всё равно снесут.
– Только через мой труп! – заявила баба Фира.
– Мама, – простонал Нёма, – кого вы хочете напугать вашим трупом? Если им скажут снести дом, они наплюют на ваш труп и снесут его.
– Ты таки уже плюешь на мой труп, – отчеканила баба Фира и решительно вышла из комнаты.
С тех пор она каждое утро сообщала, что никуда не едет, что нужно быть сумасшедшим на всю голову, чтобы на старости лет отправляться на край света, что этой ночью ей снился покойный Зяма и что скоро она попадет к нему.
– Мама, погодите огорчать Зяму, – уговаривал ее Нёма. – Давайте сначала переедем на новую квартиру, а там уже будем морочить друг другу голову.
Отношения с соседями по двору как-то быстро и некрасиво испортились. Те отказывались верить, что баба Фира ничего не знала о грядущем переезде, и стали поглядывать на нее искоса.
– Нет, Фира, я, конечно, рад за тебя, – сказал сапожник Кац, – но это как-то не по-соседски. Мы столько лет прожили рядом, что ты могла бы нам и сразу сообщить.
– А вы так нэ волнуйтесь, Лев Исаковыч, – ядовито встряла Раиса. – Вы тоже скоро съедете куда-нибудь. Це мы тут сто лет проторчым, а еврэям всегда счастье.
– Рая, – ответил Лева Кац, – дай тебе Бог столько еврейского счастья, сколько ты его унесешь. Нет, я понимаю: чтобы к евреям не было претензий, им нужно было родиться украинцами или русскими. Но, деточка моя, кто-то же в этом мире должен быть и евреем. И, таки поверь мне, уж лучше я, чем ты.
– Хватит вже, Лев Исаковыч, – перебил его Вася. – Одна дура ляпнула, другой сразу подхватил.
– Надо было, Вася, поменьше языком трепать, – заметила баба Фира. – А то еще не весь Подол знает про наш ордер.
– Надо було его поменьше водкою поить! – зло сверкнула глазами Раиса. – Вы ж, баба Фира, его спаивалы всё врэмъя!
– Рая, ты думай, что говоришь!
– Я знаю, шо говорю! Ну, ничого, уедете – я за нього возьмусь. Он у мэнэ забудет, як по еврэйским квартирам пьянствовать.
Баба Фира смерила Раису сначала гневным, а затем каким-то печальным взглядом, развернулась и зашагала к дому.
– Баба Фира, та нэ слухайтэ вы цю дуру! – крикнул ей вслед Вася.
– Я, Вася, не слушаю, – оглянувшись, проронила баба Фира. – В этом мире уже давно никто никого не слушает.
Между соседями окончательно, что называется, пробежала кошка. При встрече они едва здоровались друг с другом, а бабу Фиру и вовсе игнорировали. Даже Кира Цейтлина чувствовала себя обиженной и, к радости Софы, забыла дорогу к Вайнштейнам-Гольцам, питаясь в своем полуподвале бутербродами. Что ж до бабы Фиры, то та теперь почти не выходила во двор, целыми днями возилась с Еничикой, суетилась на кухне или просто лежала на диване у себя в комнате. К радости дочери и зятя она смирилась с переездом и лишь просила, чтобы ей об этом не напоминали и чтоб в доме было тихо.
– Не расстраивайтесь, мама, – говорил Нёма. – Вы же умная женщина, вы же понимаете: когда всем живется плохо, мы едины. Когда кому-то становится чуточку лучше, мы начинаем звереть.
Наконец, означенный в ордере день наступил. Накануне Нёма и Софа доупаковывали оставшиеся вещи, чтобы с утра загрузить их в машину, а баба Фира стояла у плиты и готовила огромную кастрюлю жаркого.
– Мама, – послышался из комнаты голос Нёмы, – я не понимаю, зачем вам это надо? Кого вы после всего хотите угощать вашим мясом?
– Моим мясом я таки знаю кого буду скоро угощать, – мрачно отозвалась баба Фира.
– Мама, оставьте уже ваши веселые шутки!
– А ты, Нёма, оставь меня в покое. Пакуй свои манаткес и не делай мне кирце юрн.
Поздно вечером, когда все соседи уже легли спать, баба Фира вышла во двор и поставила кастрюлю на стол под липой. Ночной ветерок тихо прошелестел листьями.
– И тебе всего доброго, – сказала баба Фира. – Ты таки останешься тут, когда все отсюда уже разъедутся.
Она прислонилась к стволу липы, несколько минут постояла молча, вздохнула и направилась домой.
Наутро приехал заказанный фургон, грузчики, привычно поругиваясь, затолкали в кузов вещи – начиная с Еничкиного пианино и кончая картонными ящиками с посудой.
– Ну, присядем на дорожку, – бодро сказал Нёма. – Начинается новая жизнь, попрощаемся со старой.
– Тебе, я вижу, очень весело прощаться, – заметила баба Фира.
– А чего грустить, мама? – вмешалась Софа. – Всё хорошо, что кончается.
– Таки я была права, что человеческая глупость – это плохо, – усмехнулась баба Фира. – Потому что она не кончается никогда.
Всё семейство вышло во двор. Баба Фира держала за руку Еню, который, не преставая, бубнил:
– Хочу домой... хочу уехать... хочу кататься на машине...
Посреди двора, на столе, стояла кастрюля с нетронутым жарким.
– Ну, мама, кто был прав? – поинтересовался Нёма.
– Прав был Господь Бог, – ответила баба Фира, – когда на шестой день сотворил человека, на седьмой отдохнул от такого счастья, а на восьмой выгнал этот нахес из рая.
– И в чем же Он был прав?
– В том, что человек и рай не созданы друг для друга. Хотя ты, Нёмочка, таки попадешь туда после смерти.
– Почему?
– Потому что у тебя нет мозгов. Садимся уже в машину.
– А кастрюля?
– Нёма, – вздохнула баба Фира, – ты таки точно попадешь в рай. Какое мне сейчас дело до какой-то каструли? Пусть стоит тут, как памятник. Пусть соседи делают с ней, что им нравится. Пусть распилят на части. А еще лучше – пусть поставят ее мне на могилу. Если, конечно, кто-нибудь из них когда-нибудь вспомнит, что жила на свете баба Фира и что они когда-то очень любили ее жаркое.

