Кэтрин Берд в лаборатории при Тускуленском колумбарии. Фото: личный архив Кэтрин Берд

Известно, что в 1944–1947 годах во внутренней тюрьме НКГБ (с 1946 года – МГБ) на улице Ауку в Вильнюсе было приведено в исполнение 767 смертных приговоров, вынесенных военным трибуналом или особым совещанием; из них 613 – по знаменитой 58-й статье УК РСФСР (собственный уголовный кодекс Литовской ССР был принят только в 1960 году). Местом тайного захоронения казненных была старинная усадьба Тускуленай; позже здесь располагались ведомственные дачи и детский сад для детей сотрудников республиканского КГБ. В 1994 году в тускуленском поместье начались археологические раскопки; в 2000-х – открыт мемориальный парк. Останки 45 человек из братских могил были идентифицированы, из них семи – переданы родственникам для погребения; прочие хранятся в часовне-колумбарии на территории усадьбы. До недавнего времени считалось, что все они были расстреляны. Это не совсем так – скелеты 118 приговоренных к высшей мере сохранили следы ударов «твердым тупым предметом», еще 110 – колотых и рубленых ран. Таким образом, выстрелом (статья 58 УК РСФСР предусматривала именно расстрел) их скорее добивали.

Американский антрополог Кэтрин Берд, изучившая в 2012 году скелеты 155 жертв Тускуленая, ответила на вопросы «Русской планеты».

– Не могли бы вы рассказать, почему вы стали исследовать тускуленские захоронения?

– Когда я приступала к докторской диссертации по биологической антропологии, я выбрала своей темой анализ скелетных травм. Передо мной был широкий выбор материала – фактически я могла изучать человеческие останки в любой точке земного шара. Однако тускуленское дело выделялось для меня на фоне многих других тем. Летом 2004 года я побывала в Литве и посетила музей КГБ в Вильнюсе, где познакомилась с доктором Римантасом Янкаускасом, профессором антропологии Вильнюсского университета. То, что я там узнала и увидела, потрясло меня до глубины души. Как и большинство американцев, я тогда очень мало знала о Литве – и при нацистской оккупации, и при Советах.

– В чем именно заключалась ваша работа?

– Я специализируюсь на физиологии человеческого скелета, мне было важно подробно изучить характер травм, которые получили тускуленские жертвы. Четыре месяца я провела в большом подземном колумбарии, где находятся их останки. Сотрудники мемориального комплекса предоставили мне помещение и инструменты, особых технических трудностей не было. Психологически все было намного сложнее.

– Вам было эмоционально тяжело работать в Тускуленае?  

– Физические антропологи, как и судмедэксперты, обучены оставаться беспристрастными, сохранять дистанцию и так далее. Но я-то видела: все, что происходило во время войны и при сталинском режиме, до сих пор влияет на чувства и жизнь людей в Литве. Я видела пожилую женщину, которая каждую неделю приходила к Тускуленскому мемориалу с букетом цветов.

Подземный колумбарий Тускуленского мемориала в Вильнюсе. Фото: личный архив Кэтрин Берд

Один эпизод запомнился мне особенно. Я исследовала останки одной из жертв и поняла, что этот человек был убит с особенной, просто невероятной жестокостью – огромное количество черепных травм, нанесенных тупым предметом. А потом я обнаруживаю, что в длинных костях у него диафиз и эпифиз еще не срослись (отделы трубчатой кости; срастаются в среднем к 18 годам. – РП) – это значит, он был подростком. Я не могла не думать о том, какой ужас он испытал перед смертью.

– К каким выводам вы пришли? Каков результат вашей работы?

– Я анализировала и сравнивала скелетные травмы, нанесенные заключенным, которых казнили две разные расстрельные команды. Одну из них возглавлял сам подполковник Василий Долгирев (начальник внутренней тюрьмы НКГБ в Вильнюсе, с мая 1945 – замначальника. – РП), другую – Борис Приказчиков. Мои результаты таковы: группа Долгирева чаще придерживалась государственных стандартов по исполнению казни, которыми предписывался выстрел в затылок. В команде Приказчикова осужденных чаще избивали, хотя точно установить предмет или предметы, использовавшиеся для этого, уже невозможно. Группа Приказчикова также использовала для казни тяжелый предмет с заостренным концом, который оставлял в кости черепа отверстия квадратной формы. Хотя я и не могу идентифицировать его со стопроцентной точностью, велика вероятность того, что это было что-то вроде топора или молотка. Интересно здесь вот что: когда в 1940 году Лев Троцкий был убит в Мексике Рамоном Меркадером, орудием убийства был ледоруб. У меня была возможность изучить ранение Троцкого по посмертному слепку его черепа. Сходство между раной Троцкого и ранениями, которые я наблюдала у жертв Тускуленая, поразительное.

№ 509. Мужчина, возраст от 16 лет до 21 года, единственная травма - отверстие квадратной формы в правой части черепа. Фото: личный архив Кэтрин Берд

– А как вам удалось установить, кто из заключенных казнен группой Долгирева, а кто – Приказчикова? Ведь большинство останков не идентифицированы.

– Это так. Но сохранились документы – например, свидетельства о смерти с подписями палачей. Каждая группа заключенных, казненных вместе в один день, похоронена в общей могиле. Для того, чтобы определить как дату казни, так и ее исполнителей, достаточно было идентифицировать останки хотя бы одного человека в такой группе.  

– В чем новизна вашего исследования? О сталинском терроре написаны тысячи работ.

– Действительно, само по себе наличие ранений неогнестрельного характера в черепах жертв Тускуленая было обнаружено и запротоколировано литовскими учеными – есть подобные записи, датированные 1994, 1995 и 2003 годами. Но никто раньше не пытался соотнести травмы, нанесенные жертвам, с именами палачей. Я думаю, ценность в том, что я изучала поведение исполнителей. Исторические исследования, как правило, фокусируются либо на абстрактном «государстве», либо на тех, кто отдает приказы. А анализ скелетных травм дает прямые доказательства против конкретных людей, которые принимали конкретные решения. Они выбирали форму насилия произвольно – это не было продиктовано режимом; уровень жестокости зависел лишь от исполнителей.

– Предавая их огласке, вы думали о возможной реакции родственников?

– Я хотела показать возможность еще одного подхода к изучению преступлений, совершенных в контексте определенного режима и санкционированных государством. Смертный приговор выносится государством, а приводится в исполнение людьми. Не думаю, что мы должны отказываться от расследования преступлений прошлого лишь из-за того, что это может как-то задеть потомков сотрудников МГБ. Кстати, все смертные приговоры с подписями – в открытом доступе.

