- Встретишь меня по дороге? - попросила я как-то после особо тяжелого и бесконечного рабочего дня. – Погуляем немного.

Я же помню, это всегда отлично помогало - осень, прозрачно-холодный горьковатый воздух, сумерки в парке…


- Надо поменять постельное белье. Я же помню, меня всегда так радует ощущение свежести, пустоты и смытых тревожных снов.

Сдаваться без боя я не собиралась.


- Ничего, вот сейчас мы съездим в Ясную Поляну – там просто не может быть не радостно, я же помню…


Радость не уходила тихо и незаметно и не хлопала обиженно дверью, она потерялась как-то вдруг. Я пыталась вспомнить, что я еще любила раньше – кремовые тортики, кошек, книжки с картинками и разговорами, снег, тишину, душ по утрам, желтые листья, простые изящные решения. Может быть, там было что-то еще, и сейчас я просто забыла самое главное?


- … и вообще, не говори ерунды, все так живут. Высыпаться надо просто.


У меня не получается высыпаться – постоянно снится работа, и я просыпаюсь среди ночи, чтобы отдохнуть хоть немного.

- Что работа? Не знаю, возможно… Наверное, радует.

Страстный ум вполне может быть остёр, изящен, может притягивать и даже завораживать, и уж совсем легко принять его за настоящий - но лишь до тех пор, пока в самый неподходящий момент он не взбунтуется с горячностью и грацией верблюда, пытающегося проникнуть в игольное ушко. Ну а потом всё просто - остается только восхищаться амплитудой колебаний зловредного маятника и поражаться собственной фантастической дурости.

Наверное, это криво и нелогично, но в кризисе потери меня совсем не тянет ни общаться, ни отвлекаться, ни развлекаться, и чем болезненнее переживаемая пустота, тем бессмысленнее кажется любой процесс замещения. Когда все просто «не те» и «не то» становятся катастрофически «не теми» и «не тем», остается только ждать до тех пор, пока.

пока не пройдет время
пока не вытошнит тоской и страхом жить дальше без
пока не регенерируется омертвевший кусок внутренностей

Иногда, правда, этого и не случается – так, мне уже больше никогда не написать изящного «умершая часть души» и не наставить поэтических многоточий.

Странно, но я почти забыла, как это трудно – читать книгу, с которой у кого-то роман. Забыла, как это бывает – «я бы хотел, чтоб ты прочитала вот это». Забыла о временах, когда и мне казалось важным, чтоб «вот это» - случайный причудливый узор из слов – дошло, не потеряв ни единого магического завитка.

Как потом комкается нечленораздельное – «да, прочитала, ну да… да, понравилось» - как после случайной неуместной откровенности. Слова про слова – что может быть мучительнее и нелепее? И как вообще непросто со словами, которые поселились в ком-то как в чернильнице-непроливайке – точно случайно вклинилась в не предназначенную тебе интимную переписку.

Неловко топчась и спотыкаясь на первых абзацах, начиная еще раз и еще – приноравливаясь к изменившейся плотности пространства, к незримому чужому присутствию. Перевести дух, оттолкнуться от шаткого мостика. Романы с книгами – это так увлекательно.

Как-то тесно, громоздко и неустроенно, и не хватает ощущения пространства – может быть, поэтому так долго не отпускают глупые и обидные слова-воспоминания. И мы бранимся и миримся с ними как с соседями в тесной коммунальной прихожей, устало и беззлобно подсыпаем друг другу в суп стиральный порошок, строчим вялые кляузы помятому участковому в пыльных ботинках, а потом неожиданно срываемся детской отчаянной ненавистью, и вместо порошка уже идет в ход битое стекло, и выясняется, что ты, как обычно, оказалась слишком медлительной и человеколюбивой для первого удара.

Мне приснилось, или эта теснота действительно когда-то была похожа на защищенность?..

… просто ты сейчас в той счастливой поре, когда утихают подростковые гормональные трагедии, и просыпается упругость в душевных мускулах, и любая – даже самая пугающая – душевная боль кажется только увлекательной и будоражащей игрой. Кончиком языка к обледенелым качелям, и страшно, и весело, и еще полмгновенья до прикосновения, а вокруг так много солнца и снега, и эта радостная зима впереди еще длинная-длинная…

У нас очень странная работа и много-много странных звонков целый день.

Вот, например, пожилая, судя по голосу, дама интересуется:

- Извините, не подскажете, как с позиций современной науки оценивается деятельность Коминтерна?

или

- Не знаете, где можно эту книжку купить?
- Ну… по книжным магазинам поищите…
- Нет! Я уже весь город объездила – нигде! А мне срочно! Очень надо!
- Хорошо, подъезжайте завтра часов в десять, у меня такая есть, я Вам принесу.
- Как это?? Нет, я так не могу.

Как-как - молча, зачем тогда звонить было?

