Постой, прохожий. Не проходи мимо так быстро. Твоя жизнь, так густо набитая событиями, не ускользнёт от тебя лунной тенью, если ты задержишься сегодня вечером всего на несколько минут и послушаешь мою историю. А потом, кто знает, быть может, одаришь по заслугам.
Моя повесть коротка, как короток левый прибой реки, текущей на север. Эта история легка, как лёгок птенец в первом полёте. Так не спеши уходить, подгоняя своё время. Слушая, усмиряй своё дыхание, продливая тем самым жизнь; ведь она нам отмеряна числом вдохов, а приближение смерти – числом выдохов. Не трать зазря бесплотную материю своего бытия.
Я начну так тривиально, что тебе станет скучно, я закончу так банально, что ты едва подавишь зевок. Я повторю давно знакомые слова, и ты врядли найдёшь в них что-то новое. Но не расстраивайся заранее – я приберегу имена моих героев до самого конца.

Как и у многих людей, моя молодость прошла с полупустым кошельком, который иногда утолщался в силу моих способеностей, но чаще сплющивался в силу моих потребностей. Постоянное приличное жильё я позволить себе не мог, так что перебивался общежитиями и ночёвками у друзей, где часто прожигал вечера окурками самокруток из революционной литературы и табака со всех краёв света в одной щепотке. Одним из таких вечеров я заметил у входа девушку, чья одежда мало отличалась от моей по качеству, но пропитана была не беспросветным куревом, а нежнейшими духами. Оказалось, она искала с кем разделить однокомнатную квартиру с тесной кухонкой и застеклённым балконом, а так же плату за этот клочок пространства на втором этаже большого мрачного дома. Цена, названная ею, показалась мне приемлема, особенно учитывая то, что жили мы там по очереди: она приходила только утром и отдыхала днём, пока я в это время учился и работал, а по моему возвращению вечером, она опять исчезала в неизвестном мне направлении, предоставляя в моё полное распоряжение квартиру на ночь.
У нас был только один комплект ключей, который всегда оставался у неё. Поэтому по утрам я спокойно уходил, не дожидаясь её возвращения, а вечерами она задерживалась ровно на столько, чтобы дождаться моего прихода. Только так мы и виделись – короткими минутами, пока я развязывал ботинки, а она одевалась для выхода. Иногда я скидывал свою обувь быстрее, чем она успевала даже собрать свою сумочку, и тогда я помогал ей надеть плащ и держал открытой дверь, которую тщательно запирал после неё. Дома она почти не ела: в холодильнике всегда лежали пельмени и кефир, купленные мной, которые я же сам благополучно и съедал. Пару раз я дожидался её возвращения, приготовив завтрак. Она всегда благодарила и съедала, ни разу не отметив мастерства моей холостяцкой кулинарии.
В единственной комнате стояла единственная кровать между двух окон; секретер, в котором лежали мои книги, комод – безраздельно её владение и шкаф, где на нескольких вешалках сиротилась наша одежда. Единственный стул светлого дерева с облупившимся лаком кочевал из комнаты на кухню. Одно время я задумал купить табуретку к кухонному столу и даже отважился дойти до ближайшего универмага. Там я представил себе, как одна из этих ярко-клеёнчатых кокеток поселится в тихом пространстве нашей кухни и вздрогнул, зарёкшись на будущее от таких мыслей.
Однажды вечером я засиделся допоздна у кого-то и решил не ехать домой, а перекантоваться до утра на узком диванчике и потом снова приняться за работу. Вернувшись домой на сутки позже, чем обычно, я застал её какой-то бледной и осунувшейся. Вообще тот месяц выдался тяжёлым, и я не раз ночевал вне дома (а я привык называть ту комнату с кухней и застеклённым балконом домом), исправно внося свою половину в оплату за жильё, но с каждым разом она всё бледнела и как будто уменьшалась. Сначала я сказал себе, что мне показалось, но потом один раз она, открыв мне дверь, не ушла как обычно, а легла на нашу единственную кровать, отвернулась лицом к стенке да так и осталась. Я поужинал, взял свои книги и, что бы не мешать ей, ушёл со стулом на кухню. Было позднее лето и тепло, поэтому спать я решил на балконе, постелив себе старенькое одеяльце и накрывшись простынёй. Теперь она открывала мне дверь и возвращалась опять к выцвевшему рисунку обой около кровати. По утрам теперь я готовил завтрак на двоих, съедал большую его часть, а часть оставлял ей. К вечеру от завтрака не оставалось и следа, но с каждым разом круги под её глазами становились всё темнее и темнее.
