Настенька недавно спрашивала меня: снятся ли нам одинаковые сны? Мне давно уже ничего не снится. По техническим причинам. Переходный возраст. Исходный, я сказал бы. Но я пока таки помню, что если человек сильно любит другого человека, то им непременно приснится один и тот же сон. Они ведь не могут расстаться ни на минутку. Надо только суметь вместе закрыть глазки. И уже не подсматривать, а то можешь отстать, спускаясь по тропинке вниз, в страну сновидений. Вот уж где потеряться легче лёгкого. И тогда придётся бегать по всем закоулкам, заглядывать под все шорохи и слушать все мысли. Найти друг друга по разным снам ой как трудно! Хотя, если верить «сонникам», нам всё-таки видятся одинаковые сны. Одинаковые с точки зрения их символики. Наши чувства, при всем их разнообразии, рождают музыку, которую могут видеть практически все… Но этого Настенька уже не слышала. Как вы понимаете, она уже успела закрыть глазки. И я стараюсь замереть, и даже не дышать какое-то время, чтобы не нарушить таинства. Мы обязательно встретимся, Настенька… обязательно.

А на самом деле… отойдя на цыпочках от её детской кроватки, я всё-таки запишу пару фраз на всякий случай. Может Настенька прочтёт когда-нибудь позже, когда научится читать. Или я сам ей успею рассказать про это…

В нашем состоянии… внутренне человек слишком одинок, чтобы видеть с кем-то одинаковый сон. Внутри него бурлит океан вселенной, и за высокими волнами, кажется, никого нет. Но есть любовь: не мужа к жене и не жены к мужу, не любовников и даже не матери к сыну. А та, что сама является лучом солнца, тенью ночи, вздохом воздуха, слезою слёз. Она помогает человеку самому стать океаном. И тогда он действительно может оказаться всюду самим собой. И даже заглядывать в чужие сны, чтобы рассказывать сказки. Но это случается редко. Нам надо просто научиться любить друг друга.

В курилку два на два с половиной метра вошли женщины и начали… шептаться. Вот за что я не терплю некоторых женщин — это за приверженность бабскому. По терминологии Александра Блока: люблю всё женственное и ненавижу всё женское.

Ещё я терпеть не могу влюблённых девушек. Влюблённых в меня ещё как-то переношу… иногда даже годами терплю. Но влюблённых в некто, эти чисто женские взгляды по твою душу в сравнении с ним… Эти разговоры о нём. Выше моих терпеливых сил.

Писательство — как духовный опыт, при котором нечем гордиться.

Засыпая, Настя спрашивала: «Нам снятся одинаковые сны?»

Видя моё плохое настроение: «Папа, у тебя есть таблетки от самого себя?» — затем рассказывает, как кто-то ходил сегодня из домашних в аптеку. Видимо, что оттуда и подцепила формулу «таблетки от чего-то».

Шёл, шёл человек, а себя не нашёл. Ну, нет нигде. Как сквозь землю провалился. Зато нашёл много интересного вокруг. Обнюхал, пощупал, потряс… понял, что натюрморт — забавно! И назвал это миром. А себя в этот мир не включил. Забыл, наверное. Или просто ничего не мог понять о себе, поскольку не знал, где находится. Так и зажили...

Давно подозреваю, что язык (и русский язык… не исключение!) часть подлинной, живой в нас действительности, а не только её производная и уж точно… не статическое отображение, зеркало, так сказать… Врут журналисты вкупе с Сорокиным...

Случайный телефонный звонок как окрик. В рабочем моём закутке всполохи испуганных птиц, стон и досада притаившегося охотника. Какой-то зверь домысла, едва приблизившийся к кормушке перманентного чтения, метнулся обратно в чащу. Ластик выскользнул из размятых пальцев и поскакал прятаться. В обычном состоянии этот телефон известен лишь жене. Рука к трубке тянется машинально. «Але…» — «Я из фирмы такой-то к такому-то с тем-то», — имена, пароли, явки свистят как пули у виска, не задевая мозга. Апостериори курьер, заплутавший в телефонных номерах, к кому-то из сотрудников. Включаюсь: «Вы уже наверху?» — спрашиваю, поскольку офис располагается на цокольном этаже. — «Нет, — отвечает возмущённый голос, — по-моему, я внизу» — поскольку этот некто стоит возле рецепшена на первом этаже пятихатки банка. «Это по-вашему внизу, — рефлекторно с не меньшим возмущением, — а по-моему ещё наверху». Дыхание в трубке останавливается: «Что же делать?»

