Николай Бухарин

Надежда Лукина. Фото из книги А.М. Лариной-Бухариной «Незабываемое». М., «Вагриус», 2003

Однопартийцы: (слева направо) Сталин, Каменев, Зиновьев, Бухарин

Надежда Михайловна Лукина родилась в 1887 году. Женой Бухарина стала в 1911 году. Вместе они пробыли больше десяти лет. «Перестав быть женой Бухарина, — записывает следователь ее показания, — я сохраняла с ним дружеские отношения до момента его ареста и проживала в занимаемой им квартире». Она страдала тяжелым заболеванием позвоночника. Носила из-за этого специальный гипсовый корсет. Из дома почти не выходила. Работала лежа, за особым столиком, приставленным к кровати. Наверное, за этим столиком и написала она те три письма Сталину.

Из протокола допроса:

Вопрос следователя. Вы писали заявления в защиту Бухарина?

Ответ. Да, я писала три письма на имя Сталина, в которых защищала Бухарина, так как считала его невиновным. Первое письмо написала во время процесса Зиновьева, Каменева и других… Я писала, что я ни на одну минуту не сомневаюсь в том, что Бухарин ни к какой террористической деятельности отношения не имеет. Второе письмо я написала во время Пленума ЦК ВКП (б) в 1936 г. Третье письмо я написала после того, как Бухарин рассказал мне о показаниях Цетлина, Радека, кажется, в конце декабря 1936 г. или в начале января 1937 г. В этом письме я, в общем, повторяла вновь свои сомнения…

Есть версия, будто, протестуя против обвинений, предъявленных Бухарину, Надежда Михайловна ото-слала Сталину свой партийный билет. Документальных подтверждений этому я не нашел. В жизни, возможно, все было сложнее и трагичнее. Оставаясь убежденным членом партии, Надежда Михайловна не могла принять линию ЦК, линию Сталина.

19 апреля 1937 года Надежда Михайловна пишет заявление в партийную организацию Государственного института «Советская энциклопедия», где состояла на учете: «Подчиняясь решениям Пленума ЦК по делу Бухарина и Рыкова, я не могу скрыть от партийной организации, что мне исключительно трудно убедить себя в том, что Николай Иванович Бухарин принадлежал к раскрытой преступной бандитской террористической организации правых или знал о ее существовании… Мне трудно убедить себя в этом, потому что я близко знала Бухарина, имела возможность весьма часто его наблюдать и слышать его, так сказать, повседневные высказывания… С коммунистическим приветом Н. Лукина-Бухарина».

Через несколько дней, в конце апреля, Надежду Михайловну исключили из партии. Рассказывают, что каждый день она ждала ареста. Однако целый год еще ее не трогали. Прочла в газетах материалы судебного процесса над Бухариным, его обвиняли в том, что был изменником, собирался опрокинуть советскую власть, расчленить страну, отдать капиталистам Украину, Приморье, Белоруссию. Прочла приговор военной коллегии, передовицу в «Правде»: «Свора фашистских псов уничтожена». Бурное ликование по этому поводу советского народа. Все это она еще успела прочесть. Арестовали Надежду Михайловну лишь в ночь на 1 мая 1938 года, под самый праздник.

Из рассказа Вильгельмины Германовны Славутской, бывшего работника Коминтерна:

— …Точно время назвать не могу. В камере время терялось, не знаешь, какой сейчас месяц, какой день. Помню только: открывается дверь, и двое конвоиров втаскивают женщину. Сама передвигаться она не могла. Бросили ее на пол и ушли. Мы к ней подбежали. Видим: глаза, полные ужаса, отчаяния, и она нам кричит: «Они разбили мой корсет». Я не поняла, спросила: «Какой корсет?» «Гипсовый, — кричит, — я не могу без него двигаться». Скоро мы узнали: женщину зовут Надежда Михайловна Лукина-Бухарина. В тот же день она объявила голодовку. Ее стали кормить насильно. Приходили два раза в день, скручивали руки, вставляли в ноздри по шлангу и кормили. Она билась, вырывалась, смотреть было невозможно… Дней через десять из камеры ее выволокли. Мы пытались узнать, что с ней, где она, но так ничего и не узнали… На многое я нагляделась в те годы, но Надежда Михайловна — моя особая боль…

Вот это дело. На обложке номер — 18856.

