...Птица шевельнулась между деревьев, затрепыхалась, заерзала, стряхивая мелкое снежное крошево с перьев. Парк дремал, качнулся фонарь, дернулся раз-другой, и застыл, изогнув льдянистую горло-трубу.
Корявые ветки ивы тонули, скользили по маслянистой, натертой мерзлой водой земле, к озеру, неуклюже тычущемуся в ограду парка. Озеро плескалось, вздымая барашки волн, упрямо не мерзло, будто бы жирные, чешуйчатые карпы, суетящиеся в самой толще озерной глади, свершая тепловое движение, грели его своими склизкими телами.
Памятник, заплутавший в аллеях парка, понуро согнулся, сжался, подстегиваемый жалящими порывами вьюжного ветра. Едва-едва высунув маленькую гипсовую черепушку, скрытую меховой шапкой, пушистым воротником, покачиваясь на испещренном трещинами постаменте, памятник считал звезды; те мерцали, ныряли меж перистыми облаками, прятались за них. Памятник досадливо хмыкал, сожалея о забытом в кармане пальто платке, который вытащить не мог, как не ловчился.
Птицы беспокойнее шевелились в утробе сплетенных ветвями вязов, гортанно окликали друг друга, чистя перья от налипшего снега - памятнику попало чуть-чуть на краешек воротника.
Темное пятно вдали, мерило шагами дорожки, хлопало ладонями, пытаясь согреть оледенелые пальцы. Искристое крошево, кружащееся в небе, пахло топленым молоком и чем-то озерным, илистым...
...Лед на Москве-реке тронулся, лениво плывя меж церквями, ныряя узкими переулочками, освещаемый уличными фонарями. Толпа поспешала за ним, осунувшаяся, побитая февральскими морозами, испещренная мелкими сосудиками, но будто стряхнувшая ворох снега, улыбчивая, тянущаяся к небу. Человек, шедший навстречу, тянулся туда, закруженный, замороченный улыбками, преломляющимися бликами солнца на льдинах. Март, шмыгая красным носом, радостно хлопал в ладоши, высовываясь из-за каждого угла, питая газетные заметки, цирковые афиши... а потом - снег.
Темное пятно шагало по парку, цеплялось за деревья, пугливо озираясь по сторонам. Птицы слетали с веток, сонно клокотали, скользя когтями по хрупкому рассветному льду.
Она часто ходила сюда, пускай не ночами, когда трамваи уже не цепляются усами за провода, пусть не опоздав на метро, на маршрутку-электричку до станции черт-знает-куда, пусть не замочив ноги, скользя, цепляясь за шаткие фонари...
А деревья склоняли ветви, тянулись, порываясь ухватить, задержать. Озеро мигало отражением луны, смятым, как тряпка, на искрящейся озерной глади. Она подкрадывалась к памятнику, хватала ладонь в гипсовых рукавицах, рефлекторным жестом, цеплялась как ребенок. Шла к озеру, утыкаясь в ограду, окаймляющую парк полукружьем, отщипывала куски мягкой булки, кормила синих птиц, чешуйчатых карпов; булка поглощалась, тонула в озерной глади.
Льдины толкались, скрежетали, под всплески воды в загрязненных городских каналах. Машины, слепя фарами, неслись мимо, мимо, мимо...
По набережной брел старик навстречу несущимся фарам, льдинам, колющим друг другу, шаркая, сметая сапогами ворох снежинок. То замедляя шаги, то едва-едва не несясь, куда-то через шаткие мостики, лавируя меж мигающих светофоров, спотыкаясь, щурясь от ярких рекламных огней.
Мостовая ныряла, заходя, нежданно резко в переулочек, кончающийся тупиком. Старик внезапно замедлил шаг, а потом и вовсе склонился к ржавым перилам моста, облокотившись на них, следя за цветными рекламными бликами на реке... Связка ключей с плеском нырнула в тревожную глубину.
Темное пятно подземного перехода нервно терзало смычок; старик, тяжело вдыхая морозный воздух, усмехнулся. Вдалеке звенели стекла.
Она, докрошив теплую булку сгрудившимся птицам, поплелась к воротам парка. Вот-вот откроется метро, наполнившись шумом, запахами цветов, кожи. Ещё чуть-чуть и, дыша паром, заледенелый, обсыпанный снегом автобус-электричка до станции черт-знает-куда, покорно станет на перроне-остановке, и она долго будет согревать ладони горячим, порывистым дыханьем.
Птицы пели, качаясь на ветках, памятник глядел вслед, а чешуйчатые карпы дремали; им снилось теплое городское лето.