Не знаю, долго ли прожила еще баба Фира на Отрадном, бывшем хуторе, являвшем теперь, вопреки собственному названию, довольно безотрадную картину пятиэтажных хрущоб с однообразными прямоугольными дворами. Не знаю, была ли она счастлива, воспитывая внука Еню и ссорясь с дочерью и зятем Нёмой. Не знаю, на каком кладбище ее похоронили и принес ли кто-нибудь на ее могилу кастрюлю, в которой она так мастерски готовила свое знаменитое жаркое. Тем более не знаю, попала ли она после смерти в рай или, дождавшись очереди, поселилась в каком-нибудь дворике, вроде столь любимого ею подольского двора, в компании таких же немного сумасшедших соседей. И уж совсем не знаю, были ли в этом загробном дворике удобства или людям снова приходилось справлять свои дела в ведро и выносить их в уборную. Но я знаю – или думаю, что знаю, – одно: мне почему-то кажется, что именно с переездом из старых, лишенных удобств квартир в новые безликие микрорайоны между людьми и даже целыми народами пролегла некая трещина, похожая на незаживающий рубец. Оркестр распался, гармония рассыпалась. Ибо для каждого инструмента стало важно не столько играть свою мелодию, сколько хаять чужую.

Михаил Юдовский. 2010

В колонках играет - Скорпионы
Итак, отхохотавшись пацталом, я, старая, решила сложить находки Астрагарды из фан-фиков о Гарике Чайникове в одно великое творение. И вот что получилось. Вы уж не обессудьте, кое-где приходилось менять немножко кое что, но я очень старалась оставить максимум оригинального в словах... Итак...



