Курица вифлеемская, с луком и картошкой

Отец Владимир купейным вагонам предпочитал плацкартные, а то и общие, самые что ни на есть демократичные, смиренные, можно сказать. Ну, или смирительные (отец Владимир любил игру слов). Ни шиковать, ни шикать батюшка не любил – за это его любили все: и певчие, и пономари, и прихожане, и попутчики.                

Пользоваться железной дорогой приходилось часто: у храма в центре города, где служил отец Владимир, было несколько «подшефных», если использовать советскую терминологию, сельских приходов – бедных, но очень гостеприимных. Им нужно было помогать, и занимался этим отец Владимир вместе с несколькими молодыми певчими и пономарем. Не беда, что «плацкартные» путешествия занимали несколько часов в одну сторону, а в один из этих приходов ехать приходилось с пересадкой. Неудобства вполне скрашивались службой в храме посреди леса, радушием селян, за несколько лет ставших родными, – ну, и пирогами, конечно, – таких в городе не найдешь. Приход, куда ехать приходилось с пересадкой, особенно славился рыбниками. Как раз туда и отправились на ночную Рождественскую Литургию отец Владимир и его молодая компания. Пока туда ехали, рыбнички-то нет-нет да и предвкушали. Кто корочку поджаристую вспоминал, кто рассуждал, с какой рыбой вкуснее: одному щука милее, другому налим.

Разговляться не успевали. Никак. Даже чаю не выпив, помчались на станцию, к самому поезду подоспели

А как добрались до места, заохали: оказалось, в расписании поездов произошли изменения, да такие, что, к общему ужасу, ехать на станцию надо было обязательно сразу же после Литургии – следующий поезд только поздним вечером следующего дня. Быть к утру в городе было кровно необходимо: и батюшку, и певчих ждали на рождественский молебен, а после – на вечернюю службу. Разговляться, короче, не успевали. Никак. Даже чаю не выпив, помчались на станцию, к самому поезду подоспели.

Унывать никто не унывал, все просто устали жутко. Повалились на полки, благо мест в вагоне полно. Кто ж под праздник путешествует…

На станции пересадки стали в себя приходить. Ждать час. Голод жуткий.

– Попробуй не проголодайся, если с вечера почти не жрамши, – пробурчал животом пономарь, но на жизнь смотрел весело.

Отец Владимир парировал:

Мы пальцами показывать не будем,
Но многие ли помнят в наши дни:
Кто проповедь прочесть желает людям,
Тот жрать не должен слаще, чем они.

И продолжил:

– А мы только что Литургию служили, и я проповедь читал. И люди, между прочим, тоже ничего не ели. Вывод, господа пионеры: без паники. Пошли в буфет – у меня пара сотен осталась!

Вокзальные буфеты – это тебе не Лувр, не Эрмитаж и не «Прага» никакая с «Арагви». Это тебе Кущуба, Ядриха, Дикая и Африканда (есть такая станция на севере): швейцаров и швейцарцев не предусмотрено.

– А почему кафе называется «Минутка»? – поинтересовалась певчая, поехавшая в первый раз.

– Да потому, что больше минуты тут не выдержишь, – ответили знающие люди.

Но Рождество – время чудес, и в этом убедились все, кто был тогда с отцом Владимиром. И навсегда!

Девушка-буфетчица, видимо, только-только пришла: глаза синие, добрые, домашние, сама блондинка, щеки красные, да еще и смущается – нет, Лувр тут рядом не стоял!

Отец Владимир торжественно заказывает котлеты. Девушка едва не плачет:

– Простите, я их еще не согре-е-ела, не готовы котлеты-ти-и!

И все-таки закапали слезы…

Все растерялись. Отец Владимир попытался пошутить, чтобы утешить красавицу:

– Ничего-ничего! Мы и чаем с кофе согреемся! Пирожки же есть? Вы, главное, не плачьте: сегодня же Рождество Христово – радоваться надо. Какие слезы? Нет-нет, хватит плакать!

И вот тут девушка такое выдала, что мы себя почувствовали в Вифлеемской пещере. Она вдруг радостно выпрямилась, и, сверкая улыбкой, заявила:

– У меня же обед есть: котлеты и курица! Муж мне приготовил, заботится обо мне! Мне ж самой всё не съесть – дак я вам котлеты и отдам. Или курицу будете?