Наконец-то я решился спросить что случилось, тем более что осень постепенно вступала в свои права и ночами под простынёй становилось холодно, а иногда дождь пробивался через тонкий щёлки, и я до утра закутавшись сидел на кухне, засыпая у стенки, потому что вытянуться в полный рост было негде. Она ответила тихо и просто: болеет. Тогда я впервые остался дома на день. Я взял ключи, тихонько вышел, и когда вернулся назад с необычным набором продуктов: молоко, белый хлеб, чай, маленькая баночка мёда и сто пятьдесят грамм конфет (всё, на что ушли мои деньги), оказалось, что ключ не подходит к замку. Удивлённый, я всё ещё пытался втиснуть наш плоский ключ в круглую дырку замка, как она открыла дверь изнутри. Я хотел было сказать ей о своей удивительной находке, но не решился, посмотрев ещё раз на её сгорбленные плечи и усталые глаза.
Что я знал о лечении? Да ничего. Я никогда не болел и этот феномен был знаком мне лишь понаслышке. Мне казалось, что стоит лишь немного о ней позаботиться, сделать несколько приятных вещей, и она выздоровеет. А чтобы она выздоровела, было очень важно – спать на болконе стало просто невыносимо, а после ночи проведённой на кухне сильно болела голова, да и клопы вечно пытались примоститься в тёплых местах под складками одежды.
Я напоил её тёплым молоком с мёдом на завтрак, подал чай с белым хлебом на обед, так что на ужин остался только мой кефир да сто пятьдесят грамм конфет, купленых на последнии деньги. Конфетам она улыбнулась и мне показалось, что ей становится лучше. Следующим утром она уже встала и я слышал, как текла вода в ванне, пока она умывалась. Вечером она ушла и я наконец-то вытянулся на кровати. Подушка, обои и сама кровать отдавали запахом её духов, которые так привлекли моё внимание ещё при нашем знакомстве. Я легко заснул, оказавшись наконец в тепле и уюте своей кровати.
Прошла ещё одна осень и зима, а весной однажды утром я не смог встать с постели. Она вернулась радостная и в волосах её искрились капли росы. Кажется, мы оба страшно удивились моей немощьности, но она быстро нашлась: накормила меня, взбила подушку, а потом спросила может ли чем ещё помочь. Скоро начиналась сессия и я попросил её почитать мне немного из учебников, потому что у самого слезились глаза и фокуссироваться на страницах казалось невозможным. У неё оказался красивый голос и размеренное чтение, хотя она иногда и спотыказась на терминологии. Она читала мне весь день, а вечером, по обыкновению, ушла, выключив свет. А я уснул и проспал до утра. Утром всё повторилось сначала. И так в течении недели, пока я не почувствовал себя лучше, а вскорости слабость совсем прошла и мы вернулись в проторенную колею чередования.
В течении следующих нескольких лет моё финансовое положение не улучшилось, зато регулярными стали наши недомогания: под осень в хандру впадала она, а весной сползти с кровати не представлялось возможным мне. Я начал читать ей свои любимые книги, пока она лежала в постели, и так проходили наши ночи. Она читала вслух мои учебники, и так проходили дни моей болезни. Мы мало разговаривали о жизни, потому что оба отмалчивались, пока лежали под одеялом, а вести монологи не приходило в голову.