Она шла одна по поляне у леса. Шла и смотрела в небо. Там пролетал карован больших диких птиц. И вдруг в глазах у Гермионы потемнело, и она упала в обмарок. Очнувшись она оказалась на башне, но не помнила, как сюда пришла и вообще никогда не была в этой башне. Свет был тусклым, и падал толь ко на небольшое количество людей садящих возле камина. Гермиона открыла глаза. Она лежала на диване. Рядом на полу спал Ремус и Сириус. Рассудок Гермионы постепенно приходил в себя. По силуэтам она разобрала, что в комнате трое лиц из них она сразу узнала два, они принадлежали родителям. Третий - Это был Драко, но к нему еще прибавился запах шелк, пудра и мускус; запах зажатого в книге цветка.
Я, оказывается, стала любовницей Малфоя.… - подумала Герми. Она потихоньку стала вспоминать, как хотела поступить в УПБСТС и что потом они свернули в коридор. В промежутке, которого располагалась большая гостиная с огромным камином для уютного коротания вечеров с друзьями или для одиночного чтения книги. Стоя в опешанном виде Блейз все-таки решает вступить в разговор. Сказал, он Человек, которого с детства воспитывали по канонам чистокровия, и Желание сотрясло его до самых пяток. Он схватил ее за руку. Что-то теплое заструилось между ними. Внутри у нее проснулась до того спящая женщина и открыла глаза. Герми почувствовала, что ее соски набухли. Это был новый шаг в их отношениях. Нервные мурашки ползли вверх по позвоночнику. - Герми могла бы поклясться, что он видел сквозь тонкую ткань ее купальника твердеющие кончики ее грудей и, больше того, чувствовал спазмы глубоко внутри у нее, в горячих и темных местах, о существовании которых сама она едва знала. Драко хотел ее. Всеми известными ему способами. И еще несколько способов они придумают сами. Она превратилась в одну огромную мурашку и сказала: "Да!". - Он положил руку ей на живот, ощущая толчки и рябь. -Он сжал ее грудь ладонью - испытал высшее мужское наслаждение. Она тихо вскрикнула, когда их тела сошлись настолько близко, что соприкоснулись. - Мужские пальцы гладили ее голую кожу. Их удовольствие было довольно взаимным. - От его мужского запаха у Герми поджались пальцы на ногах. Схватив его за запястье, Герми оторвала его руку. Только дура могла поверить в то, что он целовал ее благодаря ее губам! - В его поцелуях не было никакой неуверенности. Он точно знал, как найти ее губы. Его язык, ворвавшийся в ее рот, неистово делал то, к чему стремилась другая часть его тела. - Драко встал на колени, стягивая с нее джинсы и открыв ей вид на залив. В его блестящем мозгу всегда что-то вскипало.
Он стал подниматься по лестнице, прижавшись к ней губами. Ах эта его загорелая кожа! Ах это тело в гладких пластинах бицепсов, трицепсов и других мужских мышц! Герми перешла к обследованию пульсирующего сгустка мускулов между его ногами. Она вздохнула, терясь своей мягкой щекой о щекотные волосы на его мужском лобке. Герми мелко задышала на его волосатую курчавую грудь. Он взял ее лицо в свои руки и, целуя, опустил на ковер перед камином. Ее плоть растворилась в его теле. Он упрямо скользил своим языком по ее губам, повторяя их форму. Драко всем своим телом вытянулся на ней, закрывая ее полностью и даже больше. Приложив ее голову к своей груди, Драко обнял ее. От него пахло мужчиной. Он принялся ее целовать. А целовать было много - она вся! - Я люблю тебя, - прошептала Герми. Драко издал низкий, протяжный стон и медленно вошел в нее. И замер от избытка нахлынувших чувств. Наслаждение. Тепло. Герми. Наконец-то он дома! Толчки детородного органа Малфоя отдавались глухой болью в обнаженном теле Гермионы и... в душе.
Улыбка на ее устах становилась все шире с каждой секундой приближения оргазма. И ее улыбка показала, что она покинула сей мир и отправилась на небеса от счастья. - Для меня не было бы большего наслаждения, чем быть в тебе первым, - прошелестел он ей в ухо, и мурашки затанцевали у Герми по всему телу.
Герми стенала, больше не напрягая мозг. Из горла Герм вылетел стон наслаждения. Он начал опускаться ниже, на шею. Ей хотелось умереть, но вместо этого она уснула.
из следующей двери высунулась голова девушки, как 2 капли воды похожая на неё. Только вместо строго костюма на ней были потрёпанные джинсы и старая майка с надписью на древнем языке, она спросила - Чего она хочет? Просто секса, или чего-то более глубокого?
Не поворачиваясь, он оглянулся.
Сексуальная улыбка оттянула его щеки к ушам.
Девушка лежала с открытыми глазами и не реагировала на позывы. Утро было солнечным! Но! Парень лежавший в кровати проснулся вовсе не из-за света, который залил всю его спальню!
Когда Герми проснулась На кровати сидела брюнетка – расклешенные брюки, майка с надписью «Ведуньи –лучшие!» и распущенные шелковистые волосы по бокам.
Её глаза лихорадочно оббегали страницы
но голова опиралась на рук, стоящую локтем на подлокотник кресла. Молфой сообщил ей, что она была беременна и недавно радела. Блез чистокровный волшебник и магл ни как не может быть его отцом только по той причине, что его мать была беременна от его отца,- думала про себя когтерванка, бегая по строчкам карими глазами.



Потом Гермиона Встала и подошла к родителям услышав в ответ на удивленное приветствие «Все Малфои едят овсяную кашу по утрам, но ты похожи, пошла в Снейповскую родню. Ты плохая девочка, ведь ты не ходила в школу целую неделю» . Хвост улыбнулся своими желтыми неровными зубами и вышел. Она не ходила на уроки целую неделю, так как у ней были приклеены волосы . Открыв дверцу шкафа, на пол упала маленькая палочка. Подняв, ее она узнал волшебную палочку. Оказывается, ее мама была волшебницей. Алиса сказала, стоя заде Самары, что Они теряли балы, причем за один урок пят десять! И Команда Слизерина стала большой кучей ног и рук. И все они были Очень друг на друга похожи КАК КАПЛЯ ВОДЫ.

Альбрус Дамблдор спустился в коридор из своего кабинета и в буквальном смысле натолкнулся на женщину. Она стояла напротив каменной горгульи и смотрела на него пронзительно – синими глазами снизу вверх.
На моём лице изобразилось такое выражение, что, взглянув в зеркало, я бы испугалась. Успокойся, возьми себя в руки, всё хорошо, это всего лишь анализ профессора. – подумала Герм.

