Уже почти 20 лет мы постоянно слышим и сами повторяем такие слова, как  «перестройка», «реформы», «трансформации». Мы живем, можно сказать, в контексте этих слов. Кроме того, каждый из нас оценивает итоги этой трансформации, степень изменения того общества, в котором мы жили 20 лет назад. И, по моему ощущению и, думаю, по ощущению большинства людей, количество и качество разных черт между советским и современным российским обществом перевешивает количество того общего, что, тем не менее, у них сохраняется.

Речь идет о том, что и российское общество и другие постсоветские, посткоммунистические общества переживают и в значительной степени уже пережили процесс качественного социального перерождения. Но качественное перерождение характеризуется типологическим изменением. Это означает, что  изменен тип, к которому раньше принадлежали эти общества. Сложность и своеобразие этой ситуации заключается в том, что если мы  более или менее знаем, от какого типа мы уходили, то по вопросу о том, где мы находимся сейчас и чего ждать дальше, единого мнения у ученых нет.

Мне очень нравится (я часто его цитирую) высказывание социолога Аллы Глинчиковой по этому поводу: «Россия вышла сегодня на рубеж, когда она особо нуждается в социальном, экономическом и политическом ориентировании. Она напоминает собою путника, который шел в определенном направлении и вдруг оказался в совершенно незнакомой местности. И теперь ему нужно определить, как отличить движение вперед от движения назад, вбок, в сторону, по кругу. Поиск критериев движения вперед, поиск новых социальных координат необыкновенно важен для России. Будут найдены эти критерии – можно будет восстановить процесс поступательного развития страны, не будут найдены эти критерии – страна станет топтаться на месте, возвращаться вспять, разрушаться».

Мне кажется, что это очень правильное соображение, и думаю, что у большинства россиян в настоящее время достаточно смутное представление о том, что, собственно, в стране происходит, в какую сторону она движется.

Научные представления о направлениях социальных трансформаций формируются либо дедуктивным, либо индуктивным путем. Сторонники первого подхода идут от теории к практике. Они берут готовые теории, в частности, типологию человеческих обществ, смотрят на практике, что чему соответствует, и делают соответствующие выводы. Этот подход легче второго, потому что есть готовый научный язык, потому что есть теория, есть куда встраиваться. Но вместе с тем одежда с чужого плеча – взятая теория, которая разрабатывалась с совершенно другими целями, - естественно, может «висеть мешком».

Сторонники другого подхода идут в практику, пытаются выявить те направления развития, которые имеют место быть здесь и сейчас, и уже далее пытаются обобщать их и строить какое-то пространство, в котором можно было бы фиксировать реально происходящие изменения. В начале, когда перестройка только началась, естественно, использовался первый путь: социологи обратились к тем теориям, которые они на тот момент имели, и наибольшей популярностью пользовалась теория общественно-экономической формации и различные теории модернизации.

Вы знаете, что формула «от социализма к капитализму» имела довольно широкое распространение. Мне не только представляются сомнительными сами понятия «коммунистическая формация» или «социализм как первая фаза этой формации», но, кроме того, я полагаю, что советская система имела довольно далекое отношение к любой трактовке понятия «социализм». Не было социализма.

С моей точки зрения, советское общество представляло собой специфический, социально особо жесткий вариант государственного капитализма, на определенном этапе даже тоталитарного. Соответственно, и посткоммунистические трансформации, как мне кажется, происходят в пространстве одной формации, которая господствует в современном мире, а именно – капиталистической, но она реализуется в самых различных формах, и любые трансформации «вплавляются» в нее. Время показало, что использовать эту парадигму не удается и реальные процессы из нее вырываются, втиснуть их туда насильно не удается.

Априорная оценка этих же трансформационных процессов в терминах теории модернизации так же просуществовала не очень долго, потому что она не отражает реального содержания этих процессов. Понятно и неоспоримо, что после распада мировой социалистической системы все эти страны оказались перед модернизационным вызовом. Это ясно, но на  практике трансформация большинства этих обществ пошла совершенно по другому пути -  уж скорее антимодернизационному, но, во всяком случае, не модернизационному.

Со временем несоответствие реальных процессов этим известным и хорошо апробированным  парадигмам становилось всё более и более очевидным, и тогда ученые, и в том числе социологи, обратились к более конкретным понятиям, каковыми были, например, «движение от  плана к рынку», «от авторитаризма к демократии». Вот что означает наше движение. Однако и эти формулы тоже не являются точными. Например, говорить о тоталитаризме в СССР можно, как мне кажется, только применительно к сталинскому периоду. Современную же трансформацию России и других постсоветских стран вряд ли можно оценивать однозначно как движение к демократии.

Неоднозначно обстоит дело и с переходом к рынку: хотя в целом  движение большинства постсоциалистических стран в этом направлении не вызывает никакого сомнения, но вся беда в том, что рынки-то бывают совершенно различными. Если в одних странах рыночные отношения базируются на свободной конкуренции и правовых отношениях, а в других они связаны с монопольным и чаще всего неправовым использованием административных, политических и социальных ресурсов, то, мне кажется, надо признать, что это качественно разные общественные системы.

Возьмем просто конкретную вещь: хорошо известно, что Россия по уровню развития коррупции занимает одно из первых мест в мире. Но дело в том, что коррупция представляет собой прямую противоположность свободному конкурентному рынку. Понятно, это совершенно другие отношения. И в условиях высоко развитой коррупции говорить о рынке, вообще-то говоря, не очень приходится. Здесь требуется тоже определенная коррекция.

И вообще, я хотела бы заметить, что попытки сформулировать точно «откуда и куда» применительно к трансформационному процессу в известном смысле неадекватны, потому что сама природа информационного процесса очень далека от движения путника из пункта А в пункт Б. На самом деле, информационный процесс в гораздо большей степени напоминает блуждания путника по очень мало известной местности, где его подстерегает много разных опасностей: где неожиданная река, где что, и что-то по голове еще к тому же бьет.

В этих условиях научное прогнозирование ближайшего и среднего будущего России сильно затруднено, и задача исследователей скорее сводится к тому, чтобы по возможности точно и адекватно оценивать то, что действительно происходит на практике.

В  последние годы я пытаюсь исследовать трансформационный процесс в России, использую для этого в качестве инструмента открытое социальное трансформационное пространство. То есть в методе есть заданные оси, координаты, в которых можно определять, где перед и где зад нашего социального движения. Когда я говорю, что это пространство открытое, я противопоставляю его таким закрытым пространствам, как, например, общественно-формационные, где список возможных обществ задан и других уже не дано (например, есть общества традиционные, современные и постсовременные - список закрыт).

Но если ты строишь пространство, у которого есть не одна, а несколько осей (удобнее, нагляднее всего нам работать в трехмерном пространстве), то тогда  в этом пространстве ты можешь отыскивать какие-то скопления объектов и говорить: «Вот, смотрите: вот эти-то как раз похожи, - Россия, Украина и Белоруссия – они же все в одном углу». И так далее.

Конечно, я не считаю, что это какое-то открытие, но это удобный инструмент для анализа. И я старалась найти такие оси этого пространства, которые в наибольшей степени были бы адекватны (ведь они должны быть необходимы и достаточны – это общенаучное требование). Но очень хотелось, чтобы каждая ось отражала важное направление перемен, и они должны быть относительно независимы друг от друга.