Потом одним вечером я вернулся домой, но там никого не было. Я просидел под дверью до глубокой ночи, пока не решился подтянуться по трубе до балкона и толкнуть незапертое окно. Внутри было пусто и завтрак, который я теперь всегда оставлял утром перед уходом, лежал нетронутым. Им я поужинал и лёг спать. На следующую ночь я опять только поздно ночью взабрался вверх по трубе и залез в предупредительно незакрытое утром окно. В течении следующего месяца я наловчился забираться в квартиру через балкон, но запах её духов постепенно начал сноситься с подушки, а пыль, которую она раньше старательно ежедневно стирала, стала забиваться в нос. Когда пришла пора платить за квартиру, у меня была только половина денег и пришлось занять, что бы расплатиться. Я залез в долги и одну за другой проткнул две новые дырки в ремне. К началу зимы мёрзнуть под дверью, в которую я продолжал звонить каждый вечер, показалось неразумным, так что я сразу пошёл к балкону. Меня заметили, приняли за вора, стянули с трубы и ночь я провёл в изоляторе, объяснив по утру, что просто забыл ключи от дома. Мне посоветовали дать соседям один комплект на случай очередного забывания в будущем и отпустили. А как я мог кому-то дать ключи, если у меня их не было самого, да даже и те, которые иногда я брал у неё, не подходили к двери?
Всю зиму я попеременно ночевал то у знакомых, то забираясь глубокой ночью (что б больше никто не заметил) по трубе на балкон, где теперь всегда было открыто окно, отчего в квартире стоял вечный холод и было ещё больше неуютно. Одним вечером, посмотрев на число по дороге домой, я вспомнил, что именно в этот день слегал последнии несколько лет. И вправду, ноги шли всё медленьнее, а голова тяжелела. Я дошёл до двери и позвонил, чувствуя как смерзается в животе ком от безисходности: больше идти мне было некуда, а просидеть тут и после забраться наверх у меня бы уже не хватило сил. Я прошептал просебя давно заученую молитву собственного сочинения, где просил её вернуться, где обещал быть лучше, где проклинал всё, что могло её задержать ещё на день ведь она должна! дожна была вернуться. Всё что я делал, это просто ждал её возвращения и в этом я был уверен.
Утром соседи нашли меня в лихорадке у собственной двери. Тяжёлые дни я провёл в больнице, где никто не мог понять причину моей болезни, и чуть мне стало лучше, я выписался «под собственную ответственность» и вернулся домой через балкон. На работе всё валилось из рук и я начал вызывать косые взгляды, отчего и там стал появляться через день. Тёплыми ночами я бродил по паркам и пустым трассам, пугая сонных голубей и нарушая тишину стуком своих подмёток. Я часто забредал на детские площадки и скакал по неровным квадратам классиков, нарисоваными мелом старательными детьми. Я качал пустые качели, слушая скрип и заучивая его до мелочей; я знал почти весь город по пронзительному визгу детских качель. Я разводил костры в маленьких пригородных лесках и жарил охотничьи колбаски до угольков, что бы отбить всякую охоту к еде. Но есть хотелось и я проглатывал их даже в том безобразном состоянии.
Где-то к середине лета она открыла мне дверь, как ни в чём не бывало, и жизнь потекла по старому. Я работал и мне нравилась моя работа. Я готовил ей завтрак, и от него не оставалось следа к вечеру. Осенними ночами я сидел рядом с ней и читал, читал, а под утро, когда её смаривал сон, закрывал глаза, откидывался на спинку облупившегося стула и слышал её дыхание. Я приходил домой, и там было тепло, ведь тепреь не надо было держать открытыми окна. И весной она, приходя утром домой радостная и весёлая, приносила мне росу, а потом весь день ходила по квартире и я слушал её шаги сквозь больной полубред. Мне иногда казалось, что я опять в больнице и мне только кажется, всего лишь кажется, что она вернулась. Я просыпался и звал её, она приходила и читала мне отрывки из учебников, опять запинаясь на сложных терминах, и я не поправлял её.
Потом мы опять стали видеться редко; по вечерам я подавал ей плащ и придерживал дверь, по утрам я готовил и мои кулинарные способности постепенно расширялись. Осенью я ждал, когда она откроет мне дверь, едва держась на ногах, чтобы отвести её в постель, сходить за молоком и конфетами и читать ей по ночам, но вечер за вечером она оставалась как была. Пришла зима, за ней весна и я слёг в положеное время, хотя чувствовал себя куда лучше обычного и это произошло скорее по привычке, нежели от серьёзного ухудшения моего самочувствия. Я не лежал пластом дни напролёт, и кажется она заметила. Мне показалось, что в её глазах застрял укор: отчего я заставляю её читать мне вслух, когда сам прекрасно вижу, отчего остаюсь днём в кровати, если могу идти на работу. Я выздоровел быстрее обычного в тот год и озадаченный пошёл на работу.