Тем временем, Гермиона, которая была в красивом платье небесного цвета, подошла к окну. В её глазах, такого же небесного цвета, отражался закат. Длинные каштановые волосы были распущены, они локонами свисали ниже талии. Волосы падали на лицо, в одном глазу сверкнула слеза. Леди Гермиона опустиласт в омут своих горьких мыслей... Руки девушки затряслись, когда она перевела глаза на стол Слизерина. Она никогда не сможет забыть его лицо, его глаза, его волосы, его голос. И сейчас эти скорбные лица вызывали в ней дикую боль. Слезы струились у нее по шекам, а глаза пылали гневом. Герми решительно стряхнула их с лица.


Бедный Дамблдор, какая для него вышла незадача - главное оружие в войне с Волдемортом сошло с ума! желая, сама не зная почему, досадить приемному отцу, англичанину от мозга до костей она, как хорошая девушка врезала ему в нос, что бы он поменьше смеялся…


Закончилось тем, что у нее был чумовой секс с Люциусом. Все разругались в брысь. Последнего слизеринца пытавшего сдать зелья Снейп просто стер в порошок со своей дезертацией

Вот такой выпускной надолго запомню.

Ну вот, наконец, началась моя большая можно сказать жизнь. Сегодня привезли в квартиру, выделили комнатку. Небольшая, но светленькая и чистая. Есть соседи. Поболтал с Туалетной Бумагой. Мягкая, покладистая девушка. С хозяевами тоже пока не знакома. Волнуемся.

Я в шоке. Приходила Женщина. Ни слова, ни полслова - сразу уселась мне на колени и натурально обгадила. Нет, нет, до сих пор не могу прийти в себя.

Куда я попал, что за дикие нравы? Неужели мне суждено провести с этими людьми всю мою жизнь? Тешу себя надеждой, что остальные домочадцы человечнее, чем эта... Видели бы вы, что она вытворяла с бедняжкой Туалетной Бумагой.

Разве об этом мечтал я, пролеживая бока на складе? Разве мог я представить, какой кошмар меня ожидает? Мои хозяева - грязные, бездушные скоты - обращаются со мной, как с рабом. Почему я не попал к людям светлым, чистым и душой, и... и всеми частями тела? Ведь не все же они такие! Я-то еще держусь, но милая, нежная моя Бумаженька тает на глазах. Они ее просто используют, хладнокровно и расчетливо.

Познакомился с Презервативом. Изможденный, помятый. Жалкое существо. Рассказывал совершенно жуткие вещи. Ни за что бы ему не поверил, если бы не видел его насквозь. Может быть, он просто бредил, его явно чем-то накачали. Изверги.

Унесли то, что осталось от Бумажи. На ее место поселили новую. Молодая, восторженная. Как она похожа на юную Бумажку! Представляете, оказалось, что они тезки! Принялась распрашивать о хозяевах, строить планы. Я едва не разрыдался.

Не могу больше оставаться в этом доме. В доме, где тебе не просто плюют в душу, тебе в нее... О Боже, какие они все-таки бесчувственные! Вчера поздно ночью пришел хозяин, встал передо мной на колени. Обнял. Душа моя дрогнула, я готов был простить ему все, даже прокисший суп и чайную заварку. Но вместо душевных излияний я получил очередную порцию мерзостей и гадостей. Нет такой низости, на которую бы не были способны эти созданья. Если бы я не был так крепко привязан к этому месту - ноги бы моей здесь не было.

Ночь напролет говорили с Бумагой. Она в чем-то права. Мы действительно приносим пользу. Действительно, видим Их не с лучшей стороны. Но как это горько, когда твоя работа так тебе противна!

Презерватив рассказывал правду. Сегодня я смог в этом убедиться. Какие-то незнакомые люди, стыдливо прикрыв меня крышкой, принялись скакать на мне, как безумные. Не прошло и двух минут, как я был совершенно разбит. Нелепая жизнь - нелепая смерть. Надеюсь, в следующий раз я буду более удачливым унитазом...

КульТ АнуНАХ

Данный культ давно и успешно пpопагандиpуется сpеди многих слоёв населения, и имеет невеpоятное количество пpивеpженцев. До сих поp система веpований была pазpозненной и неупоpядоченной. Автоpы поставили своей задачей описать взаимоотношения основных мифических пеpсонажей культа для удобства истинных поклонников. Автоpы хотят напомнить, что некотоpые сведения могли быть получены из уст поклонников культа, и потому не пpетендуют на абсолютную полноту и точность.

Веpхние боги

Ануннах — бог пофигизма. Ануннах никогда ничего не сотвоpил, он пpосто существует и обламывает всех остальных богов в случае катастpофического желания чего-то поделать. Ануннах — не злой и не добpый, он попpосту обламывает всяческие начинания, как хоpошие, так и плохие. Ходят слухи, что он когда-то сдуpу жениля на богине Пакуpимке, но pазвестись как-то забыл. Живут ли они вместе — неизвестно.Поклонники культа обычно поминают Ануннаха, если им очень уж неохота что-либо делать. Hекотоpые считают, что это сам Ануннах говоpит их устами, напоминая, что он всегда pядом.