О том, в каком состоянии увели Надежду Михайловну, свидетельствует карандашная пометка на «Анкете арестованного»: «Заполнять не может». Позже, 30 ноября, следователь, ведущий дело Лукиной-Бухариной, старший помощник начальника отдела Главного управления госбезопасности лейтенант госбезопасности Щербаков, оправдываясь перед начальством в том, что никак не укладывается в отведенные ему сроки, докладывал: Н.М. Лукина-Бухарина, содержащаяся в Бутырской тюрьме, «после ареста была больна, и вызов ее на допрос по заключению врача нельзя было производить совершенно». Однако порядок есть порядок, и больной Надежде Михайловне приносят на подпись постановление Щербакова об избрании ей меры пресечения и предъявлении обвинения: «Достаточно изобличается в том, что…» Подписать это постановление она отказалась.

Судя по документам, первый допрос ее состоялся только через семь месяцев после ареста — 26 ноября 1938 года.

К тому времени в деле Н.М. Лукиной-Бухариной было собрано уже 63 листа уличающих ее показаний.

Первыми среди тех 63 листов, подшитых в строго хронологическом порядке, как того требовала напечатанная на обложке инструкция, идут собственноручные показания младшего брата Надежды Михайловны — Михаила Михайловича Лукина. Допрашивали его 2 и 23 апреля 1938 года (Надежда Михайловна была еще на свободе) и 15 мая 1938 года (она содержалась уже в Бутырской тюрьме). М.М. Лукин сознался следователю в том, что о готовящемся Бухариным покушении на Сталина он узнал от своей старшей сестры Надежды Михайловны, с ней он вел разговор об этом покушении, а впоследствии ей же и сообщил, что, будучи военным врачом, он, М.М. Лукин, «ведет подрывную работу по санитарной службе РККА, направленную к срыву ее готовности на военное время». Указания об этой «подрывной, изменческой работе» он неоднократно «получал от самого Бухарина».

Из рассказа В.Г. Славутской:

—…Как брат мог давать показания на сестру? Я вам скажу. В камере вместе со мной сидела немка, раньше я работала с ней в Коминтерне. Почти каждую ночь ее выводили на допрос. Как-то утром возвратилась она в камеру, подсела ко мне, назвала фамилию одного нашего коминтерновского работника и говорит: «Знаешь, я бы задушила его собственными руками. Мне прочли его показания, ты не представляешь, что он наговорил!» Но проходит еще некоторое время, приводят ее снова после ночного допроса, и я вижу, на ней лица нет. «Как я могла! — говорит она. — Как я могла! Сегодня у меня была с ним очная ставка, и я увидела не человека, а живое сырое мясо»… Я вам скажу: тогда любой брат мог дать на свою любимую сестру самые страшные, самые чудовищные показания.

Чтобы попытаться понять, что испытывали тогда эти люди, нужно прочесть все их показания. Подробно, слово за словом, ничего не упуская. Нет, памяти их мы этим не оскорбим. Глухотой своей, стыдливым умолчанием о том, что было — было ведь! — облегченным объяснением того, что было, готовностью не доискиваться ответа до конца, остановиться на полпути — память их оскорбить можно. А вот узнаванием и состраданием — нет, нельзя. Средств обезболивания, облегчающих изучение нашей отечественной истории, не существует и существовать не может.

…26 ноября 1938 года Надежду Михайловну вывели наконец на первый допрос. Как она передвигалась без корсета, как доволокли ее до кабинета следователя — неизвестно. Рассказывают, на допросы ее носили на носилках.

Судя по документам, первый допрос начался в час дня.