– Вы планируете продолжать свое исследование в будущем? 

– У меня есть несколько проектов. Для начала мы с доктором Янкаускасом  планируем опубликовать доклад о тускуленском деле на литовском и английском языках. Кроме того, я хочу создать базу данных по казням во всех регионах бывшей территории Советского Союза. Думаю, что региональный подход к такому исследованию поможет лучше изучить обстоятельства смерти жертв, поведение и мотивацию исполнителей, ну и в итоге – осознать весь масштаб зверств, санкционированных государством.

Николай Бухарин

Надежда Лукина. Фото из книги А.М. Лариной-Бухариной «Незабываемое». М., «Вагриус», 2003

Однопартийцы: (слева направо) Сталин, Каменев, Зиновьев, Бухарин

Надежда Михайловна Лукина родилась в 1887 году. Женой Бухарина стала в 1911 году. Вместе они пробыли больше десяти лет. «Перестав быть женой Бухарина, — записывает следователь ее показания, — я сохраняла с ним дружеские отношения до момента его ареста и проживала в занимаемой им квартире». Она страдала тяжелым заболеванием позвоночника. Носила из-за этого специальный гипсовый корсет. Из дома почти не выходила. Работала лежа, за особым столиком, приставленным к кровати. Наверное, за этим столиком и написала она те три письма Сталину.

Из протокола допроса:

Вопрос следователя. Вы писали заявления в защиту Бухарина?

Ответ. Да, я писала три письма на имя Сталина, в которых защищала Бухарина, так как считала его невиновным. Первое письмо написала во время процесса Зиновьева, Каменева и других… Я писала, что я ни на одну минуту не сомневаюсь в том, что Бухарин ни к какой террористической деятельности отношения не имеет. Второе письмо я написала во время Пленума ЦК ВКП (б) в 1936 г. Третье письмо я написала после того, как Бухарин рассказал мне о показаниях Цетлина, Радека, кажется, в конце декабря 1936 г. или в начале января 1937 г. В этом письме я, в общем, повторяла вновь свои сомнения…

Есть версия, будто, протестуя против обвинений, предъявленных Бухарину, Надежда Михайловна ото-слала Сталину свой партийный билет. Документальных подтверждений этому я не нашел. В жизни, возможно, все было сложнее и трагичнее. Оставаясь убежденным членом партии, Надежда Михайловна не могла принять линию ЦК, линию Сталина.

19 апреля 1937 года Надежда Михайловна пишет заявление в партийную организацию Государственного института «Советская энциклопедия», где состояла на учете: «Подчиняясь решениям Пленума ЦК по делу Бухарина и Рыкова, я не могу скрыть от партийной организации, что мне исключительно трудно убедить себя в том, что Николай Иванович Бухарин принадлежал к раскрытой преступной бандитской террористической организации правых или знал о ее существовании… Мне трудно убедить себя в этом, потому что я близко знала Бухарина, имела возможность весьма часто его наблюдать и слышать его, так сказать, повседневные высказывания… С коммунистическим приветом Н. Лукина-Бухарина».

Через несколько дней, в конце апреля, Надежду Михайловну исключили из партии. Рассказывают, что каждый день она ждала ареста. Однако целый год еще ее не трогали. Прочла в газетах материалы судебного процесса над Бухариным, его обвиняли в том, что был изменником, собирался опрокинуть советскую власть, расчленить страну, отдать капиталистам Украину, Приморье, Белоруссию. Прочла приговор военной коллегии, передовицу в «Правде»: «Свора фашистских псов уничтожена». Бурное ликование по этому поводу советского народа. Все это она еще успела прочесть. Арестовали Надежду Михайловну лишь в ночь на 1 мая 1938 года, под самый праздник.

Из рассказа Вильгельмины Германовны Славутской, бывшего работника Коминтерна:

— …Точно время назвать не могу. В камере время терялось, не знаешь, какой сейчас месяц, какой день. Помню только: открывается дверь, и двое конвоиров втаскивают женщину. Сама передвигаться она не могла. Бросили ее на пол и ушли. Мы к ней подбежали. Видим: глаза, полные ужаса, отчаяния, и она нам кричит: «Они разбили мой корсет». Я не поняла, спросила: «Какой корсет?» «Гипсовый, — кричит, — я не могу без него двигаться». Скоро мы узнали: женщину зовут Надежда Михайловна Лукина-Бухарина. В тот же день она объявила голодовку. Ее стали кормить насильно. Приходили два раза в день, скручивали руки, вставляли в ноздри по шлангу и кормили. Она билась, вырывалась, смотреть было невозможно… Дней через десять из камеры ее выволокли. Мы пытались узнать, что с ней, где она, но так ничего и не узнали… На многое я нагляделась в те годы, но Надежда Михайловна — моя особая боль…

Вот это дело. На обложке номер — 18856.

О том, в каком состоянии увели Надежду Михайловну, свидетельствует карандашная пометка на «Анкете арестованного»: «Заполнять не может». Позже, 30 ноября, следователь, ведущий дело Лукиной-Бухариной, старший помощник начальника отдела Главного управления госбезопасности лейтенант госбезопасности Щербаков, оправдываясь перед начальством в том, что никак не укладывается в отведенные ему сроки, докладывал: Н.М. Лукина-Бухарина, содержащаяся в Бутырской тюрьме, «после ареста была больна, и вызов ее на допрос по заключению врача нельзя было производить совершенно». Однако порядок есть порядок, и больной Надежде Михайловне приносят на подпись постановление Щербакова об избрании ей меры пресечения и предъявлении обвинения: «Достаточно изобличается в том, что…» Подписать это постановление она отказалась.

Судя по документам, первый допрос ее состоялся только через семь месяцев после ареста — 26 ноября 1938 года.

К тому времени в деле Н.М. Лукиной-Бухариной было собрано уже 63 листа уличающих ее показаний.

Первыми среди тех 63 листов, подшитых в строго хронологическом порядке, как того требовала напечатанная на обложке инструкция, идут собственноручные показания младшего брата Надежды Михайловны — Михаила Михайловича Лукина. Допрашивали его 2 и 23 апреля 1938 года (Надежда Михайловна была еще на свободе) и 15 мая 1938 года (она содержалась уже в Бутырской тюрьме). М.М. Лукин сознался следователю в том, что о готовящемся Бухариным покушении на Сталина он узнал от своей старшей сестры Надежды Михайловны, с ней он вел разговор об этом покушении, а впоследствии ей же и сообщил, что, будучи военным врачом, он, М.М. Лукин, «ведет подрывную работу по санитарной службе РККА, направленную к срыву ее готовности на военное время». Указания об этой «подрывной, изменческой работе» он неоднократно «получал от самого Бухарина».