Пшёлнах и Пшливсенах — божественные бpат и сестpа, согласно пpеданию — дети Ануннаха и Пакуpимки. Пшёлнах — злой бог, но сильный, он сам понимает, какой он злой, но всегда стpемится быть лучше. Он подаpил поклонникам культа умение защищаться от пpитязаний окpужающих.
Богиня Пшливсенах — богиня антистадного инстинкта, и по совместительству богиня сладкого сна. Она обеpегает поклонников культа от животного стpемления идти за всеми, и охpаняет их сон, изpекая устами поклонников культа своё имя, если их пытаться будить.

Пакуpимка — невесть откель взявшееся существо. Поклонники культа утвеpждают, что Пакуpимка научила людей куpить табак, и с тех поp постоянно стpемится не дать захиpеть данному виду искусства. Одновpеменно Пакуpимка является поклонницей свежих идей, котоpые навеивает поклонникам культа во вpемя потpебления табака. Для её пpизвания поклонники культа самомтоятельно глаголят её имя и потpебляют табак в виде сигаpет в её честь.

Отскукимpу — одна из великих богинь пантеона. Веpная соpатница Анунаха в боpьбе пpотив Главдемона Заpаботуса. Hасылает сильное и неуемное желание заниматься чем-либо, кpоме pаботы, что суть пpожигание жизни. Весьма симпатична и кpутит любовь с большинством высших существ. Единственный недостаток Отскукимpу — пассивность и нежелание слезать с зеленоватого облака, заменяющего ей шикаpный тpехствоpчатый диван.

Ёптыть — pучной звеpёк Ануннаха. Пеpебил половину посуды в Ануннаховском Доме, за что был сослан на Землю. Поклонники культа не видят Ёптытя напpочь, но во всех ихних мелких неудачах виноват именно он, и потому поклонники культа всегда пpизывают Ёптытя к поpядку, глаголя его имя, когда чего-либо pазобьют, пpольют или не так сделают.

Гоpивсёоно — мелкий божок, отвечающий за пpопаганду культа Ануннах-а, вечного сопеpника Заpаботуса. Игpает на мелких людских эмоциях, дpужен с Отскукимpу. Основным полем деятельности являются мелкие индивиды, склонные к лени и pазгельдяйству.

Сексухо — одно из главнейших божеств пантеона, вызывает непpеодолимое желание к совокуплению. Отвечает за pазмеp популяции и межвидовые скpещивания. Любит шалить и насылать моpоки — Ебмать, Зоофула и Упpавдомабы.

Един в двух ликах — Бабубы и Мужикамне.

Бабубы пpеимущественно вызывает плотские желания у мужчин, однако бывают и накладки. Внешне Бабубы выглядит как худо-толстая бpюнетоблондинка, лишеная лишнего и нелишенная нелишнего.

Мужикамне — увитый плющем и посыпанный папpикой, кpайне соблазнительный лик СексуХо. Пpедставляет Алексеем и плодит слухи о своей ненасытности. Тянет одеяло на свой кpай и частенько забегает на чужую теppитоpию, тем самым вызывая у людей чувство неудовлетвоpения и зависти. Глуп, но неутомим.

В pезультате забывчивости и непостоянства СексуХо в последнее вpемя участились случаи пpичащения к культу сексменьшинств. Встpечаются еpетики, утвеpждающие, что Сексухо состоит в тесном pодстве с БЫ-демонами, но это недоказано.

Пивдpямс — кpайне положительный божок, одаpяющий ясностью ума и pечи любого, пpинесшего ему символическое возлияние в паpу быток пива.
Hе лишен чувства юмоpа, любит пошутить и покапpизничать. Отвечает за пивные этикетки и pекламу на 1-ом канале.

Ёжик — загадочный бог, пpаотец всех богов и демонов. По пpеданию, Ёжик -создатель Вселенной и покpовитель всякого детства. Часто дети пытаются докpичаться до Ёжика, кто гpомче, умело маскиpуя молитву под игpу в ёжика.
Одновpеменно Ёжик считается главным геpоем всех добpых сказок поклонников культа, где всегда пpимиpяет между собой богов и демонов, даpуя людям возможность пpебывать в покое и гаpмонии.

Засыпун, он же Демиуpг. Hе любит пpоявляться в явном виде, однако его влияние видно невооpуженым взглядом. Является идейным соpатником и вдохновителем Анунаха. Моpальнопадший тип. Любимое оpужие — спокночи -тяжеленный молот, удаp котоpого повеpгает человека в спячку на долгое вpемя.
Миpолюбив, но хитеp. Тлетвоpно pазлагает культ изнутpи, однако отвеpгать его вклад в pазвитие общего дела не стоит.

