О поэзии, как мы её умеем видеть вот здесь, в начале нового тысячелетия,
то есть захватившей век двадцатый и мощную, хаотическую часть века предыдущего, говорить вроде бы несложно. Почему так? Да потому, что она есть.
И от этого никуда не деться. И вот он, уже бесценный дар, от присутствия которого многое меняется вопреки всему, что противостоит гармоническому порядку.
Если в начале девяностых кто-то из даровитых (впрочем, едва ли так уж даровитых) литераторов не без сокрушения говорил, и вполне серьёзно, что время – непоэтическое, неизвестно что под этим положением вещей имея в виду, то сейчас подобные инвективы и невозможны, и неуместны. Да в то время – тоже. Тогда я не стал выяснять, а как же широко и глубоко простирается вот эта «дефективность времени»,– задачи такой не было. «В толпе всё кто-нибудь поёт…» когда-то довольно резко сказал Александр Блок, точно возражая разнообразным помыслам о времени для чего-то непригодном. А вот как умеем видеть и слышать «поющего, чающего, говорящего», это другой разговор.
Как раз в то, «непоэтическое время» я прочёл впервые стихотворения Владимира Коробова. Это были настоящие стихи, вне всякого сомнения. Большой цикл в одном из лучших журналов страны («Литературная учёба»– так традиционно смиренно, а вовсе не в учебно-пролетарском духе именовался богатый и многозвучный религиозно-философский журнал). Тематически это были стихотворения, созвучные «Столбцам» Николая Заболоцкого. Вернее, в них было что-то, напоминающее любимого и Заболоцким, и Коробовым художника Павла Филонова. Технически же всё было устроено Коробовым так, как он сам хотел. Девять стихотворений, среди которых – «Базар», мощный, лироэпический «монументальный фрагмент» то ли Юга как такового, то ли некое детализированное видение внезапной перемены всего состава жизни. И тут уже стороны света ни при чём. Мы остаемся наедине с изощренной живописью и голосом, который на фоне картинного колорита звучит несколько приглушенно, несколько отрываясь, то ли вперёд, то ли обратно, что и создает какую-то удивительную музыкальную яму. Или нишу, это звучит более фундаментально, в греко-римской манере. Но все-таки, вот оправдание «ямы». Пол Маккартни когда-то рассказал, как Бог умудрил его написать легендарный хит «Вчера». Тогда в процессе сочинения или рождения мелодии как раз и возникла «музыкальная яма», которую пришлось заполнить совершенно не предусмотренными до этого звуками скрипки. Что-то подобное происходит в стихах Владимира Коробова. Правда, тут звучат уже самые разные, как рукотворные так и нерукотворные инструменты, от флейты до завывания ветра. А часто звучит просто ландшафт. Возможно, именно это и дало право поэту Виктору Лапшину – автору послесловия к подборке В. Коробова («ЛУ» № 5, 1991) сказать о собрате так: «Владимир Коробов подчас развертывает перед нами широкую панораму, и сквозит в ней земная глубина, и реет свет небесный – не только сочетаемо, но и нераздельно…»
По прошествии лет, это сочетание «земной глубины» и «света небесного» в книге «Сад метаморфоз» воплотилось в полной мере:

Сшивай небесное-земное
своими нитями, снежок,
воображение ночное
и тот, из детства, бережок,
где в синеве маячил парус
и обещал, не то что б рай, –
волны разбившийся стеклярус,
Тавриды богоданный край…