И после долгих размышлений, чтений, изучений и т.д. я сформировала представление о пространстве, которое имеет следующие три оси: первая ось – институциональная, вторая ось – это качество социальной структуры и третья ось -  это уровень человеческого потенциала. Эти оси являются взаимодополнительными, и вместе они, как мне представляется, формируют достаточно полное и целостное представление об обществе. Это можно подтверждать серьезными научными выкладками, но я бы хотела просто донести до вас это ощущение целостности с помощью метафоры.

Систему институтов, систему законов, норм, которые регулируют нашу жизнь во всех отношениях, очень часто называют «правилами игры». Если так, то давайте попробуем продолжить эту метафору. Итак, институциональная ось будет отражать качество правил игры, и если правила дурацкие, то уже никакая игра не пойдет, это понятно. Если они противоречивые - нельзя играть. Тем не менее, мы помним, что это  эффективность нашей институциональной системы, всех наших институтов. Институты порождают роли и статусы, целую огромную систему ролей и статусов, которые никак не связаны с человеческим материалом (вот есть статус судьи, есть статус прокурора, есть статус продавца и т. д.).

Вторая ось, социальная структура, соответствует в метафоре организации команды: она распределяет роли и статусы между конкретными группами людей. Это уже не пост президента, а живой президент, это уже живые рабочие, или инженеры, или компьютерщики. Я говорю в жанре метафоры, но на самом деле социальный план - это то, что обсуждают в терминах среднего класса, элиты и т.д.

А как команду надо организовывать? Ее надо организовывать так, конечно, чтобы команда хорошо играла, чтобы каждый человек стоял на том месте, где он может больше всего отдать команде. И то же самое в обществе: хорошая социальная структура такая, которая дает максимальному количеству разных людей возможность выдать на-гора то, что они знают и умеют.

И тогда  довольно естественно получается, что человеческому потенциалу общества в метафоре соответствует качество игроков. И причем не только индивидуальное, не только групповое, но и командное - сыгранные они или нет, слышат они друг друга или нет, ссорятся во время игры друг с другом или помогают друг другу. Вот это такое самое первое, входное определение человеческого потенциала.

Мне надо очень многое пропустить – я много говорю. И все-таки я коротко должна сказать об этих трех осях и, соответственно, об их функциях.

Институциональная система определяется классиком Нордом таким образом: «Общественные институты представляют собой созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимодействие между людьми, - правовые рамки. Это, во - первых, правила и нормы поведения, которые структурируют повторяющиеся взаимодействия людей, и, во-вторых, социальные механизмы, обеспечивающие выполнение этих правил и норм».

За что ответственна в целом институциональная система? Она ответственна за то, чтобы в обществе доминировали эффективные или хотя бы социально допустимые способы действий индивидов и групп. И эта система выполняет четыре функции: стабилизационную, адаптационную, инновационную и интеграционную.

Скажу очень коротко. Стабилизационная функция институциональной системы обеспечивает (вернее, обязана обеспечивать) устойчивое функционирование всех сфер общества путем соответствующего правового, нормативного регулирования, деятельности социальных акторов и должна стабилизировать, предотвращать назревающие острые конфликты. В современной России эта функция выполняется очень слабо, потому что 62% ее граждан считают ситуацию нестабильной и не уверены в ближайшем и средней дальности будущем.

Вторая функция, адаптационная, состоит в обеспечении способности общества своевременно и конструктивно отвечать на социальные и природные катаклизмы, а также на глобальные вызовы, поступающие со стороны мирового сообщества. Мне кажется, об этом нам нечего говорить, потому что каждый день или каждую неделю мы видим по телевизору беспомощность наших властей и людей при какого бы то ни было рода катаклизмах: это "Курск", это самолеты, это Беслан и т.д. То есть говорить о том, что наше общество адаптировано к мировой системе, к мировому рынку, - конечно, не приходится.

Инновационная функция институтов реализуется, с одной стороны, через стимулирование полезных инноваций и, с другой стороны, через постановку заслонов всяким дурацким инновациям, которые могут привести к… своекорыстным действиям. Вообще говоря, инновации – это изобретение чего-то нового. Можно изобрести новые лазейки, новые способы махинации, ухода от налогов и т.д. Значит, институты должны быть своеобразным ситом, которое пропускает и подталкивает еще хорошие инновации и не пропускает через себя плохие. Но если говорить о 90-х годах, то мы должны признать, что у нас вообще никаких сит не было и, конечно, преобладали инновации, которые носили своекорыстный характер и привели к очень печальным результатам.

Последняя функция, интеграционная, заключается в содействии культурной и социальной интеграции самых различных групп, составляющих общество: это город и село, это и этнические различные группы, это поколения, которые так или иначе взаимодействуют друг с другом, это религиозные конфессии и прочее. Ну, какие-то усилия в этом направлении предпринимаются, но в общем, если подумать, скажем, о Кавказе, то мы должны признать, что это пороховой ящик. В целом Россия не является пока пороховым ящиком, но, во всяком случае, у нее нечем особенно похвалиться.

Поэтому если говорить в целом об этой оси, то нужно признать, что по сравнению даже с советской системой (хотя и не хотелось бы брать ее за образец, просто мы ее лучше знаем и это наше прошлое, от которого мы идем), современная институциональная система отличается в худшую сторону. Она еще менее эффективна, и по этой линии мы скорее вперед не продвинулись. Причем одна из самых тяжелых болезней, которые мы здесь находим, заключается в том, что формально-правовые нормы в массовом масштабе не реализуются, через них переступают, и очень значительная часть реальной жизни страны происходит по понятиям, а не по законам.

Вторая ось – это качество социальной структуры. Ее тоже можно оценить примерно по уровню выполнения ее функций. В идеале социальная структура общества призвана обеспечивать по возможности относительное равенство жизненных шансов людей, минимизировать влияние качеств, которые даны человеку от  природы, - пол, возраст, здоровье и др. - открытость верхних и средних слоев для талантливых и энергичных выходцев из слоев более низких, меритократическое распределение доходов и благ. То есть - распределение в соответствии с вкладом в общественное развитие, а так же полное исключение нищеты и умеренные масштабы бедности.

Однако многочисленные, широкие исследования ученых показывают ясно, что ни одно из этих условий у нас не выполняется. Движение идет скорее в противоположную сторону. Очень грубо я бы разделила российское общество (просто ни в одну проблему при такой теме нельзя уходить глубоко, но это видно невооруженным глазом) на три слоя.

Первый слой – это правящая элита, и это не только политики и т. д. Это еще верхняя часть чиновничества. Это люди, которые просто живут по другим законам и в другой стране, и их общая численность выражается, может быть, одним процентом, может быть, меньше, чем одним процентом, может быть, тремя процентами, но, так или иначе, уж никак не большим.

Второй слой (не то что социальный слой, может быть, совокупность слоев) – это примерно 40-45% российских граждан, которые за истекшие годы хорошо адаптировались к рыночной системе, к новым правилам, - молодежь, в значительной степени, - которая родилась уже в этих правилах. Они адаптировались, хорошо включились и чувствуют себя в общем и целом неплохо. И не дай Бог им сказать: «Давайте будем возвращаться назад». Ни в коем случае -это понятно.