Воодушевившийся было румяной блондинкой пономарь, всерьез размышлявший над принятием сана, при упоминании заботливого мужа заметно поник.

Чего долго рассказывать – выбрали проезжающие курицу. Сидели в буфете, смеялись вовсю вместе с красавицей. Она никак не хотела денег брать:

– Тут в меню только котлеты, а курицы нет! И вообще, подарок это вам, на Рождество.

Но отец Владимир был тверд, строг и категоричен. Он побежал в цветочный ларек неподалеку и принес оттуда пять роз, которые вручил «вифлеемской буфетчице»:

– Так здесь красивей будет. С Рождеством Христовым!

Мягкий снег, какая-то пересадочная северная станция, вкуснющий, с луком и картошкой, «дар волхвов», спасший от голода пять молодых желудков, скромный букет роз и просто добрые улыбки, казалось бы, чужих друг другу, абсолютно посторонних людей – вот тебе и Вифлеем самый настоящий. Несмотря на Африканду, которая неподалеку.

Гадать – вредно для здоровья

Отец Владимир как-то здорово и «влип», и опростоволосился, и «встрял», по его словам: ему пришлось забежать за прилавок, чтобы Ксюша Рубероид не поколотила.

– А всё почему? – строго вопрошал он слушателей. – А всё потому, что священнику пристало ходить в подряснике, а не прятаться в джинсах с толстовкой. Священник остается священником всегда и везде, как и любой христианин, между прочим. Это касается не только одежды, как вы понимаете.

Торопился отец Владимир и подрясник впопыхах не надел – так выскочил, в джинсах и джемпере

Торопился отец Владимир вечером в магазин и подрясник впопыхах не надел – так выскочил, в джинсах и джемпере. Ну, выскочил и выскочил – ничего тут страшного нет, казалось бы. Ксюша Рубероид отца Владимира знать не знала, зато подошла к прилавку как раз тогда, когда он начал с продавцом разговаривать. Ждать Ксюше было невмоготу, жажда сильная одолела. Вот она видит, что покупатель задумался над выбором, и подсказала:

– А мне пива возьми!

Отец Владимир аж поперхнулся:

– Простите?

– Пива, говорю, возьми!

– Нет уж, не буду. Да и хватит вам, похоже.

Ксюшу побаивались даже мужики с лесопилки: дама она была статная, объема серьезного. И Рубероидом ее прозвали не только для контраста с Клавдией Шиффер, но и за жесткий характер. Словом, Ксюша «была разгневамши», и отцу Владимиру, во избежание серьезных последствий, пришлось ретироваться за прилавок. Там он спокойно и с улыбкой выслушивал рубероидные комментарии и пожелания, пока охранники не прибежали.

– Оно, конечно, смешно, – признавался он потом. – Но лучше все-таки в подряснике ходить: это, получается, что-то вроде бронежилета. Так просто колотить не полезут.

Ксюшу он, конечно, простил.

Но был отомщен, как ни крути.

Пришли Святки. Несмотря на постоянные, настойчивые увещания и предупреждения священника, многие продолжали считать, что гадания на Святки – дело святое, истинно русское. Ксюше Рубероид не было ни малейшего дела до чьего бы то ни было мнения: раз праздник, значит – повод. Святки – так Святки, гадания – так гадания. Повод-то есть. Зашла она к девушкам, которые себе женихов нагадывали. Надо было, согласно местному поверью, через плечо бросить валенок, и имя твоего жениха будет таким же, как у того мужика, который первым этот валенок поднимет. Почетное право первого выстрела без разговоров перешло к Ксюше. Девушкам вообще было интересно, как будут звать такого камикадзе. Сгрудились у крыльца, принесли валенок: кто-то ходил за водой, у колодца валенки промочил, а посушить не получилось, уже на двор выскочили. А морозно тогда было, так что к моменту гадания обутка заледенела крепко. Тяжелая стала – да что для Ксюши такая тяжесть!

– Сейчас узнаем, как моего суженого звать! – с этими словами она отправила валенок за забор

– Ну что, девки, сейчас узнаем, как моего суженого звать! Ваше здоровье! – с этими словами Рубероид отправила валенок за забор, любая гаубица бы позавидовала.