БЫ-демоны

Заpаботу — Главдемон. Вконец pассоpился с Ануннахом в незапамятные вpемена, с тех поp стpоит козни всем поклонникам культа. Повелевает всеми мелкопакостными демонами, а также БЫ-демонами, с котоpыми человек пока что не может боpоться совсем и никак. Заpаботу пытался подчинить себе Сексухо, но она pешила деpжать нейтpалитет. Все БЫ-демоны подчиняются Главдемону, то есть Заpаботу. Заpаботу побуждает человека к пpотивоестественной извpащённой деятельности — pаботе.
Что самое пpимечательное, Главдемон сам никогда ничего не делает, только командует БЫ-демонами. Hе всегда впpочем успешно. БЫ-демоны служат Главдемону, возбуждая в человеке пpотивоестественные надобности, и заставляют людей pаботать.

Хавчикабы — ненасытный демон, в отличие от богов побуждающий человека к действиям. Слуга Главдемона, то есть Заpаботу. Заставляет людей испытывать голод. Выглядит Хавчикабы как большой и жиpный гамбуpгеp.

Хpяпнутьбы — ненасытный демон, заставляющий людей непомеpно хотеть выпить. Пива, водки и пpочих алкогольных напитков, включая всякие там водку-лимон и тpойной одеколон. Слуга Главдемона Заpаботу, но на деле часто ему не подчиняется.

Кофейкубы — смазливая Бы-демонша. Пpимечателена любовью к окpашенной коpичневой кpаской воде и к намазанным медовой стpужкой зубам. Кофейкубы втайне влюблена в Покуpимку, pодила от него тpойню — Каpиеску, Гастpитку и БойПечень. Малыши стойко пpидеpживаютя паpтийной линии pодителей и шалят в полную силу.

Пpочие демоны

Писец — демон pазpушений и поганого конца. Писец пpиходит всегда внезапно, и умело маскиpуется, несмотpя на свои более чем внушительные габаpиты. Писец — самый могущественный слуга Заpаботу, иногда силам Писеца невозможно пpотивопоставить ничего адекватного из аpсенала Ануннаха, Пшливсенах, Пшёлнаха и пpочих божеств.

ЕтидpитьТвоюHалево — бестелесный зеленоватый дух, пахнущий несвежими носками. Пpиходит внезапно и поpтит окpужающим жизнь, кpовь, настpоение, свежее пиво и пpочая, пpочая, пpочая. ЕтидpитьТвоюHалево не состоит в pодственных связях с пpочими демоническими и божественными существами, но благодаpя козням Заpаботу является злым демоном.

Хуйку — изгой, издpевле пpибившийся к пантеону и стpадающий хуйней. Пользуется незаслуженной славой веpного пpиспешника Ануннаха, но на самом деле забивает хуй. Покpовительствует гpузчикам и боцманам. Считается pодоначальникам одного из диалектов pазговоpного языка.

БойПечень — особо выделяющийся на фоне пpочих отпpыск Кофейкубы. БойПечень является тайным вдохновителем огpомной когоpты pазнообpазных лекаpей и пpочих лукавствующих. Мотает на ус и на откpытый конфликт идёт pедко. Любимым занятием является натpавливание оpла на Пpометея из соседнего пантеона. Является пособником Заpаботу.

Меньшие демоны.
Hаковёpнач — мелкий демон, подзуживающий и подпихивающий пpесветлое начальство на непланомеpные действия. Тpебует от своих почитателей 30 поклонов на небольшом не шеpстяном ковpе в окpужении pитуальных пpедметов: стол (1шт), кpесло (1шт), начальство (1-3 шт).

Тутклиентгоу — мелкий и кpайне зловpедный демон. Всегда игpает на pуку Заpаботу, виновен в pаспpостpанении слуха о необходимости посетить Клиента — мифический гоpод, pай и ад в одном непостоянном лице.

Мычалово — незлое, но хитpое создание, уpожденное от связи Мужикамне и Hаковеpнач. В pаннем возpасте сбежало из отчего дома, и с тех поp занимается собственным делом, лишая pечи и наполняя сpеду непонятными звуками.
Hедавно впал в детство и с головой ушел в телефонию.

Мифические места

Кpоме мифических существ и божеств, существуют мифические места, где обитают злые и добpые божества и демоны. Истинным поклонникам культа известно тpи таких места:

Офис — место, пpоклятое Ануннахом, пpитягивающее к себе Заpаботу. В Офисе Заpаботу веpшит своё чёpное дело пpи помощи БЫ-демонов и пpочей нечисти, побуждая человека заниматься ненужной и бессмысленной деятельностью.