Третий слой образует целый ряд массовых групп, которые не сумели и никогда уже не сумеют адаптироваться. Это, например, сельское население, особенно в отдаленных запущенных поселках, это многодетные семьи, инвалиды. В общем, много таких групп можно найти. Бюджетники тоже до поры до времени находились в этой группе. Это - очень значительная часть населения. Эта группа примерно оценивается в 50-60%, то есть все-таки очень порядочная часть, по крайней мере, по тем оценкам, которые я видела, третья часть пока больше, чем вторая.

Самыми тяжелыми социальными последствиями реформ стали у нас, во-первых, резчайшее расслоение общества и, во-вторых, широкое распространение бедности. По этим вопросам имеется огромное количество литературы, поэтому я скажу просто по минимуму.

По первому вопросу, допустим, соотношение 10% наверху, самых богатых, 10% - внизу. В Советском Союзе их доходы разнились в четыре раза. Сейчас, по официальным оценкам, в 14 раз  (это цифры ЦСУ), а цифры ученых, которые стремятся учесть теневые доходы, – это 30-40 раз. Это невиданно, это - мировые рекорды, это Африка, берег слоновой кости. Это по расслоению.

Очень важные цифры получили новосибирские социологи, которые по согласованию с Госкомстатом использовали госкомстатовские материалы промежуточной переписи, которая охватывает примерно 250 тыс. человек, но применили к ним свою научную методику обработки данных, особенно с учетом регионов. Они сравнивали доходы людей с соответствующими региональными прожиточными уровнями. Получилось, что почти 50%  россиян живут ниже регионального прожиточного уровня, и 20% в том числе - ниже половины этого уровня. Это, конечно, тоже результаты довольно страшные.

Понятно, что общества без социальных различий не бывает – это нелепость. Так какие различия хороши? В общем и целом, чтобы большинство населения считало, что различия справедливы. Ну, поет Вишневская, я не могу так петь – понятно, что она должна совсем по-другому жить. И вообще талант, энергия – они должны вознаграждаться. Но, во-первых, талант и энергия, а не умение махинации строить, а во-вторых, важно, в какой степени они должны вознаграждаться.

Если большинство людей, скажем, англичан, считает, что те различия, которые у них существуют, в общем и целом справедливы, то значит, все хорошо, легитимно. А наше население считает это совершенно несправедливым, поэтому положение в этой области у нас тоже неважное. То есть в результате этого трансформационного процесса и по второй оси Россия не поднялась выше, а довольно сильно скатилась ниже.

Третья координата – это человеческий потенциал общества, который по общему признанию (очень распространенная в современной литературе мысль) - главное, что определяет место страны, ее уровень, ее лицо, достоинство и т.д.

Когда я говорю о человеческом потенциале общества, я имею в виду комплексную характеристику составляющих его граждан. Мне нравится определение Вишневского, которое он дал когда-то, - «Человеческий потенциал страны – это совокупность физических и духовных сил граждан, которые могут быть использованы для достижения индивидуальных и общественных целей, как инструментальных, так и экзистенциональных, включая расширение самих потенций человека и возможность его самореализации».

Как будто мы все вместе, все россияне, собрались. Что мы можем? На что мы способны? Вот, мне кажется, что такое человеческий потенциал. Вишневский очень правильно говорит, что это не просто совокупность физических и духовных сил, но духовных сил, которые могут быть использованы, реальных.

Поскольку последняя координата имеет самое прямое отношение к нашей сегодняшней теме, то я на ней остановлюсь чуть подробнее.

Я выделяю на основе литературы в рамках человеческого потенциала четыре крупных компонента, которые четко отличаются друг от друга: это социально-демографический потенциал страны; социально-экономический потенциал, но в другом смысле (социально-экономический компонент человеческого потенциала, а не страны, - это другое дело - люди как акторы в социально-экономической сфере); социокультурный и, наконец, инновационно-деятельностный потенциалы.

Я остановлюсь на каждом из них, акцентируя, во-первых, суть и, во-вторых, динамику.

Социально-демографический потенциал общества определяется численностью населения, сбалансированностью его структуры по полу и возрасту, физическим и психическим здоровьем людей, средней продолжительностью жизни, соотношением рождений и смертей, браков и разводов, долей внебрачных, безнадзорных, лишенных родительского воспитания детей и многим-многим другим.

За рассматриваемый период социально-демографический потенциал России существенно снизился. В целом за эти годы смертность населения выросла на 25%, рождаемость снизилась в 1,8 раза. В результате страна перешла в режим депопуляции на уровне примерно 3 промилле в год, и за 10 лет за счет естественной убыли численность россиян сократилась примерно на 9 млн человек. Продолжительность жизни мужчин уменьшилась с 65 лет до 59. Причем сильнее всего возросла смертность трудоспособного населения. В 1994 году - один только год, но это пик реформ, самое тяжелое время, - 35-45-летние мужчины умирали в два, а женщины в полтора раза чаще, чем в 91 году. Разница в продолжительности жизни мужчин и женщин увеличилась с 10 лет в 89 году до 13,5 лет. То есть мужчины – слабое место, как говорится.

Вторая линия. В связи с развалом института семьи более четверти, 27%, детей рождаются вне зарегистрированного брака. И за 10 лет этот показатель вырос вдвое. Тяжело сказывается на социализации детей тот факт, что 15% из них не признаются отцами и растут уже одиноко.

Но самая великая беда – это, конечно, беспризорники. Это дети, которые не учатся, которые не живут в семьях, которые по существу нигде не учтены. И по цифрам получается, что количество беспризорников составляет от 2 до 4 млн человек. Однажды мне пришлось разговаривать с женщиной, заведовавшей в мирное советское время детской комнатой милиции. Я спросила ее, сколько ребенок должен пробыть на улице, чтобы он уже не мог вернуться в общество. Она сказала, что не больше четырех месяцев, после четырех месяцев уже не возвращаются. В таком случае, в каком обществе будут жить остальные, когда эти 2-4 миллиона вырастут?! Это угроза, которая, как мне кажется, недооценивается обществом.

Дольше нужно сказать о развале медицины, но разрешите мне об этом не говорить, просто потому, что это слишком хорошо известно. Но все-таки нельзя не сказать, что в среднем наша продолжительность жизни является одной из самых коротких (ну, женщины более или менее нормально, а мужчины уже точно нет). Резко повышена заболеваемость. По заболеваемости туберкулезом, который был уже изжит в советское время, Россия сейчас занимает одно из первых мест в мире. В значительной степени это произошло еще и благодаря лагерям. Разница в возрасте смерти у мужчин от разных болезней в нашей стране и в США  составляет от 7 лет для сердечных болезней до 26 лет для инфекционных болезней (у них – 71 год, а у нас – 45 лет).

Все это приводит к такому выводу: социально-демографический потенциал страны за период  реформ снизился до критического уровня. По мнению ученых, основательно подорвана, как они пишут, социально-биологическая основа воспроизводства населения.

И здесь нельзя не сказать двух слов о генофонде россиян, который очень сильно подорван, поскольку Россия пережила за последнее столетие несколько войн, несколько волн эмиграций, несколько волн тяжелейших репрессий, и во всех этих случаях уходили лучшие, чем-то выдающиеся люди. А сейчас, когда СПИД, алкоголизм и т. д. - все это, конечно, накладывает тяжелейший отпечаток. И я думаю, что именно этот смысл имеют в виду, когда говорят о социально-биологической базе воспроизводства населения.