Вчера Настенька (младшая — 3,9) сочинила стихотворение. Оба мы смотрели на закат. Чувствую, что ребёнок замер, я тоже ушёл в себя вместе с закатом. Огромное сизое облако накрывало город, только узкая полоска по горизонту и ослепительные солнечные лучи, последние. И тут она на распев: «Туча синяя была // туча по небу ушла». А потом спрашивает: «Папа, а ты меня когда-нибудь любил?»

Она всё-таки взрослая — только ещё ребёнок.

Знаешь, почему я плохо пишу? Для кого-то неплохо, для кого-то совсем никуда не годится. Для самого себя плохо, без окончательной идентификации, наобум, чем объясняются обстоятельства внутренние (есть внешние, которые на себя непохожи), что никогда не печатался по существу, что вечно ищу жизни новой. Я никогда не мог вынести всего — вот почему. Не мог вынести всей силы Того… всей силы сверху вниз, которая открывает глаза как прозрение, и снизу вверх, которая освобождает от ума — которую, если допустить, могла бы сжечь заживо, оставайся я самим собой, плеснуть не «последней повестью», а всей кровью, горячей лавой. Даже падая на женщин с высоты птичьего полёта… да, без шор… я рассчитываю поступить как должно. Я делаю всё, как полагается…. Соизмеряю поступки. Кем и как полагается — неизвестно. У меня не было откровенных разговоров ни с одной особью мужского или женского пола. Этого не полагается. Что, кажется, неположенным полагается всеми. И, возможно, будучи самим собой, я делал бы всё точно также. То есть, никаких внешних различий. Но моё представление

Слова растягивают в падежи
Как жвачку,
Замаливая в витражи
Весеннюю горячку.

А я хочу сполна болеть,
Не затемняя кружев,
И в небо долгое смотреть,
Под лихорадкой сдюжив.

Не ставить рифмы чередой
Кроша сосулек тюрю…
Я всею звонкою бедой
В лучах температурю.

Я сам сосулька под венец,
И в лужах мокрый гравий…
Великовозрастный юнец —
Смешной в своей оправе.

- Да Вы крут!
- Кто Брут? Я — Брут?

Писать стихи просто. Писать стихи непросто. Просто писать стихи непросто. Непросто писать стихи просто, ещё более непросто писать непросто просто. Непросто, я Вам скажу, просто. А просто — непросто.

У Хармса есть подобная формула: Я — это мир, но мир — это не я.

Поэзия и «я» — идентичны, поскольку живут по одним и тем же законам.
Удивительное рядом.

Я могу так влюбиться, что забыть сказать об этом. Там, в глубине, я соглашаюсь на всё. И если другому человеку это нужно, то… она никак не может об этом не знать. Хотя, если она просто нуждается, как нынешние нищие нуждаются в закуске, то я не падаю. Если только она такая же как я — безумец. Поэтому без прелюдий, как данность, не на умозрительную вечность, а на сейчас.

Знаете, почему я пишу всякую чушь? В смысле пишу всякие минутки, секундочки… а большие понятия в таких записочках выглядят громоздко и бездарно. Потому что уже завтра я стану другим человеком. Сегодняшнему хочется успеть сказать о себе. Ему некогда расслабиться и подумать о большем. Ему надо успеть себя растратить. Завтрашнему придётся начинать всё сначала. Я думаю, может это порок во мне? Может быть, я не умею жить? Или это душевная болезнь…. Нет, психическое заболевание… это раньше люди болели душой, которая ещё была, а сегодня просто нервы… болезнь, даже известная всем, кроме меня. Ведь за один день невозможно ничему научиться. Можно только не учась полюбить кого-то и успеть растратить себя, выгореть. Костёр, пламя — это не нечто общее, каждая клеточка сгорает сама за себя. Оттого всё метается, мечется. Можно успеть умереть. А что ещё успеешь?

