...Есть музей этнографии в городе этом
       Над широкой, как Нил, многоводной Невой,
       В час, когда я устану быть только поэтом,
       Ничего не найду я желанней его.

       Я хожу туда трогать дикарские вещи,
       Что когда-то я сам издалёка привез,
       Чуять запах их странный, родной и зловещий,
       Запах ладана, шерсти звериной и роз.

       И я вижу, как знойное солнце пылает,
       Леопард, изогнувшись, ползёт на врага,
       И как в хижине дымной меня поджидает
       Для весёлой охоты мой старый слуга…     
         
     В «Аполлоне» он прочитал доклад о своём путешествии, выставил картины абиссинских художников. Рассказывал  скромно, без  прикрас, видимо, более всего боясь походить на Мюнхгаузена. Тем не менее, друзья-поэты изобразили его приключения в нескольких юмористических стишках...
      Почему-то интереса рассказ не вызвал.  Чулков воспринял его как доклад «о дикарях, зверях и птицах». М. Кузмин: «…доклад был туповат, но интересный».
Обидно высказался  Корней Чуковский. Но всех перещеголял редактор «Сатирикона» Аркадий Аверченко. Оглядев разложенные на столе шкурки зверей, охотничьи трофеи Гумилёва, он нарочито учтиво спросил:
     – Отчего же на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского Городского ломбарда, если эти трофеи вы привезли из Африки?
     Публика захихикала. Гумилёв  не проронил ни слова. Лишь презрительно сощурился. Между тем, печати на шкурках были поставлены не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их  поэт.
     И опять навалилась эта невыносимая  каинова мука отчуждённости.

     – Мне сегодня ужасно тяжело с утра. Беспричинно тяжело, –  признается  он Ирине Одоевцевой. – Как я одинок, Господи! Даже поверить трудно.
     – Одиноки? –  Но ведь у вас столько друзей и поклонников. И жена, дочь и сын, и брат. И мать.
     Он нетерпеливо машет рукой.
   – Ах, всё это не то! Это всё декорация. Неужели вы не понимаете? У меня нет никого на свете. Ни одного друга.  Друзей вообще не существует. До чего я одинок! Даже поверить нельзя. Я всегда сам по себе. Всегда «я», никогда ни с кем не «мы». И до чего это тяжело.    
     Как  близка и понятна ему сейчас скорбь Заратустры: «Одиноким буду я петь свою песню и тем, кто одиночествует вдвоём…»
Возможно, в этих словах разгадка многих его стихотворений.
    После следующего своего африканского похода он напишет М. Л. Лозинскому, может быть, единственному настоящему другу: «…мне досадно за Африку. Когда полтора года тому назад я вернулся из страны Галла, никто не имел терпенья выслушать мои впечатления и приключения до конца. А ведь правда, всё то, что я выдумал один и для себя одного, ржанье зебр ночью, переправа через крокодильи реки, ссоры и примиренья с медведеобразными вождями посреди пустыни, величавый святой, никогда не видевший белых в своем африканском Ватикане,  – всё это гораздо значительнее тех работ по ассенизации Европы (имеется в виду Первая мировая война. – Авт.), которыми сейчас заняты миллионы рядовых обывателей, и я в том числе».
     Да, было отчего появиться «презренью к миру и усталости снов»…
Гумилёв  настолько пал духом от нападок зубоскалов на его «Африку», что и сам начинает иронизировать над своими  «подвигами», над всем, что ещё недавно приводило его в восторг и возвышало в собственных глазах.
     Однажды в Петербургском университете у него случилась встреча с учёными.
  «Интересовались моим путешествием, задавая обычные в таких случаях вопросы: много ли там львов, очень ли опасны гиены, как поступают путешественники в случае нападения абиссинцев. И как я ни уверял, что львов надо искать неделями, что гиены трусливее зайцев, что абиссинцы страшные законники и никогда ни на кого не нападают, я видел, что мне почти не верят. Разрушать легенды оказалось труднее, чем их создавать».
     «Легенды» сказано, конечно же, для красного словца, – замучили его эти дурацкие придирки и «отчёты».Да, покрасоваться, принять позу Николаю Степановичу нравилось всегда, но подлинная его африканская эпопея куда занимательнее любой легенды. И любой позы. Уж он-то в этом не сомневался. Только не к лицу ему в чём-то оправдываться.
Такого в его жизни никогда не было и не будет!  Обиды проглатывал молча – привык..