*Но мне кажется, что во мне сидят два человека. Один всё понимает и кивает головой. Другой закрывает на всё глаза и тихо плачет. С тобой такое бывает?*

(Эрих Кестнер. "Эмиль и трое близнецов*)

 

 

Конец прекрасной эпохи.

 

 

Потому что искусство поэзии требует слов,
     я -- один из глухих, облысевших, угрюмых послов
     второсортной державы, связавшейся с этой, --
     не желая насиловать собственный мозг,
     сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
        за вечерней газетой.

 

     Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
     в этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал,
     при содействии луж порождает эффект изобилья.
     Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
     Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, --
        это чувство забыл я.

 

     В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
     стены тюрем, пальто; туалеты невест -- белизны
     новогодней, напитки, секундные стрелки.
     Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
     пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей --
        деревянные грелки.

 

     Этот край недвижим. Представляя объем валовой
     чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
     вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
     Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
     Даже стулья плетеные держатся здесь
        на болтах и на гайках.

 

     Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
     немота вынуждает нас как бы к созданью своих
     этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
     Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
     свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
        Кочет внемлет курантам.

 

     Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
     к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
     видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
     И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
     но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут --
        тут конец перспективы.

 

     То ли карту Европы украли агенты властей,
     то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
     чересчур далека. То ли некая добрая фея
     надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
     Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу --
        да чешу котофея...

 

     То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
     то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
     Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
     паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда:
     как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
        колесо паровоза.

 

     Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
     Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
     обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
     как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
     но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
        продырявленным вправе.

 

     Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
     времена, неспособные в общей своей слепоте
     отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
     Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
     Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
        чтоб спросить с тебя, Рюрик.

 

     Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика.
     Не по древу умом растекаться пристало пока,
     но плевком по стене. И не князя будить -- динозавра.
     Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
     Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
        да зеленого лавра.

 

(Бродский *Конец прекрасной эпохи*).