Следующий, социально-экономический, компонент связан с двумя аспектами: занятостью, качеством человека как работника и профессионала и спросом, потреблением. Поскольку экономика пережила громадное сокращение, 75% промышленных предприятий были в свое время закрыты, то возникло очень много негативных вещей, большая часть трудовых коллективов распалась, многие россияне лишились постоянной работы по специальности, переквалифицировались.

Мы сами можем это наблюдать: на рынках челноками работают врачи, работают бывшие директора школ и т.д. Многие потеряли трудовой стаж, социальные гарантии, возникла безработица. Безработица сейчас ниже, чем была лет 5 тому назад: было 13,5%, сейчас примерно 9-10% - но зато она приняла застойный характер, то есть люди очень долго ищут работу, а некоторые даже потом перестают ее искать. Особенно это, конечно, свойственно сельской местности и маленьким городам, в которых просто нет никакой работы. Таким образом, и по этой линии мы не поставим себе плюса.

Социально-культурный аспект человеческого потенциала – это уровень образования и культуры, сложность и интеллектуальность трудовой и общественной деятельности людей, социально значимые особенности их менталитета (убеждения, преобладающий тип правового сознания, уровень морали и нравственности, структура мотивационных комплексов) – то есть это очень глубокая характеристика населения, качественная. По существу именно она отвечает на вопрос, что мы за люди.

Входит сюда и уровень запросов граждан в отношении прав и свобод (нужна свобода или не особенно нужна), в отношении социальной защищенности, шансов на жизненный успех. И наряду с личностными и групповыми характеристиками социальных субъектов важна также степень их  готовности и способности кооперироваться и решать вместе общие задачи - то есть интеграция.

Я не могу злоупотреблять вашим вниманием, поэтому я все-таки не буду останавливаться на деталях. Что с образованием происходит, вы знаете. В селах закрываются незаполненные школы. Та же дифференциация, что и в обществе, перекинулась уже и на сферу образования. И в результате у самого низшего слоя, который у нас есть, – это сельские жители, особенно периферийные - вообще нет школ и нет образования. И, как вы, наверное, знаете, несколько лет назад на призывные пункты впервые пришли призывники, не умеющие читать и писать.

А  с другой стороны - это крупные города, сверкающие улицы, это лицеи, это гимназии, это иностранные языки, это балетные кружки, компьютерные классы и т. д., то есть включен механизм формирования сословий и постановки границ: вот этот человек, который не умеет читать или писать, не умеет расписываться, никакими уже силами, конечно, выше по социальной лестнице не поднимется.

Лично меня, например, просто убивает состояние морали и нравственности. Без морали и нравственности не может стоять общественное здание, как дом не может стоять, если он сделан из соломы, да еще к тому же прогнившей. Могут строиться самые замечательные планы, разрабатываться самые великолепные программы, выделяться средства на это, но эти средства разворовываются, программы закрываются и т.д., потому что человеческий материал очень сильно изменился.

Дело в том, что во время реформ… Я ответственна за это. Я была за перестройку в свое время, очень сильно надеялась на то, что будет хорошо.

В чем была ошибка? Казалось, и это на самом деле так было, что советская система связывала, не давала человеку выложиться и реализовать все свои способности, – люди бесконечно наталкивались на разные барьеры. Казалось, что нужно снять все эти барьеры, демократия, свобода – и люди начнут творить и т.д. Но был совершенно недооценен тот негативный потенциал, та негативная энергия, которую тоже не пускали. Нельзя было делать такие махинации, какие сейчас можно. И вот именно этот негативный потенциал вырвался вперед и подавил прекраснодушных мечтателей. И поскольку вся жизнь пошла по этой линии, то это очень сильно отразилось на морали и нравственности в том числе и молодых людей, но не только молодых.

Наконец, четвертая компонента – это инновационно-деятельностный потенциал, который можно было бы назвать либо энергией, либо пассионарностью, просто чтобы покороче сказать. Можно быть пассивным человеком, сидеть, опустивши руки, и дремать, а можно чудеса делать в разного рода деятельности.

Вообще говоря, советская власть, которая била и кнутом, и лагерями, выбивала энергию…Инициатива наказывалась. Кто жил тогда, тот помнит. И действительно, стоит высунуться – сразу тебя бьют по рукам. Поэтому мы вышли из советского общества затюканными и какими-то робкими, не очень инициативными, сразу «а мне не больше всех надо» или говорят «не высовывайся». Это же уже своеобразный менталитет такой.

Одна из важнейших, на мой взгляд, задач, которая стояла перед перестройкой и перед современными реформами – это развитие инновационно-деятельностного потенциала людей, который в одном из своих направлений реализуется в предпринимательстве. И быстрый рост у нас частного сектора говорит о том, что есть люди, которые откликаются на это. В другом направлении – это приобретение второго образования, это создание разнообразных гражданских, политических и социальных структур и другие формы приложения.

Но самое главное все-таки – это установка на деятельность. Именно в этой области, можно сказать, человеческий потенциал нашего общества вырос.

Я хотела бы опять вернуться к началу, чтобы закруглить свой доклад. Мы говорили о трех характеристиках. Как они соподчинены? Они что, равноправны или в каком-то отношении между собой находятся? Мне представляется, что эти характеристики различаются в двух отношениях, но эти отношения тоже между собой связаны.

Институциональная структура общества является самой внешней его характеристикой. Вы можете обложиться сборником законов - с одной стороны изучить, как  живут «эти русские»: у вас будет, конечно, совершенно извращенное представление, потому что они живут совсем иначе. Но институциональная система включает и культурные нормы, на основе которых строится поведение людей, и именно эта структура поддается непосредственному реформированию.

Социальная структура заложена ниже. Если можно издать закон, разрешающий частную собственность, то есть создать институт частной собственности, то издать закон о создании среднего класса ни в коей мере не возможно. А как можно этого? Только через институциональную структуру. Так надо перестроить общественные институты, чтобы начал потихоньку нарабатываться средний класс.

И третий слой – человеческий потенциал – еще менее управляем, и он наиболее инерционный, потому что очень трудно в эту коробочку влезть и что-то там изменить. Но что воздействует на этот потенциал, что способно его пробудить? Социальная структура! Если есть возможность войти в средний класс с помощью определенной активной деятельности, то я это сделаю, и я стану уже другим человеком. Я пойду учиться, получать второе образование, искать активно работу и прочее. А если структура такая, что она прижимает людей  к самой стенке, чтобы они еле выжили, то, конечно, ни о каком изменении говорить не приходится.

В таком соотношении находятся эти оси: они образуют три слоя, причем чем глубже слой, тем он важнее и тем он ближе к терминальной цели общества. На самом деле, я убеждена в том, что реформы нужно было бы осуществлять так, чтобы терминальной целью общества, только что вышедшего из советского состояния, стало с установкой на перспективу развитие человеческого его потенциала. И как няня ухаживает за любимым ребенком, так правительство и вообще власть должны были бы думать, как повысить образование, что делать с сельским населением, как его подтянуть и т.д. А уже институциональные реформы должны были бы служить, конечно, средством для достижения этой цели.