Вечером её не было дома. Ночь под дверью и утром я ушёл. На следующий день она опять не открыла дверь и когда я начал замерзать на ступенях (пусть и стоял май, но бетон ночами был холодный) то полез провереным путём наверх. Окна застеклённого балкона оказались заперты и мне пришлось разбить одно что бы попасть внутрь. Всю ночь я промаялся болью в руке, а утром ушёл, без аппетита съев плов двухдневной давности, оставленный мной для неё, но нетронутый, что значит, она не была тут уже три дня. Днём я вспомнил, как несколько лет назад провёл столько месяцев без неё, и ужаснулся. Такого я не мог себе позволить больше и потому погрузился в работу с головой. Дни, недели, месяцы летели с огромной скоростью, а я всё больше брал на себя и всё больше исполнял. Косые взгляды на работе давно пропали, появилось уважение, но всё равно вечерами, если я возвращался домой, я подходил к двери, звонил и ждал несколько минут, повторяя и повторяя про себя молитву, прося её вернуться. Это стало ритуалом, машинальным набором слов, в которые со временем я стал вкладывать всё меньше и меньше чувства. В октябре мне показалось, что я заметил её на улице. Я не мог свести взгляда с её волос, открытых в холодную погоду, с её плечь под тонким плащём. Я шёл за ней несколько улиц, пока она не потерялась в толпе на автобусной остановке. Я позвал её, но и сам не услышал своего голоса в человеческом гаме. Где-то неделю спустя мне показалось, что она сидит за столом в кафе, где я стал обедать в последнее время. Я сел и через весь зал пытался разобрать она ли это. Сжевав свой обед, я уступил своё место новому посетителю и ушёл, так и не поймав её взгляда. Тем вечером, после обеда в кафе, я пришёл к двери своего дома и всё не решался нажать на звонок – а что если?
Её не оказалось дома. Всю зиму я старался не думать о ней, и её близнецы больше не попадались мне по городу. Весной, в заранее известный день, я пришёл на осмотр к врачу, убедился, что абсолютно здоров, и пошёл карабкаться по трубе на балкон. С ног меня свалило уже на кухне, где я и пролежал всю ночь, лишь утром набрав силы доползти до кровати. Оказалось, что неделю я провёл в беспамятстве, после которого дико хотелось есть. Выпив просроченый кефир и съев всё, что было в холодильнике в течение дня, я наконец вынудил себя доковылять до магазина. Продавщица, отпуская мне товар, сделала что-то совершенно необычное для себя: посмотрела мне в глаза и спросила «С Вами всё в порядке?» Мне хотелось сказать нет, мне хотелось рассказать о том, как я остался один, как я болею и некому мне почитать днём, когда спать уже не хочется, а подняться сил нет. Как мне хочется пить ночью и я заставляю себя идти в ванную и какой противный привкус у воды из под крана. Как (хоть я давно не называю её по имени) мне не хватает её и как старательно я читаю молитву собственного сочинения и надеюсь, надеюсь что она придёт.
- Со мной всё в порядке. Спасибо. Сколько с меня?

К концу осени моё финансовое положение совсем поправилось и я даже купил табуретку в магазине с поношеной мебелью, потому что только такая подходила в нашу маленькую кухоньку. Она вернулась после полутора лет отсутствия и я не посмел даже взглядом упрекнуть её. Поздней осенью мне показалось, что ей должно быть холодно в плаще, и я спросил, быть может ей купить пальто и если у неё просто нет денег, я бы мог одолжить (я с удовольствием бы подарил ей тёплое пальто, но совсем не знал какой размер она носит, а дарить неподходящие подарки мне казалось некрасивым). Я задал ей этот вопрос, подавая плащ вечером. Она вскинула на меня глаза и ушла, не попрощавшись. Всю ночь я провёл в боязни, что она не придёт и утром дольше обычного провёл на табуретке на кухне, пока она, как ни в чём ни бывало, не вернулась домой.