или

- Здравствуйте, девочки, это военные звонят. Вы не скажете, когда день Парижской Коммуны?
– Вы не помните? – в сторону. - Вроде, 18 марта… А год? Тысяча восемьсот семьдесят… какой? Тогда на всеобщую историю сбегаю.
- Подождете пару минут? – это уже в трубку.

И осчастливленные военные маршируют готовиться к дню Парижской Коммуны.

Это странная, очень странная работа.




Солнце встает, становится теплее.
Хочется жить вечно, да где-то прогадал.
Вновь не угодил в объятия Морфея ,
А главное, в твои объятья не попал.
И мне не спится...

А у нас скоро опять будет Чиж, и как все-таки жаль, что на коцертах он совершенно ужасен.

Это такое специальное негрустное состояние – когда и хорошо грустно, и плохо грустно, и, по сути, знак происходящего вообще не имеет значения, потому что грустно все – любое движение воздуха и запоздалый мартовский снег, и чьи-то затихающие шаги по лестнице, и скользящие прочерки фар по ободу темного стекла.

И ты перестаешь ждать и гадать на комнатных ромашках, а на завалившейся за подкладку прошлой весной монетке ни орел, ни решка – только усталый грустный Пьеро из совсем не детской сказки.

если все не так,
если все иначе,
если думать нету воли,
если сон бежит,
если сердце плачет, -
плачет от невысказанной боли, -
если дни свои
этой болью меришь…


Со временем он станет просто вещью. Буквы превратятся в просто буквы – неотличимые от миллионов других букв. За эти сентиментальные перекладинки не будет цепляться, замирать и падать в никуда то, что, кажется, раньше называлось сердцем – до тех пор, пока ты не написала на нем Li и не включила в электрическую розетку.

Ты начнешь забывать его в карманах пальто, в сумке, в ящике рабочего стола, на комоде у подруги. Привычные звуки будут петь только о том, что кому-то что-то опять от тебя нужно, и все чаще пальцы будут бродить возле кнопки «отключить». Впрочем, он и сам сядет – в пятницу вечером - и ты обнаружишь это совершенно случайно в воскресенье. Потом еще раз, и еще, а потом… потом получится выдохнуть.

значит, ты ушла,
моя любовь

а хорошо бы выковать щит

чтоб был жестоким, холодным и надежным
чтоб без страха в любую драку – хоть с драконами, хоть с ветряными мельницами
чтоб не обидно было и на нем - если придется

и написать там что-то самое главное

«Никто поделать ничего не смог. Нет, смог один – который не стрелял.»
например так

"дракон приземлился на поле
поздно считать, что ты спишь"

Тяжело нам, женщинам. Нет, действительно, тяжело – мы видим слишком много оттенков черного цвета и взаимоотношений, и вечно находимся в поиске несбыточного. И именно поэтому я всё больше и больше сочувствую мужчинам.

Ни в чем, по сути, не провинившись (кроме того, что родились не с тем набором хромосом), всю жизнь они находятся перед сомнительным выбором между раздражением и признанием, что женщины существа сложные, и к сложности этой надо относиться с почтением. Между плохим и очень плохим, другими словами, - потому как женщины, в прочих ситуациях бывающие очень милыми существами, чувствуют эту почтительность как акулы кровь, растворенную в воде. И бросаются на нее с точно таким же хищным азартом и упоением.

Сегодня показывали «Берег» - фильм 80-х годов по роману Юрия Бондарева. Если вкратце, про любовь советского офицера и немки в оккупированной Германии, встретившихся через много лет. Если не вкратце – то вообще про жизнь. Помнится, раньше он мне не очень нравился. Может потому, что я не любила особо ни Щербакова, ни Белохвостикову, а скорее потому, что до того – совсем еще мелкой, ну лет девять, может, мне было - я смотрела такой спектакль. Плакала я тогда во столько ручьев, что легко могла бы затопить несколько близлежащих рядов. Даже не оттого, что история грустная и кончается плохо, а от какой-то нереальной нелепости происходящего.

Теперь я плачу по-другому – не оттого, что история грустная и кончается плохо, а оттого, что нереальной нелепости на свете оказалось много больше, чем я предполагала в девять лет. И еще немножко оттого, как старательно наложен на героев возрастной грим.

***

Вздрогнув от неожиданности, я проснулась. Худо воровато примостилось на краешке дивана и бесшумно, но настойчиво трясло меня за плечо. Я попыталась зажмуриться и проснуться заново – такое начало дня не сулило ничего хорошего. Худо тихо погладило меня по щеке и растеряно похлопало глазами-плошками. Деваться было некуда.