Наши реформаторы, понятное дело, поставили целью институциональные перемены как таковые. Они следили за тем, как выполняются те нормы, которые они предписали, но не социальные условия реализации. Как это происходит? Новая норма приходит в какой-то трудовой коллектив. Они думают: "Что они там наверху, с ума, что ль, сошли, как будем жить-то?" И решают вырабатывать некоторые новые правила - "будем жить вот таким образом", но какое это имеет отношение к предписанной сверху норме – неизвестно. Социальные условия институциональных перемен не проверялись.

И поэтому все больше расходилась правовая система с реальным поведением людей. И точно так же не прогнозировались социальные последствия - к чему вот это приведет. Все-таки у наших молодых реформаторов (это все-таки, конечно, существенно разные вещи – молодые реформаторы и те, кто были за ними) была просто надежда, что люди перебьются, ну перебьются, совсем быстро появится рынок, два-три года они как-то перетерпят.

Я сама спрашивала Гайдара, как он об этом думал. Ну, сейчас он и в работах своих письменных везде признает: «Мы не думали». Не думали об этом, ну вот и получили то, что получили.

Возвращаясь к началу. Мне кажется, такой путь исследования (по осям развития) является более продуктивным, нежели попытки как-то подтягивать, сопоставлять те реальные процессы, с которыми мы встречаемся, со схемами и с теми ожиданиями, которые следуют из классических теорий.

В свое время у нас было ожидание коммунизма. Могу вам признаться, что в 1950 году мне пришлось перенести довольно тяжелую операцию, я была близка к гибели – температура была уже где-то 41. И у меня была предсмертная мысль (не было страшно совсем почему-то, наверное, потому что больна была сильно), одна мысль: «Обидно – не доживу до коммунизма!».

Мы были в каком-то смысле фанатическими людьми… Боже мой! А мечта дожить до 2000 года! Тоже у моего поколения: "Это же 2000 год…" Боже мой! Действительно, не узнаешь страну - конечно же, компьютеры и все прочее… Но что касается социального устройства, то, конечно, далеко мы не ушли.

Дискуссия

Виталий Лейбин: Кажется понятным, что подход с таким пространством существенно богаче, чем догматические и идеологические подходы, вроде описания в терминах «движения от диктатуры к демократии» или «от социализма к рынку». Он позволяет увидеть точку, где мы находимся, выйти из идеологического тупика, немного освободить свою мысль для более адекватной оценки социальной реальности.

С другой стороны, хотелось бы спросить, какие еще есть возможности у данного подхода. Понятно, что увидеть глубину ямы этот подход, очевидно, позволяет. А что мы можем сделать в этой яме? Понятно же, что из представлений о том, что институциональное устройство, социальная структура и человеческий капитал должны повышаться, прямо никакая деятельностная постановка цели не следует. Это значит, что это за рамками функции вашего подхода? Грубо говоря, вы нам сейчас говорите: «Откажитесь от идеологических рамок и посмотрите на реальность». Но для того чтобы все наладить, нужно произвести еще какую-то другую теоретическую работу – снова составить представления о том, откуда и куда пойдет, то есть более адекватные в том числе и идеологические представления. Интересно, из вашего подхода понятно, как именно разумно ставить социальные цели?

Заславская: Я с удовольствием отвечу вам. Ну, конечно, ведь понятно, что доклад имеет определенную цель, определенные рамки, которые я превысила и т.д. Но я бы не ответила на вопрос: «А что нам делать?».

Но вы так вопрос и не поставили. Вы говорите: «А что вытекает из того, что вы нам рассказали?» Но дело в том, что я являюсь автором теории, которая называется «социальный механизм трансформации российского общества». И социальный механизм здесь сегодня не присутствовал, а основная идея этого механизма – ответить на вопрос: «А как это происходит и почему это происходит? И как задействованы социальные акторы? Какие акторы? Какова их структура?»

Все это описано в книжке под названием «Современное российское общество. Социальный механизм трансформации» (2004 г). Это действительно очень сконцентрированная книга, и я, честно говоря, надеялась ею закончить научную деятельность. Довольно трудно рассказать ее основную идею. В обществе выделяются различные блоки, один из них называется системным – там, где как раз эти три характеристики… Это то, чего нужно добиваться, чтобы те три «термометра», которыми мы меряем социальную «температуру», давали бы более здоровые показатели.

А дальше уже показывается, каким же образом этого можно добиваться: можно менять только институциональную структуру. И стрелочка, соответственно, из другого блока идет  только на институциональную структуру, а от нее уже идет на социальную, а от них обеих уже идет на человеческий фактор.

Но здесь есть и большой деятельностный блок, потому что только люди меняют, трансформируют общество. Я твердо стою на позиции, что люди и только люди меняют общество. Но как они меняют? Во-первых, не всегда сознательно, во-вторых, они могут работать в разные стороны, в-третьих, они разные функции выполняют, начиная, скажем, с правительства и вообще с правящей элиты. У нас есть еще средний блок, где, например, находятся предприниматели, и между ними тоже складываются определенные отношения.

И, наконец, простите -  я не сказала, может быть, главного: исходный блок этой схемы называется социально-трансформационная структура общества. Что такое социальная структура, знает каждый. И очень многие знают через дефис: социально-демографическая – понятно, социально-экономическая – понятно, а социально-трансформационная - в том же ряду. Она имеет тот же статус, что и предыдущие, но если там мы выделяем, скажем, демографические группы, по этим признакам, то в трансформационной структуре элементами должны быть группы и слои населения, которые имеют определенные интересы. Интересы в смысле будущего, а не просто интересы.

Например, предприниматели хотят, чтобы рынок развивался, чтобы он был конкурентный, свободный и т.д. Они взаимодействуют друг с другом, стремятся реализовать свои интересы, и, в конечном счете, из всего этого получается какой-то баланс. Вообще-то говоря, если бы мне меньше было лет, то я бы ставила своей задачей серьезное и глубокое изучение социально-трансформационной структуры российского общества. Вот те зародыши деятельности, вот гражданские структуры - они же тоже очень разные…

Я убеждена, что блоки развития существуют, но люди могут не знать, мы можем не знать, что у нас совершенно одинаковые интересы. Однако в большинстве случаев рано или поздно все-таки люди как-то сбиваются и об этом узнают.

А сейчас приходится изучать только какие-то интересные отдельные группы. В последнем нашем исследовании мы изучали слушателей программ MBA в Академии народного хозяйства, рассматривая их как авангардную группу современного предпринимательства. Это очень сильно социально продвинутые люди, и они пришли за вторым образованием. В общем, все это довольно интересно, интересно посмотреть, какие у них политические взгляды, на что они способны, к чему они стремятся.

Сергей Магарил (Соцфак РГГУ): Прежде всего, Татьяна Ивановна, большое спасибо за чрезвычайно емкое и интересное выступление. И в связи с этим пара вопросов. Из того, что вы сказали, со всей очевидностью следует, что страна деградирует. В связи с этим: какова ваша оценка качества национально-государственного управления или, может быть, более точно, качества общественно-гуманитарного образования, потому что сегодня, в отличие от, скажем, вековой давности, все чиновники как один имеют дипломы о высшем образовании, а многие еще и два? И второй вопрос: совершенно очевидно, что зародышевые структуры, о которых вы говорили, которые потенциально могут повернуть вектор развития событий, пока этого сделать не в состоянии. В связи с этим: что, на ваш взгляд, можно было бы хотя бы попытаться противопоставить процессам деградации?