Следователь интересуется прежде всего, какие причины заставили ее написать заявления в защиту Бухарина.

— В виновности Бухарина я сильно сомневалась, — отвечает она.

— Но разве Бухарин не рассказывал вам о допросах в НКВД, которым он подвергался еще до своего ареста? — спрашивает следователь.

— Да, — отвечает она, — Бухарин рассказывал мне, что на допросах в НКВД ему было предъявлено обвинение в организации террористической деятельности, что ему была дана очная ставка с Пятаковым, с Сосновским, Радеком, Астровым, а также предъявлены письменные показания многочисленного ряда лиц…

— И, тем не менее, вы заявляли, что в виновность Бухарина не верите?

— Да, это так, — отвечает она. — В виновности Бухарина я сильно сомневалась.

— Что вы предприняли, чтобы рассеять свои сомнения? — спрашивает следователь.

— Я никаких мер к тому, чтобы рассеять свои сомнения, предпринять не могла, — отвечает она, — так как следствие велось негласно.

Протокол выполнен четким каллиграфическим почерком следователя Щербакова. Некоторые фразы, однако, исправлены ее собственной рукой. Значит, прежде чем поставить свою подпись, она внимательно перечитывает протокол.

Следователь. Вы указали, что у вас с Бухариным вплоть до его ареста были дружеские отношения. Уточните, на какой базе сохранились у вас эти отношения?

Ответ. Я знала Бухарина с детства. Позднее, в молодости, вступив в РСДРП, имела с Бухариным общие политические убеждения, работала с ним в одной партии. В последнее время была убеждена, что он отказался от своих теоретических и тактических ошибок.

— Вы говорите неправду, — взрывается следователь. — Вы являетесь соучастницей Бухарина в его злодеяниях перед советским народом. Хотите это скрыть от следствия? Вам это сделать не удастся, мы вас разоблачим. Предлагаем не увиливать от правдивых показаний, а говорить всю правду до конца.

— Я говорю правду… — отвечает она.

Заканчивается протокол записью: «Допрос прерывается 26 ноября в 6 часов». Продолжался он, стало быть, пять часов.

Почти два месяца на допросы ее опять не выводят. К следователю Щербакову доставляют ее уже в ночь с 21 на 22 января 1939 года. «Допрос начался в 24 часа 00 минут», — отмечено в протоколе.

Речь заходит снова о следствии, которое проводилось в отношении Бухарина в 1936 году. На прошлом допросе она созналась в том, что Бухарин делился с ней подробностями этого следствия.

— Значит, — спрашивает Щербаков, — вам известно было об антисоветской деятельности Бухарина в тех пределах, как он показывал на предварительном следствии в НКВД до его ареста?

— Нет, — возражает она. — Во время допросов Бухарина в НКВД в присутствии членов Политбюро ВКП (б) он показывал, как я слышала с его слов, об антипартийной, а не об антисоветской деятельности…

— Вы говорите неправду, — взрывается следователь. — Разве в 1928 году правые не собирались на свои подпольные совещания, где обсуждался вопрос о борьбе против сталинского ЦК ВКП (б)? Какими приемами мыслилась эта борьба?

— Эта борьба мыслилась, как мне известно от Бухарина, как завоевания большинства партии на сторону правых… — отвечает она.

Заканчивается допрос уже под самое утро, 22 января, в 4 часа 45 минут.

Такая вот подробность: вслед за протоколом каждого допроса в дело подшивается второй экземпляр его машинописной копии. А где ее первый экземпляр? Кому-то направлялся для сведения? Кому?

Полгода ее опять не допрашивают. Третий допрос — снова ночью. Начинается 15 июня 1939 года в 23 часа 30 минут.

Следователь. Следствие располагает материалами, что вы участвовали в антисоветской организации правых, знали об антисоветских сборищах у вашего бывшего мужа Бухарина и принимали участие в антисоветских делах Бухарина. Признаете себя в этом виновной?