Я не умею строить планы. Но это только потому, что завтрашний «я» этих планов не признаёт. У него своя жизнь. Он тоже хочет всё начать сначала и всё успеть по-своему…

Однажды я попытался исправиться и прекратить жить каждый день сначала. Но оказалось, что многие вещи мы давно делаем каждый день заново. Например, умываемся, здороваемся, говорим до свидания, едим, выходим из дома, возвращаемся. Очень много таких вещей и событий.

Почему же жить надо каждый день одинаково? Как это возможно?

Я не успеваю прочесть длинных книг. Я всё прекрасно помню, но начинаю читать сначала. Переживания никогда не повторяются. У меня не хватает времени на целое. Я практически не знаю, чем заканчиваются многие книги. Они продолжают жить во мне своей душой — навзрыд, в процессе. От многих я даже устал — от Набокова, Достоевского. Эти хотели жить вечно. От поэтов не устаю. Они все быстро кончаются. От Толстого не устаю, потому что время его повествование приближено к реальному. Но это отдельная тема.

Я не успеваю написать длинную повесть, роман. Я бесконечное число раз переписывал всё заново. А они всё рождаются и рождаются во мне: люди, факты, явления.

Попробуйте найти человека без какого-либо душевного настроя, вне состояния? И заскучав над тщетными попытками, я скажу, что любой человек талантлив. Нужно научиться определять свой поток, дать ему расти. Всё просто. Сложно только по мелочам. Я разбираюсь в мелочах. Разбираюсь настолько, что могу честно сказать: многие из них я создал. И знаете, что оказалось в них самое трудное? Это помнить о простоте. В целом всё просто.

Релятиватность. Даже не знаю, есть ли такое слово? Я и не знаю ни одного слова, которое могло бы само по себе что-то значить. Которое имело бы уставной номинал, как монетка. Встряхнул карман и сразу зацепил копеек на десять, а то и на рубль.

О человеке узнаешь ли с его слов без интонации? Чтобы высказать определённую мысль, нужно эту мысль не только иметь в наличии, но внутренней ощупью определить её вес, сопоставить с общим и целым… как оно у нас называется — мировоззрение. Тогда эта мысль находит слово. Чтобы высказаться о чувствах, нужно быть наполненным этими чувствами. Всякий раз слово рождается заново, выдувается нашим состоянием, как кузнечные меха раздувают пламя.

Сквозняками слово не наполнишь, а только станет от подобных слов холодное раздражение, как от пустого фантика, что в детстве подсунула смешливая девочка: «Хочешь конфетку? На». — А потом, глядя в твоё разочарование, дерзко: «Ты, правда, думал — буду с тобой дружить?» Фантик тут же раскрылся обидой. Именно её обернула девочка ловкими своими пальчиками, сохранив иллюзию того, что было сладко во рту. Иллюзия — самое обидное для меня слово.

Никакой статической, раз и навсегда фиксированной информации в слове нет. Это пустое. Слово — скорлупа. В одних и тех же словах бывает смысл, а бывает — ничего. Иначе пусто — релятиватность — неизвестно что такое.

Писатель — это состояние. Сюжет может быть любой, герои могут быть любыми. Но они возникают органично только благодаря определённому состоянию. Состояние само работает с материалом. Заставить писателя сделать «как надо» помимо его состояния — невозможно. Получится «никак не надо». Насколько материал окажется реалистичным, в том смысле, что воспринимаемым «реально», зависит от мировоззрения, от полноты мироощущения и ничего более. Ничего более, как релятивантность.

Уже не проходит и дня,
когда б ни случалось со мною
споров с женой и друзьями.
Мы редко бываем вместе,
но даже редкие встречи
кончаются хлопаньем дверью,
криками и слезами…
и мыслями: как хорошо
бывает побыть одиноким!