Заславская: Насчет деградации, конечно, тут не может быть, мне кажется, и сомнения. Дело в том, что программа развития ООН с начала 90-х годов, по-моему, в 175 странах, включая и Россию, измеряет индекс развития человеческого потенциала, не более не менее. Вначале, когда первый раз в России он был измерен, Россия оказалась на 30 месте среди стран и вошла последней в группу развитых стран - на границе, но вошла. В настоящее время последний, который я видела, доклад – это 57 место, это примерно середина среднеразвитых стран, причем они базируют этот коэффициент на трех показателях: уровень жизни, уровень  образованности населения и продолжительность жизни. Но каждый показатель состоит из многих индексов. Так, мы висим пока на образовании, у нас много высшего образования, но это еще в том числе и советское образование - и совершенно ничтожные цифры по уровню жизни и по продолжительности жизни. Вот так. Конечно, деградация.

Теперь, что делать, да? Я вижу только один путь. Конечно, как можно оценивать эту чиновничью власть, совершенно оторванную от людей. Это просто совсем другие люди, с ними разговаривать даже как-то сложно. Им не интересно совершенно, что происходит вообще с народом, с Россией. Вообще, это целая каста. Как с этой кастой бороться, если в ее руках сосредоточены все ресурсы, сейчас и экономические? Государственная власть политическая и так уже вся прниадлежит им, теперь еще и экономическая… Ну что… Не выходим мы на улицы. А если б вышли?! Мы потому и не выходим на улицу: мы же понимаем, что этим ничего нельзя добиться.

У меня единственный ответ на это – гражданское общество. Я не знаю, я просто не знаю, что еще может быть. Разве что будет катастрофа какая-то - экономисты говорят, что не позже, чем через 15 лет, будет вселенская экономическая катастрофа. "Вселенская" в смысле "огромная" катастрофа в России. Но что в этом хорошего? То есть, может быть, это правительство и уйдет, но кому эта катастрофа нужна? Уже столько катастроф пережили. Поэтому там, где речь идет о конструктивных каких-то позициях, что делать – это уже молодые должны решать, на это уже, наверное, не наше поколение может дать ответ.

Лейбин: Татьяна Ивановна, я хочу уточнить, правильно ли я понял статус высказывания, этого введения нового измерителя социальной температуры? Ведь смотрите, какая штука: понятно, почему температура на планете нужна ООН, понятно, зачем МВФ нужна средняя температура, например, по экономическому состоянию.

Например, Андрей Илларионов, выступавший у нас, любит статистические данные по всей планете, некоторые другие экономисты - тоже.

А к кому обращаетесь вы, говоря, что нужно использовать ваш метод комплексного измерения социальных «температур»? Где в принципиальном смысле находится потребитель этого измерителя? В общественно-политической среде, чтобы граждане поняли, в какой исторической дыре мы сейчас находимся, или в научной среде - а это значит, что из этого следует какой-то тип научной программы, о чем вы сказали, например, по изучению социальных модернизаторских очагов?

Я просто хочу уточнить, имеете ли вы в виду какую-то конкретную специальную программу исследования и какую-то специальную гражданскую мысль, с тем чтобы сказать об этой температуре? Потому что ведь измерять температуру у больного без врача и врачебных методов - бессмысленно. А врачу нужны те диагностические инструменты, которые подходят для его метода. Для кого могут подойти ваши измерения социальной температуры? Есть ли в российском обществе актуальные адресаты, в научной среде или в политической, - те люди, которые могли бы взять этот термометр и использовать его в своей деятельности?

Заславская: Вы знаете, я очень долгую жизнь прожила, и с 1950 года - в науке. Первые 20 лет я занималась чистой экономикой. Но какой: распределение доходов в колхозном секторе – то есть меня человек все равно интересовал больше всего. И вот как-то ко мне уже лет через 20 обратился один иностранный журналист (а мы тогда понимали, что нас никто не знает и не слышит) и спросил, для чего мы работаем, для чего мы пишем и для чего вырабатываем предложения. Ну, если они никому не нужны абсолютно.

Так вот, иностранный журналист спрашивает: «Скажите пожалуйста, какая доля тех предложений, с которыми вы обращались в правительство, о которых вы писали в книгах, была реализована на практике?». Я подумала и говорю: «Ну, процентов 60». Он говорит: «Что?! 60?! Как?! Ведь у вас такая власть?!» А я говорю: « Ну да, 60. Только надо смотреть, с каким опозданием». Примерно через 10, 15, 20 лет.

А почему? Не потому, что я это написала, к сожалению, а потому, что просто достаточно правильно угадывалось направление. Иначе нельзя, иначе ничего не выйдет, и в эту сторону все равно шло развитие. Я писала, что возможна и полезна денежная оплата труда в колхозах, -  говорили, что нет, невозможно, ужасная идеологическая ошибка. Но ведь возникла денежная оплата труда. И вот так же и с другими предложениями. И много-много раз с коллегами приходилось обсуждать вопрос, для чего мы вообще работаем и нужна ли вообще наша работа. И очень нередко коллеги возмущались просто самой постановкой этого вопроса - «для чего?». 

Почему общественная наука обязана давать рецепты? Физик изучает звезду, находящуюся на расстоянии 321 светового года пути, и открыл, что у нее появилась какая-то пара. И у него открытие. А от нас требуют, чтобы мы сказали, как управлять государством!

Но мы же ученые, мы только должны исследовать реальность - какова она, и говорить, что вот, она такова. Я думаю, что это в значительной степени правильно. То есть сапоги должен делать сапожник, а пироги печь пирожник, поэтому попытки придумать… Как я могу придумать?

Допустим, завтра меня  Путин приглашает к себе и говорит: «Татьяна Ивановна, чего делать с Россией?»  - « Владимир Владимирович, вам виднее все-таки, вся информация в ваших руках».

Но у меня все-таки есть надежда на то, что общество найдет дорогу, не как таковое, конечно, общество, а через групповые, через коллективные действия, которые будут естественным путем возникать. И все-таки будет расти образование. И то поколение, которое уже социализировалось в свободной стране, я думаю, должно быть значительно более свободно внутренне от многих ограничений и придумывать новое. Ну, жить-то хочется хорошо, значит, надо что-то такое делать.

Лебедев: Во-первых, большое спасибо за достаточно интересную лекцию. И такой вопрос к вам как к участнику многих событий, в том числе и начала перестройки, которую вы сегодня здесь упомянули. Я хотел бы услышать, на ваш взгляд именно не как человека и гражданина, а в первую очередь как социолога, почему случился такой  парадокс истории?

Когда в 1985 все это начиналось, а в 90-е продолжалось, мы как будто всем обществом - а вам это хорошо известно (вы были и депутатом, и в центре многих событий) - уходили от плохой политической системы, мы уходили от бюрократов, мы уходили от неправильного развития экономики, мы уходили от какого-то подавленного образования. Но мы пришли к еще более худшей политической системе, к полному базару в экономике, к элите «по понятиям». Почему случился такой парадокс? Это первый вопрос.

И второй: мы в этом пути ушли от плохого к еще более худшему. Можно ли говорить, на ваш взгляд, что любая следующая попытка по этому  образцу приведет нас к еще худшему? Или у нас есть еще какой-то вариант?