Из рассказа В.Г. Славутской:

—…Как брат мог давать показания на сестру? Я вам скажу. В камере вместе со мной сидела немка, раньше я работала с ней в Коминтерне. Почти каждую ночь ее выводили на допрос. Как-то утром возвратилась она в камеру, подсела ко мне, назвала фамилию одного нашего коминтерновского работника и говорит: «Знаешь, я бы задушила его собственными руками. Мне прочли его показания, ты не представляешь, что он наговорил!» Но проходит еще некоторое время, приводят ее снова после ночного допроса, и я вижу, на ней лица нет. «Как я могла! — говорит она. — Как я могла! Сегодня у меня была с ним очная ставка, и я увидела не человека, а живое сырое мясо»… Я вам скажу: тогда любой брат мог дать на свою любимую сестру самые страшные, самые чудовищные показания.

Чтобы попытаться понять, что испытывали тогда эти люди, нужно прочесть все их показания. Подробно, слово за словом, ничего не упуская. Нет, памяти их мы этим не оскорбим. Глухотой своей, стыдливым умолчанием о том, что было — было ведь! — облегченным объяснением того, что было, готовностью не доискиваться ответа до конца, остановиться на полпути — память их оскорбить можно. А вот узнаванием и состраданием — нет, нельзя. Средств обезболивания, облегчающих изучение нашей отечественной истории, не существует и существовать не может.

…26 ноября 1938 года Надежду Михайловну вывели наконец на первый допрос. Как она передвигалась без корсета, как доволокли ее до кабинета следователя — неизвестно. Рассказывают, на допросы ее носили на носилках.

Судя по документам, первый допрос начался в час дня.

Следователь интересуется прежде всего, какие причины заставили ее написать заявления в защиту Бухарина.

— В виновности Бухарина я сильно сомневалась, — отвечает она.

— Но разве Бухарин не рассказывал вам о допросах в НКВД, которым он подвергался еще до своего ареста? — спрашивает следователь.

— Да, — отвечает она, — Бухарин рассказывал мне, что на допросах в НКВД ему было предъявлено обвинение в организации террористической деятельности, что ему была дана очная ставка с Пятаковым, с Сосновским, Радеком, Астровым, а также предъявлены письменные показания многочисленного ряда лиц…

— И, тем не менее, вы заявляли, что в виновность Бухарина не верите?

— Да, это так, — отвечает она. — В виновности Бухарина я сильно сомневалась.

— Что вы предприняли, чтобы рассеять свои сомнения? — спрашивает следователь.

— Я никаких мер к тому, чтобы рассеять свои сомнения, предпринять не могла, — отвечает она, — так как следствие велось негласно.

Протокол выполнен четким каллиграфическим почерком следователя Щербакова. Некоторые фразы, однако, исправлены ее собственной рукой. Значит, прежде чем поставить свою подпись, она внимательно перечитывает протокол.

Следователь. Вы указали, что у вас с Бухариным вплоть до его ареста были дружеские отношения. Уточните, на какой базе сохранились у вас эти отношения?

Ответ. Я знала Бухарина с детства. Позднее, в молодости, вступив в РСДРП, имела с Бухариным общие политические убеждения, работала с ним в одной партии. В последнее время была убеждена, что он отказался от своих теоретических и тактических ошибок.

— Вы говорите неправду, — взрывается следователь. — Вы являетесь соучастницей Бухарина в его злодеяниях перед советским народом. Хотите это скрыть от следствия? Вам это сделать не удастся, мы вас разоблачим. Предлагаем не увиливать от правдивых показаний, а говорить всю правду до конца.

— Я говорю правду… — отвечает она.

Заканчивается протокол записью: «Допрос прерывается 26 ноября в 6 часов». Продолжался он, стало быть, пять часов.

Почти два месяца на допросы ее опять не выводят. К следователю Щербакову доставляют ее уже в ночь с 21 на 22 января 1939 года. «Допрос начался в 24 часа 00 минут», — отмечено в протоколе.

Речь заходит снова о следствии, которое проводилось в отношении Бухарина в 1936 году. На прошлом допросе она созналась в том, что Бухарин делился с ней подробностями этого следствия.

— Значит, — спрашивает Щербаков, — вам известно было об антисоветской деятельности Бухарина в тех пределах, как он показывал на предварительном следствии в НКВД до его ареста?

— Нет, — возражает она. — Во время допросов Бухарина в НКВД в присутствии членов Политбюро ВКП (б) он показывал, как я слышала с его слов, об антипартийной, а не об антисоветской деятельности…

— Вы говорите неправду, — взрывается следователь. — Разве в 1928 году правые не собирались на свои подпольные совещания, где обсуждался вопрос о борьбе против сталинского ЦК ВКП (б)? Какими приемами мыслилась эта борьба?

— Эта борьба мыслилась, как мне известно от Бухарина, как завоевания большинства партии на сторону правых… — отвечает она.

Заканчивается допрос уже под самое утро, 22 января, в 4 часа 45 минут.

Такая вот подробность: вслед за протоколом каждого допроса в дело подшивается второй экземпляр его машинописной копии. А где ее первый экземпляр? Кому-то направлялся для сведения? Кому?

Полгода ее опять не допрашивают. Третий допрос — снова ночью. Начинается 15 июня 1939 года в 23 часа 30 минут.

Следователь. Следствие располагает материалами, что вы участвовали в антисоветской организации правых, знали об антисоветских сборищах у вашего бывшего мужа Бухарина и принимали участие в антисоветских делах Бухарина. Признаете себя в этом виновной?

Ответ. Нет, не признаю…

Следователь. На протяжении длительного времени вы не желаете давать откровенные показания… Муж вашей сестры Мертц А.А. показал: «Я был неоднократным участником антисоветских сборищ на квартире Бухарина…» А вы не хочете (так в протоколе. — А. Б.) признать того, что доказано. Когда вы прекратите запирательства?

Ответ. Мертц показывает неправду. Я никогда не знала об антипартийных и антисоветских взглядах Мертца. Я также не знала, что Мертц присутствовал на каких-то антисоветских сборищах у Бухарина… Категорически отрицаю показания Мертца…

Мертца к этому времени уже не было в живых: 17 сентября прошлого, 1938 года он был приговорен к расстрелу.