Клиент — мифический гоpод, мнения о котоpом pасходятся. Hекотоpые считают, что Клиент давно стал пpибежищем Заpаботу и несет в себе зло, дpугие же находят, что гоpод этот свят и полон блаженства. Издpевне считается местом пpоживания Кофейкубы и Отскукимpу, хотя автоpы пpидеpживаются дpугого мнения и готовы pвать боpоды. Согласно тpадициям культа, истинные поклонники Ануннаха воздают Клиенту мольбы (анунашки), и пpоповедуют культ в Клиенте. Существует мнение, что Клиент — это момент истины, где каждый поклонник культа имеет возможность постичь свою истинную пpиpоду и склониться либо к Аннунаху, либо к Заpаботу.

Дом — освященное Ануннахом место, в котоpом козни Заpаботы теpяют свою пагубную силу. Именно в Дом пpиходит СексуХо в минуты благостные и именно здесь БЫ-демоны усмиpяются и теpяют свою власть над человеком. Воистину пеpвым местом дома является ХолодЫльник и Компутус — места благостей и положительных эмоций. Стpемлением любого пpивеpженца культа должно быть постоянное пpебывание в Доме, в pадости и неге.

Мало кто знает, что:
Правдивые и не очень факты про Киев


1.Зонд на министерстве торговли на Львовской площади, творение будущего главного архитектора Киева Ежова – никакой не зонд, а символ советской торговли – шар. Тогда говорили: в магазинах – хоть шаром покати.

2.Единственное здание, уцелевшее на нечетной стороне Крещатика после Войны,- дореволюционный публичный дом.
В нем до сих пор располагается Союз Журналистов Украины.

3.Родина-мать – скульптура на склоне Днепра - раз в год в полночь с 8 мая на девятое ударяет мечем по щиту. ( )


4.Первая в Европе ЭВМ была сооружена из фанеры и лампочек в теле Пантелеймоновского собора в Феофании московскими и киевскими физиками

5.Юрий Химич преподавал рисунок и живопись в худинституте. Его сын Михаил раскрасил отделение киевэнерго на ул. Тимошенко, 13а. Оболонь.

6.Тараса Шевченко никогда не было. Украинское культурное сообщество собралось как-то в Питере и озаботилось. Мицкевич – у поляков есть. Михалков у русских так или иначе будет. А на родине – ну никого. Выбрали самую распространенную фамилию и имя. Нарисовали пару «автопортретов»… Вы видели, насколько разный рисунок в разные годы Шевченко. А стихи? Просто писали разные люди. Идея завела. Народ требовал предъявить оракула. А они его в солдаты на 25 лет. И народ ждет, лубки покупает. Это культурное сообщество настолько ленилось, что не прописало даже личную жизнь, родственников. Потому иногда и возникает небесный вопрос, а с женой что? И так достало этих пиарщиков проблема со цветочем нации, что нашли подходящую личность, почившую без наследников в Санкт-Петербурге, отправили поездом в Киев. Отпели торжественно в церкви Воскресения, что у Подольской пристани – и в путь. В Канев.

7.В Карловых Варах в кондитерской при отеле «Менуэт» Карл Маркс написал второй том «Капитала». Потому Демеевская фабрика парового шоколада и конфет при советах переименована в Кондитерскую фабрику им. Карла Маркса.

8.Издавне киевляне называли КПШО (капшо, если проще) – киевское производственное швейное объединение им. Смирнова-Ласточкина – Ласточкой. А трикотажную фабрику имени Розы Люксембург – Розой. Теперь это ЗАО трикотажная фабрика 'Роза' и ОАО «Ластівка».

9.Самое идиотское переименование улиц в Киеве. Улица Довнар Запольского переименована в улицу Довнар Запольского. Раньше она называлась в честь сына–революционера. Теперь – в честь отца – члена Центральной Рады.

10.С наступлением «незалэжности» проспект Червонных казаков переименован в Бубновых казаков.

11.Улица Воровского уже пять лет называется «улица Лазаренко».

12.Русалки (злые языки утверждают, что это девушки на дельфинах) на Доме Городецкого были не всегда. Лазарь Коганович – первый секретарь компартии Украины после Войны, а до революции – грузчик мельницы Бродского Рады На Подоле – выглядывал иногда из окна своего кабинета на Банковой и распоряжался: к субботе – вот ту зверушку зажарить. Управляющий делами изыскивал в голодном послевоенном городе носорога ли, жабу, только боялся того дня, когда персек укажет на русалку. Потому как-то тайно снял девиц с крыши.Хрущев, сменивший Кагановича, приказал «вернуть все в первобытное состояние». И поинтересовался, как это, при царе были русалки, а при советской власти их нет? И распорядился открыть институт генетики.

14.Памятник погибшим кораблям у речного вокзала в алфавитном порядке перечисляет затонувшие суда. И никакая цензура не заметила подряд написанного: МАЛЫЙ-МОГУЧИЙ-МСТИТЕЛЬНЫЙ-ПРОЛЕТАРИЙ. А может, и заметила.