Ответ. Нет, не признаю…

Следователь. На протяжении длительного времени вы не желаете давать откровенные показания… Муж вашей сестры Мертц А.А. показал: «Я был неоднократным участником антисоветских сборищ на квартире Бухарина…» А вы не хочете (так в протоколе. — А. Б.) признать того, что доказано. Когда вы прекратите запирательства?

Ответ. Мертц показывает неправду. Я никогда не знала об антипартийных и антисоветских взглядах Мертца. Я также не знала, что Мертц присутствовал на каких-то антисоветских сборищах у Бухарина… Категорически отрицаю показания Мертца…

Мертца к этому времени уже не было в живых: 17 сентября прошлого, 1938 года он был приговорен к расстрелу.

Вероятно, разговор об «антисоветских сборищах» на квартире Бухарина не давал Надежде Михайловне покоя, и через десять дней, 26 июня, из своей камеры она передает следователю Щербакову заявление: «Прошу приобщить к протоколу допроса от 16 июня 1939 года… Все посещавшие Бухарина на квартире в Кремле проходили регистрацию и получали пропуск в будке пропусков при комендатуре Кремля… Будка пропусков обслуживалась работниками ОГПУ, позднее НКВД.

Проверьте, все в ваших руках».

14 августа 1939 года Михаил Михайлович Лукин, младший брат Надежды Михайловны, предпринял было попытку отказаться от своих прежних показаний. Назвал их вымышленными. Что этому предшествовало и какие последовали затем меры, мы не знаем. Однако уже через 22 дня, 5 сентября, перед Щербаковым сидел опять совершенно растоптанный, сломленный человек.

Следователь. На допросе от 14 августа вы показали, что в отношении своей сестры Надежды давали показания вымышленные, за исключением двух фактов, о которых намерены дать показания. Что это за факты?

М.М. Лукин их назвал.

Через десять дней, в ночь с 14 на 15 сентября, он повторил свои показания. Наверное, это была одна из самых страшных ночей в жизни Надежды Михайловны.

К Щербакову привели ее в 24 часа. Кроме следователя в кабинете присутствовали лейтенант госбезопасности Дуньков и прокурор.

Щербаков спросил:

— Бухарин рассказывал вам о своих антисоветских разговорах с Зиновьевым?

Она ответила:

— Нет, не рассказывал.

Дальше привожу протокол.

Следователь. Вы говорите неправду, желая скрыть от следствия свои преступления. Мы будем вас уличать очными ставками.

Вводится брат Лукиной-Бухариной Н.М. арестованный Лукин М.М.

Следователь. Знаете ли вы друг друга и нет ли между вами личных счетов?

Н.М. Лукина-Бухарина. Я знаю своего брата Михаила Михайловича, который сидит напротив меня. Личных счетов у меня с ним не было.

М.М. Лукин. С сестрой Надеждой я находился в хороших отношениях.

Вопрос М.М. Лукину. Вы подтверждаете свои показания от 5 сентября 1939 года?

М.М. Лукин. Да, подтверждаю.

Следователь. Изложите, что вам рассказывала сестра Надежда в связи с фактом ночевки Зиновьева у Бухарина.

М.М. Лукин. Моя сестра Надежда сообщила, что после посещения Зиновьевым Бухарина последний, то есть Бухарин, заявил моей сестре Надежде: «Лучше 10 раз Зиновьев, чем 1 раз Сталин». Эту фразу, которую ей сказал Бухарин, моя сестра Надежда опасалась высказать вслух, боясь, что нас могут подслушать, и написала мне эту фразу на клочке бумаги… В 1929—30 годах, когда Бухарин был разбит Сталиным, выступившим против платформы Бухарина, на квартиру к Бухарину пришли Рыков и, по-моему, Ефим Цетлин. Они вели разговор в отдельной комнате, и туда уходила сестра Надежда. Она мне сказала тогда, что переворот произошел. Она это передала с употреблением французского слова, которое я привел в своих показаниях… В семейном кругу моя сестра Надежда непозволительно высказывалась в отношении Молотова, называя его прозвищем, которое выдумал Бухарин…

И опять я спрашиваю себя: остановиться? отложить перо? закрыть папку с делом? Принести цветы к подножию мемориала жертвам сталинских репрессий, знать, что они жертвы, и ничего больше о них не знать? Мертвые сраму не имут. Замученные — не имут тем паче. Вечная им память! Нет, знать надо все. Всю степень их боли. Все стадии их унижения. Все попытки их сохранить свое человеческое лицо. И все крушения этих попыток.