Вероятно, разговор об «антисоветских сборищах» на квартире Бухарина не давал Надежде Михайловне покоя, и через десять дней, 26 июня, из своей камеры она передает следователю Щербакову заявление: «Прошу приобщить к протоколу допроса от 16 июня 1939 года… Все посещавшие Бухарина на квартире в Кремле проходили регистрацию и получали пропуск в будке пропусков при комендатуре Кремля… Будка пропусков обслуживалась работниками ОГПУ, позднее НКВД.

Проверьте, все в ваших руках».

14 августа 1939 года Михаил Михайлович Лукин, младший брат Надежды Михайловны, предпринял было попытку отказаться от своих прежних показаний. Назвал их вымышленными. Что этому предшествовало и какие последовали затем меры, мы не знаем. Однако уже через 22 дня, 5 сентября, перед Щербаковым сидел опять совершенно растоптанный, сломленный человек.

Следователь. На допросе от 14 августа вы показали, что в отношении своей сестры Надежды давали показания вымышленные, за исключением двух фактов, о которых намерены дать показания. Что это за факты?

М.М. Лукин их назвал.

Через десять дней, в ночь с 14 на 15 сентября, он повторил свои показания. Наверное, это была одна из самых страшных ночей в жизни Надежды Михайловны.

К Щербакову привели ее в 24 часа. Кроме следователя в кабинете присутствовали лейтенант госбезопасности Дуньков и прокурор.

Щербаков спросил:

— Бухарин рассказывал вам о своих антисоветских разговорах с Зиновьевым?

Она ответила:

— Нет, не рассказывал.

Дальше привожу протокол.

Следователь. Вы говорите неправду, желая скрыть от следствия свои преступления. Мы будем вас уличать очными ставками.

Вводится брат Лукиной-Бухариной Н.М. арестованный Лукин М.М.

Следователь. Знаете ли вы друг друга и нет ли между вами личных счетов?

Н.М. Лукина-Бухарина. Я знаю своего брата Михаила Михайловича, который сидит напротив меня. Личных счетов у меня с ним не было.

М.М. Лукин. С сестрой Надеждой я находился в хороших отношениях.

Вопрос М.М. Лукину. Вы подтверждаете свои показания от 5 сентября 1939 года?

М.М. Лукин. Да, подтверждаю.

Следователь. Изложите, что вам рассказывала сестра Надежда в связи с фактом ночевки Зиновьева у Бухарина.

М.М. Лукин. Моя сестра Надежда сообщила, что после посещения Зиновьевым Бухарина последний, то есть Бухарин, заявил моей сестре Надежде: «Лучше 10 раз Зиновьев, чем 1 раз Сталин». Эту фразу, которую ей сказал Бухарин, моя сестра Надежда опасалась высказать вслух, боясь, что нас могут подслушать, и написала мне эту фразу на клочке бумаги… В 1929—30 годах, когда Бухарин был разбит Сталиным, выступившим против платформы Бухарина, на квартиру к Бухарину пришли Рыков и, по-моему, Ефим Цетлин. Они вели разговор в отдельной комнате, и туда уходила сестра Надежда. Она мне сказала тогда, что переворот произошел. Она это передала с употреблением французского слова, которое я привел в своих показаниях… В семейном кругу моя сестра Надежда непозволительно высказывалась в отношении Молотова, называя его прозвищем, которое выдумал Бухарин…

И опять я спрашиваю себя: остановиться? отложить перо? закрыть папку с делом? Принести цветы к подножию мемориала жертвам сталинских репрессий, знать, что они жертвы, и ничего больше о них не знать? Мертвые сраму не имут. Замученные — не имут тем паче. Вечная им память! Нет, знать надо все. Всю степень их боли. Все стадии их унижения. Все попытки их сохранить свое человеческое лицо. И все крушения этих попыток.

Следователь спросил Надежду Михайловну:

— Вы подтверждаете показания своего брата Лукина Михаила Михайловича?

— Нет, не подтверждаю, — ответила она.

— Какие вопросы вы имеете к своему брату Михаилу? — спросил он.

— У меня к Лукину Михаилу вопросов нет, — ответила она.

Очная ставка закончилась в 3 часа 30 минут утра.

Очная ставка, санкция на арест, санкция на обыск, понятые при обыске — все, что в иных условиях и при иных задачах призвано охранять права человека, защищать его от произвола, тогда, при несуществующем правосудии, сделалось, наоборот, формой неограниченного произвола, орудием расправы над человеком.

Уголовный процесс не был отменен. Он был превращен в ритуал убийств.

25 сентября 1939 года в деле появляется подпись нового наркома внутренних дел СССР, комиссара госбезопасности 1-го ранга Л. Берии. Следователь Щербаков пишет постановление об изъятии личного дневника и переписки Н.М. Лукиной-Бухариной, хранящихся у ее тетки А.В. Плехановой, и нарком лично утверждает это постановление.

26 ноября выписан ордер № 3397 на производство у А.В. Плехановой обыска. Тем же числом помечен протокол обыска. «Изъяты, — говорится в нем, — письма разные, 17 штук».

Письма эти тоже приобщены к делу.

25 марта 1930 г. Гульрипш. Анна Михайловна Лукина — своей сестре Надежде Михайловне. «Надюша, моя родная! У нас, кажется, наступает весна… Вчера, наконец, приехал Лакоба и обещал устроить меня как-нибудь на частной квартире в Сухуми… Он предлагал меня устроить в дом отдыха имени Орджоникидзе, но я туда переезжать не хочу, так как там собрана вся грузинская знать и прочие жены. А я теперь имею некоторое представление о них. Хвала Сосо с его простенькой Надеждой Сергеевной. Твое письмо + Стивино + стихи Лиса драгоценного получила. В стиле выдержанности гекзаметра он несомненно совершенствуется. Расцелуй его за меня… Прошу Лисаньку черкнуть Лакобе. Целую крепко». (В справке следователя Щербакова пояснено: Лакоба — председатель ЦИК Абхазии, Стива — А.В. Плеханова, Лис — семейное прозвище Бухарина. «Далее в письме упоминается тов. Сталин — Сосо и Надежда Сергеевна Аллилуева».)

Оставленные на вечное хранение, разрывающие нашу душу живые человеческие голоса. Здесь, в этом деле, они — улика.