«Крымских стихотворений», кстати сказать, как и самой Тавриды, в сборнике немало (а эта часть мирового круга значительна, многоукладна и совершенна сама по себе и безыскусная встроенность в неё сулит удачу говорящему о вещах важных). «Музы Сицилии петь начинаем важнее предметы…», да, тут как раз вспомнится и Вергилий, и другие античные штудии, хотя живём мы тут в обстоянии ином. Говоря же о Крыме, нельзя не отметить, что Владимир Коробов один из тех, кто блистательно перевёл «Крымские сонеты» Мицкевича, издал и составил лучшую на сегодняшний день антологию стихов о Крыме (М., 2000). И хотя в «Саде метаморфоз» нет переводов из Мицкевича, запомним, что скрытый опыт той работы незримо присутствует и здесь.
Вообще название сборника из числа монументальных, два слова, сочетающиеся так, что образуется некое безразмерное пространство. Сад метаморфоз. Книга перемен. Европейская ночь. Приветствие духа. В сборнике множество и перемен, и внезапного мрака, однако надо всем господствует свет, всякого извода, вплоть до реликтового, приходящего из гигантского далека. Потому что с одной стороны – сад, некое творение рук человеческих, а с другой – деятельность стихий, самых разнообразных, вплоть до ужасающих космических циклов, в сетях которых и терпит земные страдания Божье творение, исказившее Замысел Творца. Эти размышления подвижников первых веков христианства не то, что не устарели, они только сейчас и начинают действовать – для нас.
…Как в разговоре с Владимиром Коробовым я заметил, не собираясь умышленно делать это, что в качестве сжатого, но многозначительного комментария к его стихотворениям можно рассматривать замечательное эссе Юрия Мамлеева – «Опыт восстановления». О чем эти несколько страниц, что стоят иных книг? Да о выходе из какой-то своеобычной бездны, насельниками которой все мы были. И о выходе – куда? А это вопрос. Вроде бы отчасти это возврат в точку, где эта бездна не разверзлась (не миротворная, но всепоглощающая), то есть в каком-то смысле – в культурный слой начала прошлого века. Но в этот дом нет полного возврата. Мы на другой земле, и опыт восстановления тут совершенно иной. Опять же два слова Опыт и Восстановление, образующие сверхобычное пространство.
Необходимо процитировать Мамлеева, старшего современника Коробова (хотя, на мой взгляд, они в более широком смысле представляют одну генерацию): «В Москве еще сохранилось несколько глубоко интеллигентных стариков и старушек, которые знали Блока, Белого, Сологуба, встречались со Шмаковым, Успенским и т.д. мы не раз задавали им вопрос: «на кого мы похожи?» (конечно, в смысле духа поколения»). Единственная ассоциация, которая приходила на ум, это начало двадцатого века. «Здесь, в самих ваших спорах, в поведении, – твердили они, – есть что-то общее».
Моё мнение: да, действительно, общее есть, но только до определенной степени. По ту сторону этой степени – широкое поле, гуляют невиданные ветры, и поют соловьи не из блоковского «Соловьиного сада». Даже очень странные соловьи: наполовину соловьи, наполовину зловещие птицы. Восстановление состоялось; немного вкривь, немного вкось; но главное – вполне невидимо. Так оно, пожалуй, и лучше». Что значит невидимо? Да как тут разобраться с великолепьем нового ландшафта? Разве что одним только творческим усилием и возможно придать ему некие черты, не попадая в старинные ловушки и хитроумно устроенные «мясорубки» и «ведьмины студни» нового извода.
Вот этим и занят Владимир Коробов… «Ад» и «сад» (иными словами «рай») существуют в мире его поэзии одновременно. В этом, на мой взгляд, одна из существенных черт его новой книги» (Ю. Мамлеев, НГ, 30.11.08.). И еще: «Стихи Коробова – это трепетная, проникновенная поэзия и в то же время глубокая, порой наполненная отзвуками Серебряного века (курсив мой – С. Г.).
Мне кажется, что тут в помощь творцу «сада метаморфоз» девятнадцатый век, который никуда не делся, а опять же «невидимо» действует, как некий совершенный мотор. Вероятно, прав академик Гаспаров, по-жречески говоривший, что творения девятнадцатого века мы читаем, принимая элегии, стансы или поэмы того времени за что-то иное, чем они вообще никогда не являлись. В каком-то смысле это так. Но лишь в каком-то. А как же это по-другому читается тут «Смерть дщерью тьмы не назову я…» Да и прочие избранные шедевры.
А что такое «культурная ловушка» начала прошлого века, да и она здесь же.
Но уже в ином качестве.
Блок не СЮДА ли говорил, что следует убрать из его творений «яды» и увидеть… грядущее… Да не будущий ли век? А к этим словам следует отнестись крайне серьезно. Как он говорил тогда же, о «духе пытливости и духе скромности…»
Кажется, что всё это передумал и по-новому воспринял Владимир Коробов.
«Наполовину зловещие птицы» мелькают иногда на страницах его книги (стихотворение «Вороны»). В том смысле, что они птицы ровно наполовину, а другой частью существа иной реальности, пожиратели пространства. Но и эти существа описаны им и зафиксированы как неизбежное зло. То есть пойманы в поэтический силок:

С помоек городских, с веселых похорон,
попарно, стаями, как будто на параде,
торжественно летят, летят со всех сторон
вороны мрачные на пепельном закате.
Им свалка – родина. Трухлявый тополь – трон.
Есть что-то вещее в их траурном наряде,
когда кричат они, срываясь грозно с крон.
И страх растет в душе: их видел мой прапрадед…

Стиль – это человек. Высказывание давнее и точное. И, отдавая дань «потустороннему», даже если это завораживает и чарует, поэт находится в мире здешнем, творимом им из вещей и понятий всем известных. Но делает он с привычным для своей генерации норовом, иногда ворчлив как Петр Вяземский, иногда упрям и насмешлив как Роберт Фрост, несмотря на всю христианскую грусть. А порой сложен и классичен как-то по-бунински, несмотря на внешнюю «наготу» письма.

Как браслет, с твоей руки
ящерица соскользнула…
Вечер. Тлеют огоньки
саклей старого аула.
И как сотни лет назад –
запах дома, хлеба, дыма,
до земли склоненный сад
спелых звезд степного Крыма.

Или:

КУПАЛЬЩИЦА

Клянусь, рожденная волной
на берегу она стояла,
и волосы перебирала –
на струнах арфы золотой
себя, как музыку, играла.

– Вот это «клянусь», внезапно делающее стильный живописный фрагмент
и сюжетным, и жанровым, и незавершенным.

Я люблю эту осень в полёте,
в напряженных разводах ветвей,
словно том в золотом переплёте
с серебристым тисненьем дождей.
С фронтисписом укромного сада,
с вензелями чугунных оград –
эту книгу любви и распада,
эту книгу надежд и утрат…

– А здесь всё выстроено столь мастерски, что вот эти две последние строки и эти венчающие окончания строк «и распада», «и утрат» – как ни странно – действуют неотразимо с обратной силой, обращая к любви и надеждам, сколь ни была бы привычней несравненная скорбь, заброшенность и прочие состояния, обыденные для могучей адской (в каких-то частях) эпохи, которая завершилась. Потому что композиционно впереди и книга жизни, и сад, и классические чугунные ограды, точно светящийся столп, отменяющий печальный исход.
Критикой отмечалось (в частности Владимиром Славецким, обладавшим уникальным слухом) что Коробов (условно, конечно) принадлежит к «бунинской школе». Хотя, на мой взгляд, такой школы не было и нет.
Тут парадокс.
Принадлежит ли к этой школе (как мастер прозы) Виктор Лихоносов, к примеру? Вряд ли. Но тот же Лихоносов писал, что жил, как бунинские герои. То есть многое тут опять же оттуда, из цветущей сложности, что развилась на рубеже 19 и 20-го столетий.
Да что тут гадать! Как некий Моисей, кто-то очень много лет водил большой народ по пустыне, далеко не сорок, а без меры долго, если вести божественный счёт…То есть тут уникальная сложность сменилась уникальной же простотой.
А что сейчас? Да некий баланс неслыханной простоты (от неё теперь так просто не избавишься, да и не нужно этого делать) и новой сложности, динамично развивающей то, что было счастливо устроено на русском Приволье когда-то.
И ни к чему спрашивать, ЧЕГО-ЖЕ тогда не хватило, чтоб удержать этот изумительный расцвет. Ответ может быть дан только здесь. Да и то не в виде окончательной формулировки, мол, вот так-то и так-то, а энергетически.
Как в этом стихотворении В. Коробова, вернее в том ландшафте, который схвачен «неким словесным лучом, незримым никому»:

Мне чувство тревожное это знакомо:
сады зацветают, весна невесома,
и небо набухло дождями, как парус,
развесив на ветках туман и стеклярус;
всё смешано мартом и ветром разрыто,
и пристань волной ошалелой разбита,
и горечью тянет из старого сада…
Но память тревожить напрасно не надо!
Не лучше ли так, в освещенье двояком,
смотреть на маяк, зарастающий мраком,
на грани едва уловимого чувства,
когда вспоминать о прошедшем не грустно…

Откуда это говорится? Да из очарованной точки, в которой время сказочно и неделимо. Простор его темен, дремуч, глубок, но вот как раз тут полон жизни, блеска и силы. Тут и сакральный Тобольск, где поэт родился, и Таврида, в которой происходило «расширение души», говоря в манере Пушкина, и Москва, где многое сразу – и терпение скорбей и неизбежное отсечение их.

Впервые опубликовано в журнале «Город» (Тольятти) № 25, 2009 г.