Следователь спросил Надежду Михайловну:

— Вы подтверждаете показания своего брата Лукина Михаила Михайловича?

— Нет, не подтверждаю, — ответила она.

— Какие вопросы вы имеете к своему брату Михаилу? — спросил он.

— У меня к Лукину Михаилу вопросов нет, — ответила она.

Очная ставка закончилась в 3 часа 30 минут утра.

Очная ставка, санкция на арест, санкция на обыск, понятые при обыске — все, что в иных условиях и при иных задачах призвано охранять права человека, защищать его от произвола, тогда, при несуществующем правосудии, сделалось, наоборот, формой неограниченного произвола, орудием расправы над человеком.

Уголовный процесс не был отменен. Он был превращен в ритуал убийств.

25 сентября 1939 года в деле появляется подпись нового наркома внутренних дел СССР, комиссара госбезопасности 1-го ранга Л. Берии. Следователь Щербаков пишет постановление об изъятии личного дневника и переписки Н.М. Лукиной-Бухариной, хранящихся у ее тетки А.В. Плехановой, и нарком лично утверждает это постановление.

26 ноября выписан ордер № 3397 на производство у А.В. Плехановой обыска. Тем же числом помечен протокол обыска. «Изъяты, — говорится в нем, — письма разные, 17 штук».

Письма эти тоже приобщены к делу.

25 марта 1930 г. Гульрипш. Анна Михайловна Лукина — своей сестре Надежде Михайловне. «Надюша, моя родная! У нас, кажется, наступает весна… Вчера, наконец, приехал Лакоба и обещал устроить меня как-нибудь на частной квартире в Сухуми… Он предлагал меня устроить в дом отдыха имени Орджоникидзе, но я туда переезжать не хочу, так как там собрана вся грузинская знать и прочие жены. А я теперь имею некоторое представление о них. Хвала Сосо с его простенькой Надеждой Сергеевной. Твое письмо + Стивино + стихи Лиса драгоценного получила. В стиле выдержанности гекзаметра он несомненно совершенствуется. Расцелуй его за меня… Прошу Лисаньку черкнуть Лакобе. Целую крепко». (В справке следователя Щербакова пояснено: Лакоба — председатель ЦИК Абхазии, Стива — А.В. Плеханова, Лис — семейное прозвище Бухарина. «Далее в письме упоминается тов. Сталин — Сосо и Надежда Сергеевна Аллилуева».)

Оставленные на вечное хранение, разрывающие нашу душу живые человеческие голоса. Здесь, в этом деле, они — улика.

Через месяц, в начале октября 1939 года, М.М. Лукин снова сделал попытку отказаться от своих показаний. В протоколе записано об этом так: «Вы, Лукин, отказались от своих показаний. Зачем вы крутите и путаете следствие? Вас, как заговорщика, уличают ваши сообщники. И вам придется говорить настоящую правду. Говорите правду, Лукин, о вашей заговорческой (так! — А. Б.) работе». «Я сознаюсь, — записано в протоколе, — что в своих предыдущих показаниях вместе с правдой я показывал также ложь. Я твердо решил во всем раскаяться и показывать на следствии только правду». Среди «вопросов, которые являются лживыми», М.М. Лукин называет, в частности, «террор на Ежова». На календаре — октябрь 1939 года. Необходимость в «терроре на Ежова» уже отпала. Следователь напоминает Лукину о Надежде Михайловне, и Лукин признается, что «сестра Надежда мне заявляла, что «в случае чего», подразумевая свой возможный арест, она намерена держаться до конца».