Через месяц, в начале октября 1939 года, М.М. Лукин снова сделал попытку отказаться от своих показаний. В протоколе записано об этом так: «Вы, Лукин, отказались от своих показаний. Зачем вы крутите и путаете следствие? Вас, как заговорщика, уличают ваши сообщники. И вам придется говорить настоящую правду. Говорите правду, Лукин, о вашей заговорческой (так! — А. Б.) работе». «Я сознаюсь, — записано в протоколе, — что в своих предыдущих показаниях вместе с правдой я показывал также ложь. Я твердо решил во всем раскаяться и показывать на следствии только правду». Среди «вопросов, которые являются лживыми», М.М. Лукин называет, в частности, «террор на Ежова». На календаре — октябрь 1939 года. Необходимость в «терроре на Ежова» уже отпала. Следователь напоминает Лукину о Надежде Михайловне, и Лукин признается, что «сестра Надежда мне заявляла, что «в случае чего», подразумевая свой возможный арест, она намерена держаться до конца».

Такое признание ее родного брата должно подтвердить, что упорство сестры лишь доказывает ее причастность к антисоветской вредительской работе.

А допросы между тем продолжались. Продолжалось невероятное, почти немыслимое сопротивление тяжелобольной, еле передвигавшейся женщины следователю Щербакову.

18 октября 1938 г.

Следователь. Какие ваши знакомые посещали вашу квартиру в последнее время?

Ответ. Посещал доктор Вишневский. Но после сентября или октября 1936 г. он отказался бывать на квартире у Бухарина. Посещала Мария Ильинична Ульянова…

Следователь. Вас уличают ваши родные… а вы упорно сопротивляетесь… Когда вы будете давать показания о своих преступлениях перед советской властью?

Ответ. Я в антисоветской организации не участвовала… В 1929 году, когда начались «загибы» при коллективизации, я действительно сомневалась в возможности осуществления коллективизации такими темпами, которые проводились на местах.

1 декабря 1939 г. Допрос начался в 22 часа 30 минут. Закончился в 3 часа утра.

Следователь. Вы присутствовали при разговорах, которые Бухарин вел с Рыковым и Томским?

Ответ. Да, иногда присутствовала.

Следователь. Какие разговоры вы слышали при этом?

Ответ. Они при встречах вели разговоры в духе тех правоуклонистских взглядов, которые официально защищали. Одновременно Рыков и Томский, насколько я знаю, Бухарина не посещали…

Следователь. Они вели при вас разговоры о подпольной работе против партии?

Ответ. Нет, никогда не вели. Наоборот, при мне они высказывались в том духе, что никакой подпольной работы они вести не желают.

Следователь. Назывался ли кто-либо из военных как единомышленник Бухарина?

Ответ. Нет, при мне никогда не назывался.

Следователь. Несмотря на ряд улик против вас, вы упорно отрицаете свою принадлежность к антисоветской организации правых. Когда вы будете говорить правду?

Ответ. Показания против меня являются ложными.

Следователь. Почему вы в 38-м году отказались подписать, что вам объявлено постановление о предъявлении обвинения?

Ответ. Я считала, что обвинение… не имело ко мне отношения… Я такого же мнения держусь сейчас и этого постановления подписывать не буду…

9 декабря 1939 г.

Следователь. По имеющимся данным, вам известны связи жены Ежова, Евгении Ежовой, с троцкистами… Что вам известно о троцкистских связях Евгении Ежовой?

Ответ. Ежову Евгению я видела один раз в жизни, возвращаясь с курорта осенью 31 г. Мы ехали в поезде в Москву, в одном купе… Когда позднее, по приезде в Москву, Ежова два раза мне звонила по телефону, желая, по-видимому, продолжить со мной знакомство, я этого знакомства не поддержала…

В тот же день, 9 декабря 1939 года, следствие по делу Надежды Михайловны было закончено.

Сломить ее так и не удалось. Но это уже ничего не меняло. Суд дело примет и проштампует.

Однако произошла осечка.

На бланке Военной коллегии Верховного суда СССР:

«20 февраля 1940 г. № 0022320. Совершенно секретно. Отпечатать 2 экземпляра. Начальнику 1-го спецотдела НКВД СССР.

Возвращается следственное дело № 18856 по обвинению Н.М. Лукиной-Бухариной по ст.ст. 58-10, 58-11 УК РСФСР, которое прошу передать начальнику особого отдела НКВД СССР ст. майору госбезопасности Т. Бочкову для перепредъявления обвинения Лукиной-Бухариной Н.М.». (Подпись неразборчива.)

Что же произошло? Почему предъявленное Лукиной-Бухариной обвинение не устраивало Военную коллегию? Зачем понадобилось его «перепредъявить»?

Надежда Михайловна подлежала суду по закону от 1 декабря 1934 года «О расследовании и рассмотрении дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти». Дела эти слушались без участия сторон, кассационное обжалование и ходатайство о помиловании не допускались, приговор к высшей мере наказания приводился в исполнение немедленно. Навешанная на Н.М. Лукину-Бухарину ст. 58-11 УК РСФСР (участие в контрреволюционной организации) формально позволяла расправиться с обвиняемой упрощенными методами этого закона. Однако существовало еще специальное разъяснение, по которому ст. 58-11 УК применяться должна была не самостоятельно, «а только в связи с тем преступлением, осуществление которого входило в преступный замысел контрреволюционной организации». Скажем, если замышлялся какой-нибудь террористический акт (ст. 58-8 УК). А вот недостаточно бдительный или не слишком поднаторевший следователь Щербаков из виду это упустил, статью 58-8 в обвинении не указал. Вышла промашка.

Ничто тогда не мешало убить невиновного, убить миллионы невиновных. Но делать это полагалось юридически грамотно. Для нас, для будущих поколений, закладывался прочнейший фундамент «строжайшей социалистической законности».

Через неделю, 26 февраля, Надежде Михайловне было предъявлено новое обвинение: «…Приняв во внимание, что Лукина-Бухарина Н.М. достаточно изобличается в том, что она является участницей антисоветской террористической организации правых, знала о злодейских замыслах Бухарина в отношении вождей Октябрьской социалистической революции Ленина и Сталина… привлечь Лукину-Бухарину Н.М. в качестве обвиняемой по… ст. 58-8 УК РСФСР…» Вот теперь все было как надо. Теперь — по закону.

Заседание Военной коллегии состоялось 8 марта 1940 года. Председательствовал В.В. Ульрих, члены суда — Л.Д. Дмитриев и А.Г. Суслин.