Мой гардероб подрос вместе с зарплатой, моё питание давно уличшилось, а заодно я старался, чтобы улучшались и её завтраки. Весной я опять болел, и это была настоящая болезнь. Это я видел по её глазам – в них не было укора. Осенью я просидел с ней две недели подряд и был безумно рад этой её болезни по графику. Я читал ей, поил молоком с мёдом, приносел самых разных конфет, а она всё не выздоравливала, что ещё больше радовало меня – каждый день я бродил на цыпочках, стараясь не разбудить её, и каждую ночь я читал ей новые книги и она улыбалась с закрытыми глазами, а по утрам я слушал её дыхание – единственные звуки в предрассветной тишине.
Две недели прошло и она решила наконец ночью уйти. Я пытался отговорить её – ведь она была далеко не в лучшем состоянии! Но она молча оделась и мне не оставалось ничего, кроме как подать ей плащ. Я запер за ней дверь и тут мне пришло в голову, что ведь она может упасть где-нибудь, пусть даже спускаясь по ступенькам: такая слабая после болезни. Я пулей вылетел из квартиры, скатился по лестнице и выбежал на улицу – через несколько домов я увидел её как ни в чём не бывало. Что если она упадёт чуть дальше? Кто поможет ей тогда? Её можно и незаметить в темноте осенних подворотен. Я пошёл за ней, держась метров сорок сзади – я не хотел пугать её своим присутствием. Мы долго так шли, пока за одним поворотом я не потерял её. Расстроеный, я вернулся домой через балкон. Утром я дождался её прихода. Не сказав мне ни слова она легла в кровать и вид у неё был не очень. Я пошёл за ней на следующий вечер, и потерял уже у другого поворота, чуть позже вчерашнего. Теперь днём я работал, вечером следовал за ней пока не терял из вида, а ночью почти не спал, пытаясь понять куда же она ходила. Я вычертил её монотонный путь на карте города, с каждой ночью добавляя новые улицы; я пытался понять зачем она часто пересекает одни и тежи парки по несколько раз – но не знал. Мне казалось некрасивым заговаривать с ней на эту тему, потому что тогда пришлось бы признаться в шпионаже. Я сразу убедил себя, что это бы ей не понравилось.
Одним вечером я прошёл за ней до реки. Она остановилась на набережной, над самой водой, и стояла, чуть наклонившись вперёд, смотрела в воду. Вдруг передо мною встала картина: она наклоняется чуть резче, её пятки отрываются от гранита, она взмахивает беспомощьно руками, её плащ раскрывается как крылья, но они не спасают её и она летит, летит вних, в холодную, ледяную воду... Я закричал и кинулся к ней – спасти, сохранить, ни в коем случае не дать упасть! Она обернулась и остановила меня в нескольких шагах одним взглядом. «Что ты тут делаешь?» спросили её глаза. Я хотел ответить, что пытался спасти её, что не мог дать ей уйти из жизни такой молодой. Я хотел попросить её вернуться домой. Хотел купить новую квартиру, больше этой, где мы оба могли бы жить и спать по ночам, а гулять днём, ведь я же догадался, что она уходила ночью только затем, что бы оставить квартиру мне, потому что иначе я бы не остался и не платил половину. Я хотел сказать ей как плохо мне было каждый день, каждый час без неё, ведь пусть даже мы виделись несколько минут, но надежда, что я смогу коснуться её плеча, подавая плащ, вечером, эта надежда давала мне силы жить днём и согревала ночью. Я хотел готовить ей не только завтраки, но обеды и ужины, я хотел... хотел...


Ну вот, прохожий, я вижу ты уже почти заснул стоя, слушая мою нудную историю. Она уже подходит к концу и мне остаётся лишь сказать тебе, что я сейчас ищу её. Ищу давно и везде. И если ты увидишь её – скажи ей об этом, потому что я не смог, но я уверен, что если ей сказать, она поймёт и неприменно вернётся. Я страшно болею весной и я уверен, что она так же болеет ранней осенью, и нету там никого, что бы согреть ей молока и принести конфет на последние деньги – ведь они самые вкусные и полезные при болезни.
А если ты сам ещё не догадался, то имя мне – разум. А ей – любовь.