Такое признание ее родного брата должно подтвердить, что упорство сестры лишь доказывает ее причастность к антисоветской вредительской работе.

А допросы между тем продолжались. Продолжалось невероятное, почти немыслимое сопротивление тяжелобольной, еле передвигавшейся женщины следователю Щербакову.

18 октября 1938 г.

Следователь. Какие ваши знакомые посещали вашу квартиру в последнее время?

Ответ. Посещал доктор Вишневский. Но после сентября или октября 1936 г. он отказался бывать на квартире у Бухарина. Посещала Мария Ильинична Ульянова…

Следователь. Вас уличают ваши родные… а вы упорно сопротивляетесь… Когда вы будете давать показания о своих преступлениях перед советской властью?

Ответ. Я в антисоветской организации не участвовала… В 1929 году, когда начались «загибы» при коллективизации, я действительно сомневалась в возможности осуществления коллективизации такими темпами, которые проводились на местах.

1 декабря 1939 г. Допрос начался в 22 часа 30 минут. Закончился в 3 часа утра.

Следователь. Вы присутствовали при разговорах, которые Бухарин вел с Рыковым и Томским?

Ответ. Да, иногда присутствовала.

Следователь. Какие разговоры вы слышали при этом?

Ответ. Они при встречах вели разговоры в духе тех правоуклонистских взглядов, которые официально защищали. Одновременно Рыков и Томский, насколько я знаю, Бухарина не посещали…

Следователь. Они вели при вас разговоры о подпольной работе против партии?

Ответ. Нет, никогда не вели. Наоборот, при мне они высказывались в том духе, что никакой подпольной работы они вести не желают.

Следователь. Назывался ли кто-либо из военных как единомышленник Бухарина?

Ответ. Нет, при мне никогда не назывался.

Следователь. Несмотря на ряд улик против вас, вы упорно отрицаете свою принадлежность к антисоветской организации правых. Когда вы будете говорить правду?

Ответ. Показания против меня являются ложными.

Следователь. Почему вы в 38-м году отказались подписать, что вам объявлено постановление о предъявлении обвинения?

Ответ. Я считала, что обвинение… не имело ко мне отношения… Я такого же мнения держусь сейчас и этого постановления подписывать не буду…

9 декабря 1939 г.

Следователь. По имеющимся данным, вам известны связи жены Ежова, Евгении Ежовой, с троцкистами… Что вам известно о троцкистских связях Евгении Ежовой?

Ответ. Ежову Евгению я видела один раз в жизни, возвращаясь с курорта осенью 31 г. Мы ехали в поезде в Москву, в одном купе… Когда позднее, по приезде в Москву, Ежова два раза мне звонила по телефону, желая, по-видимому, продолжить со мной знакомство, я этого знакомства не поддержала…

В тот же день, 9 декабря 1939 года, следствие по делу Надежды Михайловны было закончено.

Сломить ее так и не удалось. Но это уже ничего не меняло. Суд дело примет и проштампует.

Однако произошла осечка.

На бланке Военной коллегии Верховного суда СССР:

«20 февраля 1940 г. № 0022320. Совершенно секретно. Отпечатать 2 экземпляра. Начальнику 1-го спецотдела НКВД СССР.

Возвращается следственное дело № 18856 по обвинению Н.М. Лукиной-Бухариной по ст.ст. 58-10, 58-11 УК РСФСР, которое прошу передать начальнику особого отдела НКВД СССР ст. майору госбезопасности Т. Бочкову для перепредъявления обвинения Лукиной-Бухариной Н.М.». (Подпись неразборчива.)

Что же произошло? Почему предъявленное Лукиной-Бухариной обвинение не устраивало Военную коллегию? Зачем понадобилось его «перепредъявить»?