Я помню – случалось чаще
сидеть одному вечерами
и тихо мечтать о счастье
над какой-нибудь простенькой книгой,
где автор вещал о дружбе,
любви… и сильные люди
кончали одним поцелуем
самые страшные споры.

Но так, как бывает в жизни,
мне захотелось правды.
Я стал подёнщиком споров,
насмешником обстоятельств,
сточной канавой духа.
Я научился в каждом
видеть их тайные мысли,
где каждый второй убийца
и каждый третий убитый.
Так в первом случайном встречном
я праздновал много работы,
днём занимаясь стихами,
ночью метаясь и бредя.

И сам не заметил, как скоро
садился один вечерами
тихо мечтать о счастье
над какой-нибудь детской книжкой,
где автор вещал о дружбе,
любви… и сильные люди
кончали одним поцелуем
самые страшные споры.

Ещё ты похожа на яблоко. Большое, красное яблоко. Одно такое нашёл я в саду в малом, что ни на есть, детском возрасте. Не будем городить пространство: лето, дача, мальчик-распиздяйчик и прочее… Композиция уместна при движении в перспективу. А сейчас она сама по себе извлечённая, пульсирующая как звёздный карлик напряжённо отдалённых воспоминаний. Сосредоточимся на том, что подушечки пальцев коснулись прохладного, росой произведённого глянца. Вот я нагибаюсь и снимаю с него налипшую травинку. После скучного завтрака есть не хочется. Яблоко прелестно. Оно напоминает маленькую головку: оранжевые щёчки, цвет которых бледнеет к подбородку. Погладить, значит придать воображению не ведомые ему ранее формы. Неожиданно я впиваюсь губами рядом с косичкой. Становлюсь выше и сильнее. Оно сладко пахнет соками, кружит голову земным отождествлением. Фантазии меняются местами с предметами. Они уж более не предшествую, а последуют. Теперь они прячутся, а не находятся. Я ни с кем ещё не целовался в губы. Мы встретимся позднее: фантазии и твёрдые, безответные губы будущей супруги. Это будет поцелуй моего темперамента и ей кратчайшего испуга. Тем временем яблоко станет совсем горячим и тяжёлым.

В облаках случаются просветы. Идёшь по шершавой улице, смотришь себе под ноги, и вдруг какое-то озарение. Просевший снег, многометровые лужи, заборы по обе стороны руки — всё очаровательно преображается во вдруг и в самый непонятный момент. Откуда это? Что за прекрасная мысль к тебе пришла, отчего привычное стало отличным, влились в сердце добрые помыслы, которые скрывались, но были, как оказалось, повсюду: весна, под асфальтом сочная, созревающая земля, за заборами школьные уроки и новые квартиры? Нет, не было никакой мысли. И внутри у тебя всё те же сумерки. А поднимешь голову вверх — увидишь неровный, во все концы перекошенный уголок неба. Чудеса. Все сказки — это две-три минуты спокойного ровного света вокруг.

Зажигались огни.
И так странно…
кто-то, свесившись из окна,
говорил о проталинах.
К дому
подъезжало такси,
из него выходил гражданин
и помахивал шляпой.

Дворник чистил асфальт
и просил закурить…
и на небо смотрел.
Было видно:
три раскиданных врозь
полумёртвых звезды.
Вот и небо ещё не оттаяло.

Да предчувствие было.
Иль вышло к тому,
что, казалось, решится до срока
белый сад, белый пруд, белый снег во дворе,
и в макушках защемит от сока.

Всё как прежде. И что-то здесь было не так.
На дорогах, заваленных снегом,
словно вышел из памяти сущий пустяк,
и такой ерунды уже не было.

Словно вещие тайны узнав наперёд,
мне в глазах расхрабрившейся женщины
намело круговерть через день, через год…
и томило, и жгло, и мерещилось.

И случайного времени час или два,
облачась в рукописные рубища
неоконченных мыслей, латал я слова,
словно дыры меж прошлым и будущим.

Странный вечер. Предчувствие, взявшее верх,
над судьбой, переписанный набело
на ночь глядя,
где всё узнаётся про всех,
только всех нас тогда уже не было.