Протокол. «Совершенно секретно. Отпечатать 1 экземпляр… Председательствующий удостоверился в самоличности подсудимой и спрашивает ее, получила ли она копию обвинительного заключения и ознакомилась ли с ним. Подсудимая отвечает, что копия обвинительного заключения ею получена и она с ней ознакомилась… Отводов составу суда не заявлено, ходатайств не поступило… Подсудимая… виновной себя не признает ни по одному пункту обвинительного заключения… Она себя абсолютно ни в чем не считает виновной. Бухарину она верила…»

Приговор короткий, всего полторы написанных от руки страницы. «Именем СССР… Установлено, что Лукина-Бухарина, будучи единомышленницей врага народа Н.И. Бухарина, принимала участие… Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Лукину-Бухарину Н.М. к высшей мере уголовного наказания — расстрелу…»

Расстреляли ее назавтра, 9 марта 1940 года.

Я не знаю, как ее, тяжелобольную, выводили на расстрел. Волокли, выносили на руках? Молчала она или успела что-то сказать? Было это ранним утром или глубокой ночью? Где было? Кто распоряжался? Ничего не известно.

Но уж сделали, надо думать, как положено. Без отсебятины. По акту.

«Справка. Приговор о расстреле Лукиной-Бухариной Н.М. приведен в исполнение в городе Москве 9 марта 1940 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в архиве Первого спецотдела НКВД СССР, том 19, лист 315…»

Хранится акт. В назидание нам, потомкам. И, наверное, будет храниться вечно. Чтобы знали мы, какие аккуратные делопроизводители, какие законопослушные палачи вершили тогда несуществующее правосудие. Чтобы всегда помнили мы об этом, никогда не забывали.

Топор в руке уголовника-убийцы — это, конечно, страшно. Но еще страшнее, когда в руке у него закон, стопка кодексов, правила, утвержденные государством. Когда преступление совершается громко, при всех, открыто, именем твоей страны, твоим именем.

Листы архивного дела № 18856 возвращают нас в те времена силой и точностью самого документа. Возвращают — чтобы никогда больше туда не возвратиться.

В сентябре 1988 г. постановлением Пленума Верховного суда СССР Н.М. Лукина-Бухарина реабилитирована.

Александр БОРИН

Палачи лежат в почете

НИКОЛАЙ ЯМСКОЙ История сохранила имена самых кровавых палачей Лубянки. Сами они с почетом похоронены на престижном Новодевичьем кладбище

первое гнездо «Госстраха» на Большой Лубянке размещалось в милом особнячке

От столичной Сретенки и Рыбникова переулка — места, где я родился и жил в начале 50-х годов прошлого века, —переулок Варсонофьевский находится всего в пяти минутах ходьбы. И я хорошо помню, что мои родители, да и вообще многие москвичи старались обходить его стороной. Долгое время я это связывал исключительно с седой стариной. А точнее, с располагавшимся когда-то в этом месте Варсонофьевским монастырем «что на рву». Последний в XVII веке вошел в отечественную историю мрачными событиями, разыгравшимися после смерти царя Бориса. По приказу самозванца Лжедмитрия I, прозванного в народе Гришка Расстрига, в монастыре были похоронены царские жена и сын, убитые по его же повелению, а также перемещен из кремлевского Архангельского собора на здешнее кладбище «для убогих» прах и самого Бориса.

С тех пор за этим местом закрепилась худая слава. Однако истинная причина была связана совсем с другим. До 1917 года переулок с Рождественки открывала гостиница «Берлин» (д. 1/12) и замыкал у Большой Лубянки особняк страхового общества «Якорь». До революции нумерацию в Варсонофьевском переулке привыкли отсчитывать от дома № 1. А после, когда поменялись и логика и суть, вернее было бы начинать от дома напротив (№ 2/10). Ибо в нем разместилось общежи-тие организации, которая со временем прибрала к рукам добрую половину строений в переулке. В том числе и угловой особняк бывшего страхового «Якоря», в котором была устроена первая штаб-квартира этой самой организации. В течение 70 последующих лет аббревиатура на бланках этого учрежде-ния не раз менялась: ВЧК (Всероссийская чрезвычайная ко-миссия), ОГПУ, НКВД, КГБ. Но однажды утвердившись, эта ор-ганизация расползлась по соседним кварталам некой особой зоной, про которую тут же начали говорить: «Там, где когда-то находился Госстрах, теперь поселился Госужас».

РАБОТА «ПОД КЛЮЧ»

Поначалу «Госужас» разместился компактно. От прежних хозяев в просторном вестибюле сохранилась роскошная двух-маршевая лестница. На ее первой площадке в нише стены стояла статуя античной богини с фонарем в высоко поднятой руке. Новые владельцы поставили ей в ноги пулемет. Получилась незамысловатая аллегория: буржуазный фонарь добросовестно высвечивал арестованных и их родственников, пытавшихся навести справки о родных и близких; а пулемет символизи-ровал «жизненную перспективу» для всех попавших под беспощадную чрезвычайную руку.

Задача уничтожать оппонентов новой власти была поставлена вождями революции перед организацией изначально. Со-держательная часть работы учреждения состояла именно в этом — в физическом истреблении неблагонадежных элемен-тов. ЦК большевистской партии в ответ на жалобы граждан, возмущенных жестокостью и многочисленными беззакониями со стороны чекистов, принял 12 декабря 1918 года уникальное постановление — «О непогрешимости органа, работа которого протекает в особо тяжелых условиях».

Процедура «непогрешимой работы» сложилась следующая. Сначала первые на Лубянке лица направляли на самый партийный верх служебную записку, откуда документ возвращался с лаконичной резолюцией руководства «Прошу доложить!». Фактически это было распоряжение представить предложения по ликвидации. Утверждать эти предложения Кремль предпочитал в устной форме. Однако, как выяснилось позже, совсем замести следы все равно не удалось. Бдител-ное чекистское начальство — например, тот же Абакумов — в случае устных распоряжений обязательно подстраховывалось пометкой на документах «Согласие тт. Сталина, Молотова получено»—и проставляло дату.

По требованию Хрущева в 1960 году была создана специальная комиссия по расследованию сталинских преступлений. Во главе ее поставили тогдашнего председателя Комитета партийного контроля (КПК) ЦК КПСС Н. Шверника. Последний, типичный представитель сталинской номенклатуры, вместе с другими членами комиссии тормозили дело, как только могли. Но по инициативе Хрущева в комиссию была включена старая большевичка О. Шатуновская, только что вызволенная из колымской ссылки. В результате ее настойчивости на стол Хрущева и легла бумага из КГБ, из которой следовало: с 1.01.35 по 22.06.41 в стране было арестовано 19,84 млн «вра-гов народа», из них 7 млн расстреляно.