Заславская: Вы знаете, я, может быть, на второй сначала отвечу. Мне кажется, что еще одна попытка в этом же роде если еще и будет, то очень нескоро, может, лет через 15. То есть совсем должна измениться ситуация, именно потому что нынешняя власть консолидирована, укрепляет сама себя своими реформами, и нет такой силы, которая могла бы восстать против этого. Тут другие какие-то могут быть процессы.

А вот почему не удалось? Мне недавно в «Новой газете» - я там давала интервью – задавали вопрос о том, могло ли быть по-другому. И я ответила, что думаю, что не могло. Не могло. Вроде бы, если бы могло, то почему не случилось? Но, на самом деле, страна и общество были совершенно не готовы к тем изменениям, которые им хотела предложить межрегиональная группа. Я даже не говорю Горбачев. Даже предложение Горбачева…

Он тоже все время был на острие. Ведь он тогда на съезде или на партконференции, когда на него со всех сторон насели члены ЦК, сказал: «Ну, в конце концов, я могу положить мандат!» - и полное молчание в зале, и ни одного голоса, который бы сказал: «Ну, Михаил Сергеевич, ну вы что?!». Это один генерал злорадно рассказывал, который против него был.

Но кто такой Горбачев? Он же не сказочный герой, он же все-таки человек. В политбюро у него долгое время кроме Рыжкова и Лихачева не было никакой поддержки, и в обществе, а от съезда у меня осталось впечатление просто страшное. На самом деле, вот это агрессивно-послушное большинство – это было очень-очень тяжело. Нас, в межрегиональной группе, было там примерно 350. А всего 4500 депутатов вокруг. О ком знали, что он из межрегиональной группы, вокруг него были всегда злой шепот, ненависть. Там была профсоюзная делегация (а ВЦИОМ был при профсоюзах), у них ненависть ко мне сложилась немного раньше, и там, на съезде, - то же самое. Такая страна, такое общество. Кто мог его перевернуть? Это - в общем.

А конкретно, я думаю, что, конечно, Горбачев был более прав, чем, например, я и Афанасьев и другие. Потому что у нас было историческое нетерпение, мы хотели, чтобы Горбачев наконец сделал бы что-то – Конституцию и т.п. Горбачев медлил, делал это едва-едва, но и то оказалось, что не получилось и это. И он не успел. Влт если бы он успел завершить подписание союзного договора... Там два, по-моему, оставалось субъекта федерации. Если бы договор был подписан, союз бы не распался. Но не хватило сил, не хватило поддержки.

И все-таки эгоистические интересы региональных лидеров, того же самого, например, Шаймиева, конечно, торжествовали над общегосударственными идеями. Мне кажется, что Горбачев – один из немногих людей, кто, находясь на первом посту государства, руководствовался общегосударственными идеями, он думал о Советской Союзе, думал о России, думал об обществе. А после этого… 1992 год, мне кажется, нельзя прямо к этому причислить – это совсем другое. Это уже разгул, это просто уже откровенный разгул, растаскивание государственной собственности, совершенно нелегитимное. Сначала разорвали страну на куски, а потом разорвали собственность на куски. Тут уже другое дело.

Вопрос из зала:  Татьяна Ивановна, огромное вам спасибо. Я сегодня потрясена вашим выступлением, потрясена тем, что ученый-социолог,  рассказывая о трех осях, приоритет отдает третьей оси, то есть человеческому фактору. И в связи с этим я должна задать вам такой вопрос. Если люди – это главное, и не столько их образование или даже культура, сколько морально-нравственный уровень, если раньше при социализме этим вопросом занималась марксистско–ленинская идеология, которая теперь ликвидирована, и эта ниша оказалась пустой, ее теперь занял институт религии, то получается, что именно этот институт сейчас несет на себе колоссальные нагрузки в этом плане.

В связи с этим мой вопрос: как вы относитесь к этому институту, к его роли в современном мире? Получается, что когда человеческое общество развивается, оно приоритеты ставит на экономическое, научно-техническое развитие и т.д. и в конце концов приходит в тот же самый тупик, который заканчивается все той же третьей осью, морально-нравственным состоянием человека.

Заславская:  Вы знаете, для меня это очень трудный вопрос. Самое точное -  я отношусь к этой проблеме очень задумчиво. Я не могу односторонне или однозначно сказать: «Это замечательно, что религия возрождается. Помните, конечно, у Достоевского это высказывание: «Что ты говоришь, брат?! Бога нет! Если бога нет, так все можно». И я помню, как я читала это в молодости комсомольской и т. д. и думала: «Глупость! Почему если бога нет, то все можно&». Конечно, мы понимали, что Бога нет. Но у нас была мораль.

А жизнь все-таки показала, что разорение религии, осуществленное советской властью, совершенно неслучайно совпало с разрушением нравственности. Да, видимо, человек еще настолько несовершенное существо, что без какого-то высшего учителя или строгих глаз, которые на тебя глядят, сам по своим  убеждения морально и нравственно жить, видимо, не способен.

И все равно... Вот я просто не знаю... У меня какое-то такое чувство: я в церковь не могу заходить. Ну, наверное, мне фальшивым кажется это. Я читаю религиозные книги, конечно, их надо знать, и я бы никогда не стала отрицать существование высших сил. Никогда. Я не верю. Я  скорее другое скажу: я не верю, что их нет. Но вместе с тем, мы не знаем их природы. И как это связано с конфессиональностью, с церковью, этого тоже мы не знаем. Так что вы меня поставили в тупик.

Лейбин: Пока мы не ушли далкко от перестройки, у меня был такой вопрос: может быть, у вас есть понимание, как так получилось, что самая активная, творческая и знающая часть общества все-таки пришла к некоторой радикальной идеологии, к представлению о простом пути?

Я знаю, что в советское время (понятно было, что с обществом плохо), например, обсуждалось, что, может быть, надо ввести рыночные или квазирыночные отношения отдельно в сельском хозяйстве. Китайцы пошли через какие-то территориально-отраслевые способы постепенного введения свободно-рыночных отношений, а в СССР, в частности, мог быть ход через сельское хозяйство, отдельные отрасли. Как так получилось, что в перестройку разные идеи начали выкладываться вне порядка их значимости и осмысленности (алкогольная кампания, потом закон о кооперации и т.п.)? Как так получилось, что этот слой людей не выработал общего представления о том, каков должен быть общий порядок реализации институциональных изменений в стране? Где источник реформистского радикализма, с одной стороны, и непоследовательности - с другой, который нас тогда поразил?

Заславская: Вы знаете, был слой думающих людей, во всяком случае, в социально-экономической сфере. Впервые я почувствовала его существование в 1983 году, когда мы в Новосибирске провели семинар как раз по проблемам социального механизма развития экономики. И приехали люди из 17 городов: конечно, Москва, конечно, Петербург, Горький и многие другие. И вдруг выяснилось, что мы единомышленники.

Ну, это было в тот момент примерно 150 человек. Более высокого момента, может быть, и не было в жизни, потому что люди заговорили. Три дня шел семинар, у нас регламент был 8 минут, и когда человек не успевал кончить, он записывался в очередь: «Я, - говорит, - еще не договорил, запишите меня». Вот такое общество. Но что последовало за этим?

За этим последовало КГБ, за этим последовало изъятие всех экземпляров моего центрального доклада, нам с Аганбегяном обкомовский выговор дали и топтали еще при этом долго. Потом депрессия была… Когда административные преследования – ерунда, но когда издеваются, унижают – это совсем другое дело. И у всех людей  в 17 городах забрали эти доклады.