Надежда Михайловна подлежала суду по закону от 1 декабря 1934 года «О расследовании и рассмотрении дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти». Дела эти слушались без участия сторон, кассационное обжалование и ходатайство о помиловании не допускались, приговор к высшей мере наказания приводился в исполнение немедленно. Навешанная на Н.М. Лукину-Бухарину ст. 58-11 УК РСФСР (участие в контрреволюционной организации) формально позволяла расправиться с обвиняемой упрощенными методами этого закона. Однако существовало еще специальное разъяснение, по которому ст. 58-11 УК применяться должна была не самостоятельно, «а только в связи с тем преступлением, осуществление которого входило в преступный замысел контрреволюционной организации». Скажем, если замышлялся какой-нибудь террористический акт (ст. 58-8 УК). А вот недостаточно бдительный или не слишком поднаторевший следователь Щербаков из виду это упустил, статью 58-8 в обвинении не указал. Вышла промашка.

Ничто тогда не мешало убить невиновного, убить миллионы невиновных. Но делать это полагалось юридически грамотно. Для нас, для будущих поколений, закладывался прочнейший фундамент «строжайшей социалистической законности».

Через неделю, 26 февраля, Надежде Михайловне было предъявлено новое обвинение: «…Приняв во внимание, что Лукина-Бухарина Н.М. достаточно изобличается в том, что она является участницей антисоветской террористической организации правых, знала о злодейских замыслах Бухарина в отношении вождей Октябрьской социалистической революции Ленина и Сталина… привлечь Лукину-Бухарину Н.М. в качестве обвиняемой по… ст. 58-8 УК РСФСР…» Вот теперь все было как надо. Теперь — по закону.

Заседание Военной коллегии состоялось 8 марта 1940 года. Председательствовал В.В. Ульрих, члены суда — Л.Д. Дмитриев и А.Г. Суслин.

Протокол. «Совершенно секретно. Отпечатать 1 экземпляр… Председательствующий удостоверился в самоличности подсудимой и спрашивает ее, получила ли она копию обвинительного заключения и ознакомилась ли с ним. Подсудимая отвечает, что копия обвинительного заключения ею получена и она с ней ознакомилась… Отводов составу суда не заявлено, ходатайств не поступило… Подсудимая… виновной себя не признает ни по одному пункту обвинительного заключения… Она себя абсолютно ни в чем не считает виновной. Бухарину она верила…»

Приговор короткий, всего полторы написанных от руки страницы. «Именем СССР… Установлено, что Лукина-Бухарина, будучи единомышленницей врага народа Н.И. Бухарина, принимала участие… Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Лукину-Бухарину Н.М. к высшей мере уголовного наказания — расстрелу…»

Расстреляли ее назавтра, 9 марта 1940 года.

Я не знаю, как ее, тяжелобольную, выводили на расстрел. Волокли, выносили на руках? Молчала она или успела что-то сказать? Было это ранним утром или глубокой ночью? Где было? Кто распоряжался? Ничего не известно.

Но уж сделали, надо думать, как положено. Без отсебятины. По акту.

«Справка. Приговор о расстреле Лукиной-Бухариной Н.М. приведен в исполнение в городе Москве 9 марта 1940 года. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в архиве Первого спецотдела НКВД СССР, том 19, лист 315…»

Хранится акт. В назидание нам, потомкам. И, наверное, будет храниться вечно. Чтобы знали мы, какие аккуратные делопроизводители, какие законопослушные палачи вершили тогда несуществующее правосудие. Чтобы всегда помнили мы об этом, никогда не забывали.

Топор в руке уголовника-убийцы — это, конечно, страшно. Но еще страшнее, когда в руке у него закон, стопка кодексов, правила, утвержденные государством. Когда преступление совершается громко, при всех, открыто, именем твоей страны, твоим именем.

Листы архивного дела № 18856 возвращают нас в те времена силой и точностью самого документа. Возвращают — чтобы никогда больше туда не возвратиться.

В сентябре 1988 г. постановлением Пленума Верховного суда СССР Н.М. Лукина-Бухарина реабилитирована.

Александр БОРИН