ОПЕРАТИВНОЕ ИСПОЛНЕНИЕ

Понятно, что при столь гигантском масштабе «выбраковки» человеческого материала процедура приведения приговоров в исполнение должна была быть максимально простой и быстрой. Она такой и была.

В первой штаб-квартире ЧК на углу Варсонофьевского и Большой Лубянки прямо за начальственными кабинетами, где было так удобно вести ночные допросы и подписывать ордера на арест, находился небольшой, но высокий, в два этажа, полуподвальный зал, напоминающий корабельный трюм. У страхового общества в «трюме» размещался архив. От тех времен посредине зала осталось несколько небольших комнат-сейфов. «Черти драповые», как любовно назвал чекистов М. Горький, затащили в зал тюремные нары, а глухие комнатки приспособили для расстрелов. Из-за исключительно добротных стен грохот пальбы на улицу не проникал. Ну а из тех, кто, доставленный на «корабль смерти», мог лично слышать и видеть, чудом уцелели лишь единицы. Например, высланный из России в 1922 году писатель Михаил Осоргин. Вот его описание, относящееся к 1919 году: «Пол выложен изразцовыми плитками. При входе — балкон, где стоит стража. Балкон окружает яму, куда спуск по витой лестнице и где 70 человек, в лежку, на нарах, на полу, на полированном большом столе, а двое и внутри стола — ждут своей участи. Участи — пули»...

Со временем очередь двигалась все быстрее и быстрее. К тому времени, когда одухотворенный профиль товарища Дзержинского вернулся сюда мемориальной доской на фасаде здания, на процесс «приведения в исполнение» отводились максимум сутки. В 1930 — 1940-х годах работы на Варсонофьевском оказалось особенно много, и тогда заключенных стали выводить во двор (уже в нижнем белье) и ставить к стенке там. Когда расстрельный «сеанс» завершался, грузовики вывозили страш-ный груз для тайной прикопки на столичных кладбищах и подмосковных «полигонах» НКВД. Тела наиболее значимых «врагов народа», как правило, отправляли для анонимного сжигания в единственный тогда в столице крематорий на Донской. В конце 30-х годов прошлого столетия бывали периоды, когда это мрачное творение архитектора Осипова работало с предельной нагрузкой. Дым поднимался подчас к самой вершине Шуховской башни. И тогда ничего не подозревавшие окрестные жители простодушно приникали к окнам, предрекая скорый дождь или снег — в зависимости от сезона.

БОЙЦЫ НЕВИДАННОГО ФРОНТА

ВАСИЛИЙ БЛОХИН возглавлял расстрельную команду и дорос до звания генерала

Специалисты «узкого профиля» между собой свое рабочее место в подвалах на Варсонофьевском называли мастерской. Имена «мастеров» были совсекретны. В отделе кадров и личных делах они числились работниками комендатуры или сотрудниками для особых поручений. В лицо «порученцев» знало только непосредственное начальство. А уж то, чем они занимались, за что получали именные часы, денежные премии и высокие правительственные награды, — десятилетиями являлось строго охраняемой государственной тайной. К концу рабочего дня на Варсонофьевском начинали отказывать даже надежные, почти никогда не дававшие осечек наганы. Однако скромные труженики из комендантской спецгруппы не подводили. Немного расслабившись после ударного труда и отмывшись до пояса (для этого им ведрами выписывали водку и одеколон), твердой рукой и четким почерком выводили и выводили в актах: «На основании настоящего предписания расстреляли нижеследующих осужденных...» А далее — список и подпись.

Без малого 30 лет верховодил на Лубянке «приведением в исполнение» Василий Михайлович Блохин. В комендатуру — тогда еще ОГПУ СССР — пришел капитаном в 1924 году. Но уже через два года ее возглавил. И руководил, несмотря на все реорганизации, переподчинения, переименования и смены в руководстве, аж по апрель 1953 года. Именно его служба отвечала за охрану ведомственных зданий, поддержание режима секретности и безопасности. Под его началом находились спецотдел оперативной техники и суперсекретная «Лаборатория-X», которая экспериментировала с ядами на заключенных. (Она так-же, кстати сказать, располагалась в Варсонофьевском переулке, на задах первой штаб-квартиры ЧК.) Наконец, все, что было связано с «приведением», тоже курировал он. Казалось, только успевай, руководи. Но доросший до чина комиссара госбезопасности и звания генерал-майора Блохин не только успевал, но и считал долгом поучаствовать в «рутинных мероприятиях» лично. И когда нужно было конфиденциально поставить к стенке особо важного «врага народа» — будь он хоть бывший коллега по работе, — собственным примером показывал подчиненным, как надо управляться с вороненым наганом...

В комендантскую спецгруппу попадал контингент особый. Взять тех же братьев Шигалевых — старшего, Василия, и младшего, Ивана. В сталинские времена оба эти «ударника расстрельного труда» достигли прекрасных результатов как по количеству ими убиенных, так и по разнообразию полученных за это правительственных наград и званий. А ведь начинали скромными пареньками из российской глубинки. С так и не законченного начального образования. Без какой-либо до конца освоенной человеческой профессии (из Василия не получился сапожник; из Ивана — продавец). Зато в партию большевиков вступили раньше, чем в Красную армию, откуда стремительно перескочили надзирателями во внутреннюю лубянскую тюрьму. И именно здесь оба нашли свое истинное призвание. На месте, соответственно, не стояли. Совершенствовались в ремесле. Идейно росли (Иван в комендантской команде был партгрупоргом и отвечал за агитмассовую работу). И стреляли во «вражеские» затылки, стреляли, становясь за это почетными чекистами, носителями боевых орденов, хотя ни один из них даже на километр ни разу не приблизился ни к фронту, ни к какой-либо горячей точке.

Из памяти не идет рассказ академика Якова Этингера. Еще студентом в 1950 году его, приемного сына известного советского терапевта, проходившего по липовому делу «кремлевских врачей», забрали на Лубянку, где принялись выбивать компромат на отчима. Так вот: будущий академик семи зарубежных академий хорошо запомнил, что коллеги братьев Шигалевых по агитмассовой работе зверски били его по ногам резиновыми дубинками, маркированными немецким готическим шрифтом. Секрета из происхождения инвентаря не делали — дубинки были взяты в качестве трофея при захвате гестаповских складов.