Как же эта общность? Вот она почувствовала, что она есть, а дальше-то? Как быстро они это все сделали: раз – и по рукам. И уже общности этой не было. Так как же можно было организоваться в этой стране, где глаз обкома везде? Вот, допустим, Горбачев, будучи вторым секретарем еще (потому что когда первым, уже надо было действовать, а он еще второй – у него время пока есть), организовал бы небольшой круг ученых вокруг себя и стал бы разрабатывать какую-нибудь программу. 

Я думаю, ему бы быстренько на Политбюро вправили бы мозги – это называлось «групповщина» в партийной жизни. Три человека – это уже «групповщина», каждый должен быть по одиночке, тогда он не опасен.

Следовательно, не было условий. Ведь, на самом  деле, должны были встретиться примерно такие люди, которые были там, а это были, в основном, доктора разных наук. Конечно, Валя и Маша могут встретиться у себя в квартире, но они не выработают той программы, которая нужна. Поэтому, мне кажется, что с учетом качеств этой советской системы, она совершенно не могла трансформироваться, она могла только рухнуть, у нее был только один путь – через крушение, и это крушение произошло.

Лейбин: Ну, про одну группу мы знаем, что она все-таки сумела организоваться. Это группа экономистов, которые, в конце концов, до всякого еще начала, были готовы к тому, что будет делать правительство.

Заславская: Вы имеете в виду Гайдара прежде всего?

Лейбин: Ну, там была довольно большая группа, о ней Найшуль еще рассказывал подробно, утверждая, что в экономической науке никого больше сравнимого по уровню не было. Потому что никто не смог самоорганизоваться, значит, и не было.

Заславская: Это они говорят, что другой науки не было и нет, кроме их науки. Это групповые просто связи. Кто за кого. Кукушка хвалит петуха.

Ну что Гайдар? Конечно, это были очень умные ребята. Его сотрудник, Петр Авен, ездил с нами в экспедицию, мы изучали хозяйственные механизмы, социальный механизм развития сельского хозяйства. Всё это были умные ребята, но они не были государственными деятелями.

У Гайдара был опыт руководить лабораторией, у Авена не было и такого – он работал в этой лаборатории. Они участвовали в семинарах – необыкновенно интересно было их слушать, они талантливые люди, но совершенно не те люди, которые могут Россию перевернуть. Мне кажется, что до реформаторства, наверное, надо дорастать, как Столыпин, Витте. Должны быть такие люди, которые долго руководили государством, они уже все знают, представляют, видят опасности, которые могут быть. А так, со стороны, по наитию это просто невозможно.

Вопрос из зала: Какова взаимосвязь модернизации и фактора войны, который всегда висит над российским обществом?

Заславская: Ну, конечно, война у нас идет и в настоящее время. Она вообще непрерывна последние годы с учетом Афганистана, с учетом Чечни, и продолжается. Но мне казалось…

Я не смогла бы быть руководителем государства, поэтому мое мнение очень частное. Мне показалось, что в том положении, в котором Россия оказалась в начала 2000-х годов, не надо бы ей было думать о войне, а надо было бы нейтральной стороной себя объявить и забыть просто весь этот ужас, который был пережит в ХХ веке.

Современная Россия с этой ее экономикой, с этим ее ВВП как противовес ЕС и США – это просто невозможно. Я не понимаю этого совершенно. Это, кстати говоря, прямо противоположная политическая позиция. Моя позиция, что самое главное – это человек, человек мирный, культурный, человек, который не хочет погибать на войне за какие-то непонятные цели. Ну сколько времени скандинавские страны живут вот с этой позицией – никто их не оккупирует, ничего с ними не происходит. Но не женщины решают эти вопросы.

И потом, все эти лодки, которые тонут без конца, эти учения, во время которых ни одно учение нормально не проходит, ну как в это время говорить о неизбежно висящей над нами войне? Может быть, хотя бы гниение военной техники поставит точку?

Пашутин: Очень сложно говорить. И я думаю, что спорить с вами совершенно невозможно. Я просто захлебываюсь от восхищения, и я думаю, что не я один. Как вы думаете, современное общество может создать такого человека, как вы? Это возможно или нет? Это один вопрос, это только начало.

Заславская: Ну, вы знаете, я думаю, что качественно – безусловно, вот такого качества (условно возьмем это слово) - никаких сомнений нет. Но, конечно, это будет совершенно другой человек. Точно так же, раз уж вы взяли меня, как я совершенно другой человек, чем, допустим, мой дед, который в 1861 году родился и был очень видным физиком, можно сказать, даже знаменитым, - был совершенно другим человеком. И поэтому, когда мы говорим... Поколение очень сильно меняется: и ценности, и качественные оценки, в общем, все – так что таких точно уже не будет.

Пашутин: Вопрос был, конечно, с некоторой иронией, и, мне кажется, что мы все ощущаем: та традиция, которую вы еще несете в себе и в ней говорите и думаете, в какой-то степени потеряна и, возможно, уже непоправимо. Более конкретный вопрос другой. Скажите, что вы включаете в институты, вообще в эту институциональную ось? Вы сказали и об организациях, и о нормах.

Заславская: Нет-нет, я про организации не говорила. Я говорила: нормы и контроль за их выполнением.

Пашутин: А формирование самих норм? Вот наша дискуссия сейчас является институтом или площадка сама является институтом?

Заславская: Нет-нет-нет. Есть, действительно, целый ряд определений института. Данный мне кажется наиболее четким, прежде всего потому, что он отделяет организацию. Есть институт, он как бы витает в виртуальном пространстве, поскольку это правила и нормы, они могут быть писаные и неписаные, они существуют в культуре, и есть механизмы их выполнения.

Например, если ты сидишь в метро и плюнешь на пол, то сразу несколько человек тебе скажут: «Что вы делаете? Выйдете из вагона!» и т.д. Культурный механизм, но механизм есть. Я не говорю уже о таких механизмах, как милиция и всякие наказания.

Норд не опускается до микроуровня, насколько я понимаю, в смысле до человека, для него акторы – это организации. Так вот, организации отдельно действуют по правилам, а правила отдельно – и тогда получается более богатая картина, потому что можно видеть, как ведут себя организации, какие у них интересы. А  если их поместить внутрь института, то тогда картина, с моей точки зрения, получается мертвой.

Пашутин: То есть вы разделяете сохранение норм и их формирование? В данном случае мы сейчас занимаемся формированием норм, то есть некой оценочной деятельностью, так?

Заславская: Да.

Пашутин: Вот это входит в институциональную ось или нет?

Заславская: Формирование новых норм?

Пашутин: Да.

Заславская: Ну конечно, это ее развитие, ведь эта система развивающаяся. Это просто процесс развития этой системы. Какие-то нормы отпадают. В этом процессе есть сильная целевая составляющая (законодательные органы сидят и думают) и есть, конечно, стихийная. И стихийно не выполняются определенные нормы или отмирают. Ну, вы знаете, что в некоторых журналах и газетах печатают для смеха различные законы разных штатов Америки, что нельзя там, допустим, страуса держать в коровьем загоне и всякая ерунда, которая там с ХVII века накопилась. И эти нормы отмираю