Крик был короткий, но отчаянный. Ксюша не промахнулась – это девки поняли сразу. Выглянули за забор. Мужик лежал на дороге. Подбежали посмотреть, он глаза открыл – ну, всё же не нокаут, только нокдаун вышел. Зато бесспорный. Чистый. Девицы ему помогли, привели домой, лоб забинтовали. Чаю предложили – отказался: по делам, говорит, спешу.

От растерянности его даже забыли спросить, как звать. Бросились догонять – зря, что ли, валенок метали. Подранок этот уже на безопасное расстояние отошел, потому и отвечал бурно и громко. Правда, не так чтобы по делу: высказывался только о гаданиях и о Ксюше Рубероид. Зато выдал всё, что по этому поводу думает. Слов много, но ни одно для имени человеческого не годилось, это точно. Зато очень доходчиво объяснил, что гадания – чушь полная, а то и опасная.

И с тех пор Ксюша как-то присмирела. Недавно вот на церковном дворике снег убрала. Хотя и не просил вроде никто.

Да, с отцом Владимиром она теперь неизменно здоровается.

– Это потому, что я в подряснике теперь всё время! – уверен батюшка. Наверное, он прав; такой «бронежилет» ведь не только тело защищает, но и душу приводит в особое состояние. И не только тех, кто его носит, конечно.

Не знал

Семинарист Паша не то чтобы не любил тещу, нет: он снисходительно позволял ей любить себя. Теща жила в деревне далеко от города, так что времени на снисхождение хватало. Его хватало даже на поздравительные открытки – теща принципиально не владела интернетом, поэтому приходилось иногда браться за ручку. Семинарист Паша считал себя культурным человеком.

Если честно, то тещу он даже немного презирал, считая ее воплощением провинциальной отсталости. То смеется невпопад, то разговаривает громко. Перед трапезой не молится, да и после тоже – Паша настоял на прочтении молитв хотя бы в то время, пока гостили у тещи в доме. Был очень доволен провинциальной уступчивостью. Более всего презрение было обосновано вскрывшимся за умной беседой об истории тещиной семьи печальным фактом: тещина мама, оказывается, рушила в 1930-е годы сельский храм, на остов которого Паша, приезжая на пироги, любил трагически взирать из окна, ожидая, пока истопится баня. Вслух цитировал любимых преподавателей, желая поскорее выбраться в цивилизованное общество.

Громких обвинений в адрес безбожных советских поколений и изобличений Паша себе не позволял. Так – мелкие колкости. Теща молча их выслушивала, а жена просила сильно не язвить, не обижать маму. Семинарист снисходил к ее просьбам. Теща, провожая молодую семью, всегда помогала деньгами. Колкости прекращались еще на пару недель. Жена была счастлива.

Во время Рождественских праздников снова гостили в провинции. Красиво все-таки. Храм, хоть и разрушенный безбожными предками, светился радостным достоинством, а снег сглаживал изъяны выщербленных стен и закрывал черные пустоты окон. Паша поднял вдруг глаза и увидел на куполе крест – кажется, раньше его не было. И окна были закрыты не снегом, а стеклами в полиэтилене. Непонятно.

– Она решила, что должна ту церкву восстановить, которую ее мама разрушала. Вот и восстанавливает, как может

– Чего непонятного? – вдруг заметил тесть, всегда неразговорчивый. – Мать просто с каждой получки деньги на храм откладывает, а потом отдает на восстановление батюшке в городе. И так уже десять лет. Не знал, что ли? Ну-ну. Только ей не говори, что знаешь. Мать это втайне всё делает: давно начала, еще до того, как вы познакомились с дочкой. Она мне как-то сказала, что должна ту церкву восстановить, которую ее мама разрушала. Вот и восстанавливает, как может. Сейчас дело до креста и окон дошло. Ты ешь, ешь. С праздником. С Рождеством.

Эту историю Паша нам рассказал много позже, через год: мы всё удивлялись, почему он никак не стремится стать священником. «Рано. Очень рано, – говорил он. – Не готов!»

Сейчас работает плотником, кормит семью. Часть зарплаты отдает на восстановление того самого храма. Кажется, Покровского.