Я долго смывала худо, делая воду всё горячее, прогоняла его печальное вытянувшееся отражение жесткой щеточкой от туши. Худо недовольно фыркало и извивалось, хваталось цепкими когтистыми лапками, пробиралось в самую середину зрачка. Оно не собиралось уходить. Ему хотелось бессильно плакать, уткнувшись носом в чью-то шею, зарываясь в невесомое и нежное, и не думать ни о чем хотя бы полчаса, и даже не дышать – только прикасаться. Долго, почти до бесконечности ловить, заплетая-затягивая в пушистый подшерсток, теплые пальцы. А потом чтоб грянул гром, и заскрипели пружины, и запели провода, и заныли все суставы на свете, и соседи рассыпали алюминиевые вилки, и не услышалось «отстань, царапучее» - такое холодное.

Я играла с ним в фанты, я пыталась откупиться, я извлекала из-под вороха напрасных придумок свою самую большую обиду и самую большую надежду. А худо всё задумчивее и отрешеннее перебирало их копеечные разноцветные стекляшки, чтобы когда настанет вечер, было чем раскрашивать тусклый свет уличных фонарей.

и иногда совсем было решаешься сказать «мне тебя не хватает»
потом тускло улыбаешься
перебираешь реплики
подправляешь грим
и вовремя осекаешься – «в моей пьесе не хватает твоего персонажа
для живости сюжета»
с «я рад тебе» выходит еще хуже

оказалось, то была просто присказка, а сказка только начинается
и нет бы о чем стоящем – все больше о давно ненужном как просроченная простокваша
из бутафорских льдинок никому не сложить слова «вечность» - лишь бессмысленные вопросы, на которые нет ответов
а если б и были – «разве ты этого хочешь? и разве это что-то меняет?»
у усталого мима еще много дохлых кроликов в цилиндре, криво обшитом дешевой корейской подкладкой
ничего, это просто наркоз отходит. разберемся

Прежние появляются все реже и неохотнее, как измучившие долгим ожиданием торопливо надрываемые письма. И непонятно, чего не хватает больше – то ли этих кривых расползающихся закорючек, то ли нелепо и трогательно сотворяемых иллюзий, то ли уходящего с каждой строчкой того, что не хочешь отпускать. То ли просто очень скучаешь.

"а спрячешься в траву - я притворюсь растеньем"

я иду по перечеркнутым следам, по-детски суеверно не наступая на швы тротуарных плиток, продеваю руки в рукава твоего старого демисезонного пальто, счастливо морщась от пыли, царапаюсь языком в сколотый край фарфоровой чашки от сто лет как распаренного сервиза
пока темные оконные стекла еще тихо подрагивают, видя сны придуманных отражений

Я давно уже не говорю «это невозможно», «так не бывает» - потому что возможно и бывает всякое. Еще и не такое.

а потом оно случается, и забываешь, как дышать, и не хватает рук, чтоб закрыть глаза и уши – это невозможно, так не бывает

Я давно привыкла к тому, что часто бываю права, и в этом нет повода ни для гордости, ни для ложной скромности – просто голова так заточена. И ошибиться хочется как раз там, где всё слишком ясно.

потом оно наконец случается, а ты всё уговариваешь себя вопреки вылезающему из всех щелей очевидному – именно в этот раз я ошиблась

Я совсем недавно отучилась от идиотской привычки говорить и думать «дорого бы я отдала». Отдала уж и так, постаралась. Да и зачем? Чтоб немощный стал сильнее? Логичнее подумать о своей силе – это более оправданные вложения.

чтобы когда-нибудь потом опять услышать «я понимаю, что тебе сейчас очень трудно, но ты намного сильнее, а у меня и без тебя проблем хватает»

и еще много жестокого и злого - это дети бьют дверку шкафа, об которую ударились, а так и не выросшие дети бьют того, кому от этого больно

и забыть как дышать, закрыть глаза и уши – это невозможно, так не бывает, именно в этот раз я ошиблась

Никакая сила не спасает от боли, но она защищает от разочарования. И ты не скажешь – все такие, никому нельзя верить, теперь мне уже никто не сделает больно, потому что я. И про него не подумаешь плохо – тебе ли не знать, как жестока и агрессивна бывает слабость. И про себя не подумаешь плохо тоже – а это уж будет и вовсе высший пилотаж.

просто должно пройти время

И дожди еще как будто те же самые, но сырая трава уже пахнет безошибочно по-осеннему. И можно грызть яблочные косточки, и щекочут нос - если сунуть его в самую желтую серединку – первые осенние астры. И зябнут пальцы, и сворачивает клубком бездеятельная осенняя промозглость, незаметно пробирающаяся за шиворот. А по утрам осень красит облупившуюся скамейку под окном, замазывая зеленой краской летние придуманные драмы.

бродя ломаными зеркальными кривыми в поисках призрачной радости
вглядываясь в слепые зрачки равнодушного стекла
устав светить отраженным светом

прикрывая ставшей вдруг неожиданно маленькой, будто игрушечной, ладошкой
завораживая взглядом – все пристальнее, резче и острее
почти не дыша, одними губами – бормотания-заклинания
пожалуйста
пожалуйста
пожалуйста, только разгорайся