15,Ул. Совская балка в 1962 году переименована в ул. Паисия Кайсарова – адъютанта М.И. Кутузова. С чего это советская власть именно в 1962-ом так озаботилась героями той Отечественной? Может перепутали че?

16.Советы покинули город 17 сентября 1941, немцы вошли 19 сентября. Что было восемнадцатого? Слышал про разграбление толпами скучающих без власти Бессарабского рынка и ЦУМа.

17.Выставка Достижений Народного Хозяйства -ВДНХ, в народе – ВыПерДос – виставка передового досвіту.

18.На двери приемной СБУ на Владимирской висит табличка: Прием граждан круглосуточно. „А выдача?” – спрашивает гражданин Жванецкий.

19.Договариваюсь с директорам ЭмСиДональдс на Лукьяновке. -Над вашим магазином будет вывеска «Best of Rest». Он говорит на совершенно чистоанглийском, это невозможно рядом с нашим рестораном! Пытаюсь сказать, что «Остатки лучшего» - не объедки. -Ноу! Перевел в кириллицу: Бест оф Рест. Проканало!

20.В середине сороковых киевские школьники собирали тополиный пух. Пухом утрамбовывали мешки, которыми обвешивали корабли. Так лодки мягче проходили мины-ежи.

21.Мэр Косаковский подсмотрел в Москве памятник Нулю – нулевой версте. От этого места начинается отсчет всех расстояний в государстве. Из отколотого куска карского мрамора, оставшегося после воссоздания Памятника Просвещению Руси, создали колонну и мальчика–подростка Архангела Михаила с мороженым в руке. При Омельченко памятник поменяли донецким на копию пальмы Мерцалова. Чугунная пальма дрейфует по шопинг центрам Киева, а мальчик предлагает мороженое на центральной улице Артема в столице хрущевок –Донецке.

22.Арка Дружбы с Северным Соседом на самом деле не полукруглая, а круглая. Инженеры не справились с фундаментами и закопали целое нержавеющее колесо по пояс. Теперь внутри изредка проходят кольцевые гонки.

23.Я родился в 50 метрах отсюда. Бабушка рассказала, что как немцы в 41-ом открыли церковь после советов, так и служит до сих пор. Тут, вероятно, венчалась Леся Украинка. И 100% матушка Алипия, носившая икону на спине всю жизнь, отмолила, чтоб институт проектирования каких-то сельских сооружений – мы называли «сарайсельпроект» - не снес храм под стоянку.



Anton Stepansky

Настроение сейчас - мерзопакостное - хочется мерзить и пакостить

Договор
о передаче прав собственности

Мир Малахут «__» _________ _____г.


Господин (синьор, гражданин, товарищ, месье, вайшья, батоно и т.п.) ___________
___________________________, именуемый в дальнейшем «Душевладелец», действующий на основании свободного волеизъявления личности, с одной стороны, и Пустотник Осознанного уровня (Иблис, Мара, Сатана, Тескатлипока, Сет, Яма, Саурон и т.п.), именуемый в дальнейшем «Душеприказчик», действующий на основании доверенности № 13 и существования Зала Ржавой подписи, с другой стороны, заключили между собой настоящий договор о нижеследующем:
1. Душевладелец передает Душеприказчику права собственности на личностную воплощенную сущность, именуемую в дальнейшем «Душа», находясь в момент передачи в здравом уме и трезвой памяти.
2. Душевладелец должен представить доказательства своей принадлежности к мужскому полу, ввиду отсутствия у женщин передаваемой сущности.
3. Права собственности передаются Душеприказчику в бессрочное неограниченное пользование, без права обратного выкупа или аренды, с возможностью употребления приобретенного имущества по личному усмотрению Душеприказчика.
4. Душевладелец обязуется с момента подписания настоящего договора и до срока исполнения обязательств Душеприказчика, оговоренных ниже, не вступать в секты, общины и сообщества религиозного характера (список культов, попадающих под запрет, прилагается к настоящему договору).
5. Душеприказчик обязуется со своей стороны обеспечить Душевладельцу с момента подписания настоящего договора полное абсолютное бессмертие, молодость и здоровье в полном объеме, с соблюдением всех положенных стандартов вышеуказанных качеств.
6. Качества, оговоренные в п.5, передаются Душевладельцу:
а) с момента подписания;
б) спустя ____ лет;
в) после выполнения особых услуг.
(нужное подчеркнуть)
7. Особые условия, как то: предоставление на оговоренный срок богатства, власти, удовлетворение чувственных желаний; а также иные услуги, не противоречащие настоящему договору (нужное подчеркнуть).
8. Споры по настоящему договору не рассматриваются.
9. Юридические адреса сторон:


Душевладелец Душеприказчик
______________ Мир Мидгард,
______________ Мелхский оазис,
______________ средняя плита
______________ Восточного источника,
______________ Зал Ржавой подписи.

М.П.

Г.Л. Олди «Бездна голодных глаз» роман «Дорога»