ПРИЗВАНИЕ—ВДОХНОВЕННЫЙ ПАЛАЧ

Петр Магго по зову сердца попросился из начальников в рядовые

Такое впечатление, что в «мастерских» контингент «выкраивали» по одним и тем же «лекалам». Явный дефицит способностей, образования, движений ума и души. Зато потрясающее умение приспособиться к занятию, где ничего такого как раз и не нужно. А востребована гадкая самолюбивая мстительность расправляться с теми, у кого это все есть. Да еще под могущественным укрытием «особого задания государственной важности».

Ничем не ограниченное право обрывать чужую жизнь было для «стахановцев» по особым поручениям значительнее и слаще любых чинов. Иначе как, например, объяснить метаморфозу «мастера» Петра Яковлева? Малограмотный сормовский рабочий, он сначала выбился в личные кремлевские шоферы: на подменах возил и Ленина, и Сталина. Затем стал полковником, возглавил знаменитую спецавтобазу № 1 в Варсонофьевском, где вечерами грузовики отмывали от крови. Одно время даже стал депутатом Моссовета. А потом вдруг взял и перешел на должность рядового сотрудника комендатуры, где самозабвенно трудился вплоть до увольнения в отставку. Да, рядового! Но зато «по особым поручениям»!

Заслуженных исполнителей мрачное хозяйство в Варсонофьевском переулке перевидало множество. Был ли среди этой публики свой «стахановец»? Оказывается, был. По «отчетным показателям» мы сегодня можем смело указать на абсолютный отрыв от коллег Петра Магго. Именно его страна должна запомнить как «палача № 1 сталинской эпохи». Говорят, что на улице этого невзрачного, словно уже родившегося пожилым гражданина в круглых очечках можно было принять за кого угодно — бухгалтера, сельского врача, провинциального учителя. Но только не самого производительного палача в ОГПУ. Не знаю, сколько успокаивающих литров водки и освежающих ведер одеколона извела казна на товарища Магго за более чем 20-летний срок его чекистской службы. Но согласно сохранившимся в архивах актам с его подписью Петр Иванович Магго имел на своем личном палаческом счету более 10 000 расстрелянных — в среднем по 1000 убиенных в год.

Карьерная линия этого лучшего в ОГПУ — НКВД латышского стрелка шла по дуге. Начало по шигалевскому варианту: обра-зование — два класса сельской школы; профессия — батрак. За-тем призыв в царскую армию и после 1917 года перескок в Красную. А уж оттуда — после краткого пребывания — сразу в карательный отряд ВЧК. Вот тут-то на почти ежедневных «конфискатах» да на массовых «отправках в распыл» и взошло его черное солнце. В его служебной характеристике запишут: «К работе относится серьезно. По особому заданию провел много работы». Потому и преуспел особо, хотя оказался в органах лишь в 40 лет. В 1919 году Магго — надзиратель той самой внутренней чекистской тюрьмы, что включала в себя зловещий «трюм» в особняке имени товарища Дзержинского. Проходит немного времени, и он уже всем этим заведует. А заодно — и остальными «домами ОГПУ» в переулке. Но наступает 1931 год. И Магго — по собственной воле и совершенно в духе Петра Яковлева — оставляет престижный командный пост ради работы исполнительской, «по особым поручениям».

Большой знаток «особистской» темы Борис Сопельняк в своей книге «Смерть в рассрочку» описывает, как однажды, расстреляв десятка два приговоренных, Магго настолько вошел в раж, что принял за своего «клиента» стоящего рядом начальника особого отдела Попова. И заорал: «А ты чего тут стоишь? Раздевайся! Немедленно! Не то пристрелю на месте!» Перепуганный чин еле отбился от «серьезно относящегося к работе» палача. Патологические убийцы вроде Магго считались нормальными, крепкими профессионалами в системе. Но даже они должны были постоянно совершенствоваться. Не случайно же товарищ И. Берг — непосредственный начальник Магго — частенько находил в работе у подчиненного упущения и даже недостатки. Однажды, например, в письменном отчете лубянскому руководству Берг с возмущением указал, что под пистолетом Магго многие приговоренные умирают со словами: «Да здравствует Сталин!»

Резолюция руководства на отчете совершенно однозначно подтверждала, что в системе погоня за количеством не должна была заслонять и качество. Она гласила: «Надо проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя».

ТОПОР ХОЗЯИНА ПЕРЕЖИВЕТ

Сам вождь воспитательную работу вел беспрерывно. Не особенно при этом жалея даже благоговевших перед ним руководителей компетентных органов. Генерал-майора Блохина в этом плане можно считать счастливчиком: он благополучно дожил до постсталинских времен и только тогда как «дискредитировавший себя за время работы в органах» был лишен звания генерала и уволен из органов «по болезни». Обычно лубянские начальники его уровня до каких-либо серьезных заболеваний не доживали — слишком уж много чего знали. Поэтому со временем превращались в неприятную обузу для кремлевской верхушки. И тогда с ними поступали соответственно заведенному и описанному выше порядку — через «мастерскую» в топку Донского крематория в полном соответствии с изданным еще 20 января 1937 года секретным приказом Ежова не указывать в актах расстрела местонахождения захоронения.

В итоге многолетней большевистской «выбраковки» непоколебимо достойными посмертной славы деятелями оказались лица лишь двух государственных категорий: хорошо известные каждому по портретам «вдохновители и организаторы всех наших побед» и... скромные комендантские стрелки из «черного квартала» в Варсонофьевском.

Более того, масштабные душегубы и профессиональные палачи переживают все и всех с превеликим почетом. Не верите? Тогда посетите престижное Новодевичье кладбище. Здесь, в его старой части, буквально в двух шагах от могил Гоголя, Чехова, Маяковского, боевых генералов — защитников отечества, мирового уровня инженеров, ученых, деятелей культуры и искусства вы обнаружите ухоженные мемориалы «спецконтингента». Перед выходной аркой чуть сместитесь вдоль стены колумбария вправо (участок 62, секция 12 в старой части кладбища). И тогда сразу упретесь в голый, без обычно полагающегося портрета мраморный квад-рат, с которого на вас прицельно уставится лаконичная надпись: «Магго Петр Иванович (1879—1941)». Он здесь в тиши и почете лежит не один — в окружении многочисленных соратников по «мастерской»...

Причудливо все-таки складывается жизнь в нашем отечестве. Все-то в ней смешивается. И все-то ровняется. Словно в «черном квадрате» Варсонофьевского. Или в топке Донского крематория. И все, оказывается, только для того, чтобы, став общим прахом, великодержавно смешать персональный позор с общенациональной славой на самом престижном столичном погосте...